70 лет назад, 5 марта 1953 года, от кровоизлияния в мозг... По тому, кто как продолжит эту фразу, можно будет многое понять о говорящем. Дело в том, что здесь есть два варианта, и оба верные. В тот день от последствий кровоизлияния в мозг скончались два крупных исторических деятеля — Иосиф Сталин и Сергей Прокофьев.
Смерть — не самая лучшая площадка для остроумия. Но в таком совпадении нельзя не увидеть иронии судьбы. Или, если угодно, прощальной дерзкой выходки композитора, которого справедливо считают «единственным в XX столетии мелодическим гением». Однако справедливо и другое. Гениальность Прокофьева проявлялась не только в музыке. Судя по его дневникам и воспоминаниям современников, Сергей Сергеевич умел, что называется, отжечь.
Толстый троллинг
Одной из первых жертв специфического чувства юмора Прокофьева стал директор Петербургской консерватории Александр Глазунов. Начиналось всё за здравие — при поступлении тринадцатилетний гений настолько впечатлил приёмную комиссию, что даже ноты ему переворачивать вызвались Николай Римский-Корсаков и Александр Глазунов. Но немного погодя происходит то, что сам Прокофьев описал так: «Толщина Глазунова поразила моё воображение. Я засунул подушку под пальто и, подражая его походке, пошёл в лавку. За спиной я услыхал: “Посмотрите, бедный мальчик — лицо худенькое, а сам такой болезненно толстый” — и, захлёбываясь от восторга, вернулся домой». Очень соблазнительно было бы предположить, что именно этот эпизод впоследствии вдохновил Прокофьева на очередную эксцентричную выходку — вставить в балет «Ромео и Джульетта» знаменитый «Танец с подушками».
Рука — лёгкое...
О том, что между Игорем Стравинским и Сергеем Прокофьевым имело место соперничество, в общем и целом известно. Известно также и то, что композиторы относились друг к другу с уважением. Прокофьев называл Стравинского «совершеннейшим мастером», а тот неоднократно утверждал, что преклоняется перед Прокофьевым. Но был всё-таки случай, который изрядно охладил отношения между ними и дал Стравинскому формальный повод рассуждать о «шатком культурном облике» Прокофьева.
В 1926 году после одного из концертов Стравинский был приглашен на приём к мадам Гроссман, представительнице фирмы «Плейель» в Варшаве. В гостевом альбоме хозяйка попросила сделать запись, и Стравинский не нашёл ничего лучшего, как обвести свою ладонь карандашом — дескать, вот рука гения! Через несколько дней подобного приглашения и предложения оставить запись удостоился и Сергей Прокофьев. Естественно, увидев такое свидетельство заносчивости коллеги, он не удержался и написал на обороте отпечатка ладони Стравинского: «Когда я начну обучаться игре на духовых инструментах, то нарисую свои лёгкие». И всё бы ничего, кабы эта шуточка не стала достоянием общественности и не попала в прессу. Прокофьеву пришлось объясняться со Стравинским, и они вроде бы примирились, но лишь формально. Стравинский до конца жизни помнил тот случай.
Шут с тобой!
Знаменитый антрепренёр Сергей Дягилев как-то сказал Прокофьеву: «У меня, как у Ноя — три сына: Стравинский, Прокофьев и Дукельский. Вы, Серж, уж извините меня, что вам пришлось оказаться вторым!» Из чего, как правило, делают вывод, что сотрудничество Дягилева и Прокофьева было радостным и безоблачным. Но на самом деле был момент, когда они почти не разговаривали. После парижской премьеры балета «Шут», музыку к которому написал Прокофьев, пресса была неровная. Значительная часть критиков отмечала, что музыкальная составляющая балета чуть ли не на порядок превосходит постановку как таковую. Дягилеву это показалось обидным. А ещё более обидным — то, что Прокофьев решил преобразовать балет в сюиту. И потому в ответ на неоднократные просьбы композитора предоставить ему для работы единственную партитуру балета, антрепренёр отвечал молчанием. И домолчался до ехидного письма Прокофьева, которое заканчивалось так: «Гневно жму Вашу руку. До свидания, неприятный Сергей Павлович!» Говорят, что после этого в течение почти целого года Дягилев при одном упоминании имени Прокофьева «начинал бешено ругаться».
Гуд бай, Америка!
«Ехать в Америку! Конечно! Здесь — закисание, там — жизнь ключом. Здесь — резня и дичь, там — культура. Здесь — жалкие концерты в Кисловодске, там — Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет». С такими настроениями Прокофьев покидал Советскую Россию в 1918 г. В том же самом году на него повеяло холодком — вожделенная Америка встретила его не то чтобы приветливо.
24 августа 1918 года, на острове Энджел, Калифорния, после пребывания в иммиграционном лагере, у Прокофьева состоялся любопытный диалог с чиновником Службы гражданства и иммиграции США:
— Вы сидели в тюрьме?
— Сидел.
— Это очень плохо и может стать препятствием для получения визы. Где же вы сидели?
— У вас, на этом самом острове...
— Ах, так вам угодно шутить?
В итоге визу всё-таки дали. Другое дело, что впоследствии композитор поменял свою точку зрения на СССР и «цивилизованный мир»: «Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения, потому что я русский и нет ничего более вредного для человека, чем жить в ссылке, находиться в духовном климате, не соответствующем его расе. Я должен снова окунуться в атмосферу моей родины, я должен снова видеть настоящую зиму и весну, я должен слышать русскую речь, беседовать с людьми, близкими мне. И это даст мне то, чего так здесь не хватает, ибо их песни — мои песни».
А ты кто такой?
Имя Прокофьева часто склоняют в контексте «расправы с композиторами-формалистами», которую организовал Андрей Жданов. Действительно, на кремлёвском совещании деятелей советской музыки, которое состоялось в 1948 году, Жданов обрушился на «эстетов-формалистов». Но Прокофьев его не слушал. Причём не слушал демонстративно — болтал и пересмеивался с соседями. Его призвал к порядку Матвей Шкирятов — вершитель судеб, зампредседателя Комиссии партийного контроля ЦК ВКП(б). Сергей Сергеевич отреагировал молниеносно и очень громко: «Да кто вы такой, чтобы делать мне замечания?». Жданов прервал свою речь и рассмеялся. После чего пристыженный Шкирятов вяло пробормотал: «Наверное, никто, просто так себе человек...». Кстати, последствия этой «расправы» для Прокофьева были едва ли не самыми мягкими — в 1951 г. он получит Сталинскую премию, уже шестую по счёту.
