Стихи Ольги Берггольц поддерживали сознание в засыпающих у радиоприёмников вечным сном ленинградцах. В лагерях, чтобы не сойти с ума, узники читали наизусть «Евгения Онегина», а во время пандемии итальянцы выходили на балконы и пели…
«Искусство даёт надежду, которая позволяет жить вне времени, – и одновременно силы на здесь и сейчас», – говорит Дмитрий Галихин, оперный певец, выросший из солистов Детского хора Центрального телевидения, вместе с которым вся страна пела «Наташку-первоклашку», «Беловежскую пущу» и «Крылатые качели», переживая разные времена.
– Сейчас у меня ощущение неопределённости, как в конце 80-х, когда никто не понимал, что будет дальше, и казалось – я на фиг никому не нужен, кроме любимых. Мелодия, которая неотступно звучит в голове в эти дни, – на слова Симонова «Жди меня, и я вернусь». На втором куплете ком подступает к горлу. Ждать – это ведь самое сложное. Когда слушаешь пластинки 50-х – 60-х годов, они берут за душу не мастерством исполнения, а звучанием души, потому что у тех певцов был опыт проживания войны… После Детского хора меня в три дня забрили в армию, отправили в горячую точку. Спасли меня из-под огня однополчане. Я долго провалялся в госпитале в Ростове и помню то острое чувство, когда меня наконец выписали и я шёл по весеннему городу, спускаясь к реке...
Внучатый племянник авиаконструктора Яковлева и внук партийного босса, Дмитрий Галихин рос «в самой обычной семье»: папа – шофёр у члена Совета министров, мама – медсестра. Они стояли в очередях за докторской колбасой и читали «Правду». А дедушкины связи помогли лишь однажды: когда тому окончательно надоело, что внук постоянно поёт, околачиваясь в его кабинете, дед снял трубку и позвонил худруку Большого детского хора Виктору Попову: «Послушай парня, может, сгодится». Так в 9 лет Галихин попал в «Гарвард Советского Союза».
«На первый гонорар купил кассетник»
– Наш хор был игольным ушком, просочившись через которое, ребёнок из обычной семьи мог посмотреть весь мир. В хоре нас научили тому, что не проходили в школах. Например, Виктор Попов учил нас: «Даже на репетицию минимум за полчаса быть как штык!» Или ещё: отношение подлинных звёзд того времени и ко мне как к младшему товарищу, и вообще ко всем вокруг было исключительно уважительным. Можно было попросить Муслима Магомаева передать стакан воды за кулисами – и он это делал, и рядом с ним не стоял никакой специальный директор или помощник по пиару. В гримёрке Рахманиновского зала Московской консерватории, помню, готовлюсь выйти на сцену с Иваном Козловским, он повязывает свой знаменитый бант, а мне подсказывает: «Дим, вот тут галстучек поправь!» В Колонном зале Дома Союзов меня спас Владимир Шаинский. Оркестр уже играет, мне вот-вот выходить, я стою, весь трясусь, колени ходуном ходят. Подходит композитор: «Запомни, у зайчика должны трястись от страха ушки, а не ножки». Я сразу расслабился – и всегда вспоминаю эти слова, когда мне тревожно. И часто задумываюсь: а что сказали бы сейчас те, с кем довелось в детстве вместе петь на одной сцене? Зыкина, Кобзон, Дин Рид, Образцова, Вишневская…
Выступления на «Песне года», записи на радио и ТВ, зарубежные гастроли по всему миру – мальчики и девочки из Большого хора попадали в исключительные обстоятельства посреди тотального застоя.
Из нас воспитывали элиту общества, и сейчас кто-то работает в Большом театре, кто-то учит детей, кто-то выступает сольно. Хотя не каждому испытание славой оказалось под силу. Серёжа Парамонов, которого называли «советским Робертино Лоретти», так и не смог найти себя в жизни, спился и умер…
Тогда скататься, например, в Японию было не просто сесть в самолёт Москва – Токио: мы летели до Хабаровска, оттуда – в порт Находка, где, казалось, проржавел самый воздух, а до Иокогамы по Тихому океану на советском пароходе, оборудованном под круизный лайнер. Там мы тырили из туалета дезодорирующие шарики и впервые пробовали кока-колу. А через 2 месяца с помощью продюсера тура, который до нас организовывал гастроли «Дюран-Дюран», затарились каждый по кассетному магнитофону на гонорар в 24 доллара – и дома все девчонки, как говорится, были наши. Правда, историчка, в очередной раз увидев меня в новых левайсах, ехидно потирала руки: «Ну что, Галихин, докатался! А по истории-то у тебя неуд!» И что было удивительно – при всех чудесах, о которых в Союзе тогда даже не слышали, мы спешили домой, тосковали по дому: какой смысл бегать за счастьем – его нужно устраивать там, где ты есть…
А ещё мы все были вместе, что сложно представить в наше разобщённое время. В хоре пели дети из всех республик, но мы даже не понимали, что среди нас есть грузины, украинцы или узбеки. Как-то на гастролях в Японии Эрик Ювилов стал рассказывать, что он адыгеец, и я изумился: «А я думал, ты русский!»
«Тётя Катя была любимицей Сталина»
У Дмитрия Галихина, как у всех, поставлена жизнь на паузу: отменены концерты, но, сидя дома в Снегирях, стародачном месте Большого театра, он записывает программу к 9 Мая.
– Мой дед, который закончил войну майором и за 4 года войны 4 раза поменял состав своей роты, никогда ничего не рассказывал. «Что ты, Дим, хочешь, чтобы я рассказал? Как шли по лесу после бомбёжки и на деревьях кишки висели? Как внутренности пахнут, дымясь в окопе? Или как зашли в село, из одного дома начали по нам стрелять, я вызвал огонь, уничтожили точку, а там оказалась старуха с бердянкой?» Это нельзя рассказать...
В подмосковном доме другой моей бабушки был устроен немецкий штаб, и туда согнали всех ребят из нашей деревни. Шестеро из них ночью сбежали и подожгли склад медикаментов всей наступающей армии. Их всех вывели на площадь и расстреляли… В селе Рогачёво под Дмитровом до сих пор стоит памятник этим мальчишкам.
А моя тётя Катя, жена авиаконструктора Яковлева, в сталинские времена была одной из первых дам света. Катя Медникова, лётчик-испытатель, мировая рекордсменка, любимица Сталина. У неё был огромный гардероб, швейки, много суеты вокруг этого: в Кремль, куда Яковлеву вождём было наказано приходить непременно «с Катенькой», нельзя было надеть наряд дважды. «Все гуляли, выпивали на приёмах в Кремле, но даже в опьянении были настороже: стоило как-то криво повести бровью – и уже можно было поплатиться жизнью, Дим». Легендарные времена героев – Чкалов, челюскинцы. «Тёть Кать, расскажи, как всё было?» – спрашивал я. И она отвечала: «Страх можно было резать ножом».
Когда я пою, во мне отзываются все эти рассказы. И помогают расставить в жизни важные точки.
Я всегда поражаюсь людям, которые стараются заработать как можно больше. Сколько у меня таких знакомых, накупивших посёлков, ресторанов, а потом вдруг в одночасье потерявших все деньги! И не понимающих, как жить дальше. Ребята, да очень просто! Вдыхать свободный воздух! Любить свою семью, детей, своё дело, свою родину. Потому что любовь к бабкам приводит только к могиле – и ещё не факт, что на Ваганьковском кладбище. Сейчас тот момент, когда у многих из нас обнулится то, за что мы долго держались…
Я читал в дневниках Шаляпина, что он любил гулять по берегам Волги: мол, если внимательно слушать, то можно услышать в воздухе над рекой песни, которые звучали там и за 50 лет до нас, и за 100, потому что вода накапливает информацию, как и земля. И я однажды дал концерт, установив сцену прямо на обрыве. Так и твоё прошлое словно записывается на пластинку – и ты несёшь ответственность за то, что поёшь в мир.
