Однажды великого Качалова спросили:
— Василий Иванович, что вы будете делать в одном концерте с Юрьевой?
— Читать классику, — ответил артист. — Пушкина, например.
— Классику?! Вы считаете, что ее соседство уместно с цыганскими романсами?
— Когда их поет Юрьева, они тоже становятся классикой! — ответил Качалов.
«И даже на хлеб с маслом...»
Изабелла Даниловна Юрьева родилась 7 сентября (по старому стилю 25 августа) 1899 года.
«Родилась я в Ростове-на-Дону, — вспоминала Изабелла Даниловна. — Было нас четверо сестричек, все мы страстно любили с самого детства музыку, песни. Без устали пела я целыми днями...»
Вся история жизни Изабеллы Юрьевой тесно переплелась с историей русского и цыганского романса XX века. Она влюбилась в этот жанр еще 11-летней девочкой, когда через дырочку в заборе ростовского городского сада с обожанием и трепетом смотрела на знаменитых В. Панину, А. Вяльцеву и мечтала, что когда-нибудь тоже выйдет на сцену.
«Как-то пришел к нам сосед-скрипач и говорит: уж больно хорошо поет ваша младшая дочь. И уговорил меня выступить в любительском концерте. Так в Ростове-на-Дону и состоялся мой первый выход на сцену».
Произошло это в 1917 году в ростовском парке имени Луначарского.
— Русская народная песня «По старой калужской дороге», — звонко объявил конферансье.
И она запела. Сначала — робко, как бы прислушиваясь к себе, затем — все свободнее, легче, шире. И вдруг — о ужас! — комар. Изабелла чуть не задохнулась. С трудом преодолев спазмы, она закончила песню. Неожиданные аплодисменты просто ошеломили. Публика, не обратив никакого внимания на «сбой», приняла ее на «ура».
Окрыленная успехом, она отправилась в Ленинград к сестре, которая училась в консерватории.
В Ленинграде жил тогда А. В. Таскин, концертмейстер самой Анастасии Вяльцевой, любезно согласившийся прослушать молодое дарование.
— Да вы готовая певица! — воскликнул Александр Владимирович, услышав голос Юрьевой. — Мне нечему вас учить. У вас природная постановка голоса, есть свой шарм, чего еще? Выучите три любые песни, какие вам понравятся, и идите на сцену.
— На сцену? — изумилась сестра. — Неужели вы думаете, что она сможет заработать себе на хлеб?
— Сможет, — ответил Таскин, — и даже на хлеб с маслом.
«Когда я слушал ее, я просто умирал»
«Вскоре я переехала в Москву, там заинтересовались моим голосом и предложили петь в театре сада «Эрмитаж».
Задушевность, искренность, необыкновенное обаяние молодой певицы очень быстро покорили московскую публику.
Послушать Юрьеву специально приезжает представитель ленинградского концертного объединения Н. Рафаэль. И тут же предлагает ей контракт. А на недоуменные вопросы коллег: «Зачем, мол, вы предложили никому не известной девчонке 15 рублей за исполнение двух-трех романсов, когда у нас известные певицы получают столько же за целую оперу» — отвечал: «Когда я слушал ее, я просто умирал». Это заинтриговало, и девушке назначили прослушивание в театре Юровского — престижном заведении на Невском проспекте.
«Я вышла на сцену в черном бархатном платье с длинной ниткой жемчуга. В зале — только директора кинотеатров и эстрадные администраторы. Пела строго, очень деликатно. Одну песню исполнила, вторую, третью... Слышу — захлопали. И давай наперебой приглашать: „Я беру ее“, „Нет, я беру ее“... Вдруг поднимается молодой интересный мужчина и, что называется, ставит точку: „Позвольте, я возьму ее к себе“. Это был Иосиф Аркадьевич Эпштейн — главный администратор театрального треста, мой будущий муж».
В любви и согласии они прожили 46 лет, и это были, по признанию Юрьевой, самые счастливые годы в ее жизни.
Ради любимой женщины Иосиф Аркадьевич пожертвовал карьерой, стал администратором певицы, к тому же именно он написал тексты знаменитых юрьевских шлягеров, таких как «Ласково взгляни», «Весенняя песенка», «Если можешь — прости» (свои стихи он подписывал псевдонимом — Аркадьев).
«При муже я даже не знала, что такое сходить за хлебом, — вспоминала певица, — каждое утро Иосиф Аркадьевич дарил мне цветы и плитку шоколада...»
Конечно же, у нее была масса поклонников. Еще до Аркадьева ее руки и сердца добивался американский миллионер Арманд Хаммер. Уже при Аркадьеве ее внимания и расположения искали Самуил Маршак и Михаил Зощенко...
Но самыми преданными поклонниками певицы были простые зрители. «В двадцатые годы выступала я как-то на открытой сцене сада „Эрмитаж“. Закончился мой концерт поздно вечером. Идем мы с мужем по темной, слабо освещенной улице и слышим за нами чьи-то шаги. Я испугалась, муж мне говорит: „Заинька, не бойся, я с тобой“. Поравнялась с нами ватага беспризорников, подходит вожак и говорит: „Дяденька, вы нас не бойтесь, мы твою тетеньку не тронем. Уж больно хорошо она поет, так за душу берет. Мы вас даже до самого дома проводим“. Вот какие у меня почитатели».
«Пунчик, приезжай...»
Публика с восторгом принимает концертные выступления артистки. Критики отмечают ее требовательный вкус, самобытность интерпретации, одобрительно отзываются о «необычной красоте проникновенного сильного голоса, легкой и доверительной, с лукавинкой манере пения». В середине 20-х годов Юрьева занимает одно из первых мест на эстрадном олимпе. На афишах Колонного зала большими буквами пишут ее имя, а ниже и чуть мельче — другие знаменитости: Василий Качалов, Вера Дулова, Екатерина Пельтцер...
1926 год Изабелла Юрьева с мужем провели во Франции. В Париже она давала концерты, имела грандиозный успех, в буквальном смысле слова очаровала парижскую публику. Ей предлагали сказочные контракты: выступления в знаменитой «Олимпии», съемки в главной роли во франко-испанском фильме, в конце концов предлагали вообще остаться в благополучной Франции, но она отказалась.
Сын Володя родился в парижском такси по дороге в роддом. Родился с врожденным пороком сердца и, прожив чуть больше года, умер в Ленинграде (там жили родственники мужа). «Муж ни за что на свете не брал меня хоронить ребенка. Я осталась в Москве со своим горем. А через два дня вынуждена была выступать на сцене дорогущего мюзик-холла на площади Маяковского. Директор мюзик-холла Э. Дакман, которому я сказала, что не могу выступать, так как у меня умер ребенок, спокойно ответил: „Публику не интересует ваша личная жизнь. Она пришла развлечься“. И я пела, держась за стул. А в ложе над сценой плакала опереточная прима Клавдия Новикова, моя приятельница. Она все знала...»
Однажды ночью раздался телефонный звонок: «Товарищ Юрьева! Сейчас за вами придет машина, поедете в Кремль на концерт». Изабелла в недоумении попросила позвать кого-нибудь из выступающих артистов. Вскоре она услышала голос Козловского: «Пунчик, приезжай, здесь концерт и тебя ждут». Изабелла согласилась при условии, что и муж поедет: «Мы с ним никогда не разлучаемся!»
В банкетной комнате, откуда вызывали на сцену, Изабелла сидела рядом с Козловским. Неожиданно вошел Сталин. Поздоровался со всеми, задержал взгляд на Юрьевой и так же неожиданно вышел...
Исключительный по пошлости репертуар
О чем думал вождь мирового пролетариата, разглядывая певицу, никто никогда не узнает. Зато известно другое: к концу 20-х годов идеологическая атмосфера вокруг «цыганщины», как презрительно окрестили тогда русский романс и таборную песню, начала стремительно сгущаться. Иначе как безвкусицей и буржуазным атавизмом их теперь не называли. Огонь критики в первую очередь был направлен против наиболее талантливых исполнителей старинного романса, в частности Изабеллы Юрьевой, талантом которой эта самая критика совсем недавно восхищалась.
Творческим людям предписывалось нести в массы пролетарскую культуру, воспевать борьбу, труд и строительство «нового общества». «Чистое искусство ради искусства», к которому причислили любовный романс, отменялось, ибо оно «уводило в сторону от строительства мирового социализма».
Программы концертов теперь составлялись таким образом, что вначале выходил с очень злыми пародиями на русский романс Хенкин, а после него должна была петь Юрьева.
Рецензенты клеймили творчество певицы, утверждая, что ее ресторанный стиль чужд советскому народу, никуда не зовет и т. д. Юрьевой стали указывать, как надо петь. «Что у вас за романс «Не надо встреч»? Вы на что намекаете? На разъединение масс? Пойте «надо встреч». Приведем любопытный документ 27-го года:
Уполномоченному Репертуарным Комитетом От Изабеллы Юрьевой
Заявление
Прошу разрешить мне при исполнении новой программы мюзик-холла следующие старинные романсы: «Никому ничего не рассказывай», «Жигули», «Среди миров», «Он уехал».
Изабелла Юрьева
Резолюция: Исключительный по пошлости мещанский репертуар. Разрешить сроком на один год одной певице, пока не будут подготовлены произведения, созвучные времени.
Политредактор Р. Пиккель
В конце концов Юрьева не выдержала прессинга и прекратила выступать. Молчание длилось целых семь лет.
«Свежую струю» вносить не захотела
В 1937 году Юрьева записала на пластинку первую песню — «Ты помнишь наши встречи» Ильи Жака и Андрея Волкова, которую исполняла также Шульженко.
В годы войны она много ездила с концертами. Пела и на Карельском фронте перед бойцами в 30-градусный мороз, когда даже ботинки на сцене в помещении покрывались инеем, и в только что освобожденном Сталинграде, и в госпиталях. По настоянию чиновников от искусства ей пришлось разучить несколько отнюдь не характерных для ее творчества произведений советских композиторов. Но бойцы не хотели патриотики. Стоило певице появиться на импровизированной эстрадной площадке где-нибудь на передовой, как они начинали требовать «Сашу», «Белую ночь», «Если можешь, прости» — лучшие ее песни 30-х годов.
После войны Изабелла Юрьева объездила с гастролями весь Советский Союз. Исполняла старинные романсы, лирические песни. Гром, как всегда, грянул неожиданно. Летом 1946 года были приняты сразу три постановления ЦК ВКП(б): «О журналах «Звезда» и «Ленинград», «О репертуаре драматических театров», «О кинофильме «Большая жизнь». Последнее постановление содержало критику песен Н. Богословского и А. Фатьянова, признанных порочными и идейно непригодными. Богословский был назван пошляком, а песня «Три года ты мне снилась» — упаднической. Это был сигнал к очередной кампании по борьбе с «легким жанром», со всем, что уводило в мир неясных грез и личностных переживаний.
Изабелла Даниловна записала на радио цикл песен Жарковского, Табачникова, Мартынова, Милютина. Это были лирические и шуточные, веселые и грустные (ни одного романса!) песни. Решение художественного совета, через горнило которого проходила вся «готовая продукция», было однозначным: «В эфир не давать». А одна из центральных газет менторски наставляла: «Если бы певица взамен суррогатов обратилась к настоящей народной песне, она внесла бы свежую струю в область подлинного музыкального искусства...»
Певица отказалась петь рекомендуемые идеологами песни.
***
В сентябре 1999 года в связи со 100-летним юбилеем Изабелла Юрьева была награждена орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени. А за несколько лет до этого ей было присвоено звание народной артистки России. Это были ее первые и единственные за всю долгую жизнь государственные награды.
20 января 2000 года Изабеллы Даниловны Юрьевой не стало.
Такие люди не должны стареть
Отрывок из статьи Аллы Цыбульской «Изабелла Юрьева: к столетию со дня рождения»
— Сидит это во мне, понимаешь, сидит! — сказала она чуть сдавленным голосом и оборвала себя. — И все теперь неуместно, несвоевременно, незачем мне нынче быть смешной, а тогда, в молодости моей, все понималось по-другому, и что теперь приветствуется, тогда отвергалось. Говорили: уберите эту ноту, от нее пахнет цыганщиной, а она была просто страстной, дурновкусия я бы не допустила, говорили: «жестокий» романс с насмешкой, а он оказался вечным, ведь мир чувств, заключенный в нем, — это мир красоты и драматизма...
Расцвет ее дарования совпал с размахом «шагов саженьих» Советского Союза. Пафос общественного энтузиазма выражался в коллективном общественном мироощущении. Все, что было связано с понятием «мы», казалось единственно важным. Все, что выражало личное, воспринималось как мещански ограниченное. От нее требовали петь не о любви, а о стройках. Что было делать артистке, которая столь не вовремя явилась на сцену в эпоху маршей и массовых песен?
Ей приходилось терпеть нападки. Странно и неприятно читать статью И. Дунаевского в журнале «Советская музыка» N 9 за 1948 год, в которой он указывает Изабелле Юрьевой как на недостаток на ее излишнюю эмоциональность, чрезмерное драматическое напряжение. Идеология исподволь подчиняла сознание, мышление. Талантливейший композитор, ставший музыкальным идеологом эпохи Сталина, увы, и он отметал иные проявления искусства, чем те, на страже которых стоял сам... Таковы были беспощадная идеология и дух сталинского времени.
Любовь и женское достоинство стали главной темой ее творчества. В старинных и цыганских романсах, исполняемых ею, в произведениях А. Алябьева, А. Варламова, А. Гурилева, А. Верстовского, в романсах XX века, в произведениях советских композиторов и в лирических песнях перед слушателем возникал образ любящей, страдающей и прекрасной женщины. И этот образ оказывался бесконечно дорог ее современникам.
Сила воздействия певицы заключалась в том артистическом переживании, что пронизывало ее исполнение. Она смело шла на импровизацию, варьирование мелодий. Ее концертмейстеры Симон Каган и Давид Ашкенази, с которыми она работала в течение всей своей жизни, импровизировали также свободно, что придавало особый блеск звучанию. Необычайно чутко она всегда обращалась со словом, с поэтической речью в музыке. Изменение интонации, ее сдвиг, широкий гортанный распев или интимное признание становились «гласом волшебной лиры»...
В связи с возвращением романса в 70-е годы к певице кинулся рой журналистов. Неожиданное внимание после стольких лет забвения (ее последний концерт перед уходом со сцены состоялся в Ленинградском театре эстрады 5 апреля 1965 года) тревожило и смущало. По неопытности она раздавала из своего архива бесценные реликвии: то уникальную афишу с портретом 20-х годов, то старую рецензию...
Я знала и любила ее с детства. Иосиф Аркадьевич был двоюродным братом моей мамы. Приезжая на гастроли в Ленинград, они бывали постоянными гостями в доме маминой старшей сестры, с которой дружили смолоду, будучи ровесниками. Она была очаровательна, и я смотрела на нее с восхищением. «Ты тоже хочешь стать артисткой? — спросила она меня однажды. — Не думай даже! Это очень тяжелая доля...» Но, конечно же, именно об этом я и мечтала.
Как быстро проходит пора человеческого расцвета! Помню, в один из приездов в Ленинград я увидела их идущими по Невскому. Это была такая красивая и роскошно выглядящая пара, что я не посмела их окликнуть, к ним приблизиться. Когда вечером мама сказала им, что ее дочка постеснялась к ним подойти, Беллочка (так ее называли домашние) огорчилась: «Мы же тебя, деточка, не видели, мы бы тебе были рады...»
Они и были рады мне и гостеприимны, когда я повзрослела и гостила у них в Москве. Как уютно спалось на антикварном узком николаевском диване в парадной гостиной, стены которой были завешаны старинными картинами и защищены от света гобеленовыми тяжелыми шторами...
Не обходилось и без забавных курьезов. Беллочка любила хорошие вещи, хорошую одежду, которых не было в тот период эпохи «Москвошвеи». Обнаруживая у меня иногда хорошие перчатки, чулки или сумочку, она — близорукая с детства — пробовала их на ощупь и спрашивала: «Откуда у тебя такие мягкие перчатки?» На что я отвечала: «Как откуда? Вы забыли, что вы мне их подарили?» Она смеялась в ответ.
Перед каждым концертом она отчаянно волновалась. Но в тот памятный день в послевоенном Сталинграде волнение достигло крайних пределов. С утра зарядил дождь. Его пелена скрыла очертания встающего из руин города. К вечеру по улицам можно было уже не идти, а плыть. «Кто же в такую погоду пойдет на концерт?» — грустила певица. В назначенное время пришел автобус. Она и музыканты взгромоздились с ногами на сиденья: вода заливала пол. И вдруг она увидела, что по затопленной улице, держа обувь в руках, босиком, подняв подолы платьев, подвернув брюки, идут бесконечной толпой те, кого дождь не остановил, — ее слушатели, ее почитатели. И она расцвела от счастья. Это была пора ее молодости, ее успеха, ее признания народом.
Однажды она с огромным юмором рассказала, как на одном из прифронтовых выступлений в паузе между исполнением услышала из зрительских рядов: «Переверните, переверните!» Возникла недоуменная пауза. Кто-то произнес: «Что или кого перевернуть? Юрьеву?» Выяснилось: один молоденький лейтенант был убежден, что слушает ее пластинку, а красивая блондинка только изображает пение. На обороте же его любимой пластинки была всем известная и всем нравящаяся песенка «Саша», которую он и хотел послушать...
При том, что, конечно, она всегда была избалованной женщиной, она сохранила необычайную душевную отзывчивость к окружающим. При том, что всегда казалась хрупкой, проявила уже в поздние годы стойкость и мужество. После операции у Святослава Федорова ни разу не пожаловалась на боль, а когда ей разрешили снять повязку, сказала:"О, я и не знала, что в мире столько красок!" И через год решительно прооперировала второй глаз.
Она всегда так умела сказать «не знаю» или «не понимаю», что было ясно: речь идет о том, что она не одобряет, но отзываться дурно не хочет. В то же самое время свое восхищение высказывала бурно. Как-то, слушая Елену Образцову, произнесла: «Такие люди не должны стареть...» Может быть, тут прорвалось и сожаление о себе.
