Владимир Полупанов, aif.ru: — Игорь, вы активно начали этот год — у вас много гастролей...
Игорь Растеряев: — Да, у нас и весна была хорошая, и на осень запланировано много выступлений.
— Какие впечатления от поездок по стране?
— Очень позитивные. Я хоть вспомнил, как это — давать концерты, фотографироваться с людьми и расписываться на книжках. Потому что во время пандемии, если какие-то выступления и проскакивали, то нельзя было даже выйти и сфотографироваться с людьми. А сейчас, слава Богу, наступила нормальная гастрольная жизнь, какая была до пандемии.
— Новые песни сегодня рождаются? А то бытует мнение, что сегодня не очень творческие времена.
— У меня сейчас точно не особо творческие времена в связи с тем, что я стал строить дом в Волгоградской области. Мы его решили возводить в традиционном стиле — мазанка. На фундамент ставятся стойки в качестве каркаса. Потом в лесу напиливаются метровые небольшие бревна, называемые «заборка», и забиваются между стойками. Получаются стены. Рубятся ветки и набиваются на стены наискосок. Чтобы они глину держали. А сверху — камышовая крыша. С ней особенно много проблем, учителей-то нет, последний раз крыли так лет 50 назад. Поэтому у меня все лето прошло с топором и молотком в руках, под знаком стройки и тяжелой работы
— Вы один дом строите или есть помощники?
— Вместе с папой. Когда приезжали «поисковики» из Москвы и Ярославской области, они помогли за 5 дней поставить каркас, стропила закрепили. А дальше мы уж сами и стены забирали, и обрешетку делали на крышу. А это сосны высотой с 6-10-этажный дом. Сейчас, кстати, лес нельзя пилить. Но можно брать валежник из чащи. И вот ты такой вручную расшатываешь сосну, которая уже накренилась, заваливаешь на землю. И на своем горбу вытаскиваешь ее на дорогу. А дальше уже трактор цепляет и волочит до точки. А 45 сосен пока вытащишь из леса вручную, знаешь, как выматываешься...
Из плюсов — никаких проблем со сном. Слава Богу, у меня есть какие-то заготовки, музыкальные идеи-болванки. Если они есть, значит, рано или поздно и песня появится. А лежать они могут долго. Некоторые по 5-6 лет, а то и больше.
— Зачем вам строить дом по старой технологии? Ведь можно из современных материалов — менее хлопотно и дешевле.
— Мне интересно восстанавливать старые, утерянные традиции. У нас раньше все дома строились по такому принципу. Но мастеров не осталось. Приходится по крупицам собирать технологии, опрашивать дедов, которые, будучи пацанами, видели, помогали. Они мне рисовали рисунки соответствующих инструментов — игл для прошивания камыша, чтобы проволоку туда заводить, их местный кузнец Савельев потом сковал. Отец специальную «подбивашку», типа стиральной доски, чтоб камыш подбивать, смастерил, тоже деды нарисовали, подсказали.
Конечно, такой дом дешевле бы обошелся, если бы у меня было 10 сыновей и 10 дочерей, которых ты вывез на озеро на телеге, дал им 5 буханок хлеба, канистру молока, а в руки серпы и забыл об их существовании на три дня, пока они с песнями, ходя в воде, не накосят тебе десять вагонов чакана (камыша — Ред.).
— А у вас всего один сын, которому полтора года...
— Вот поэтому делать все это очень трудоемко и затратно. Дом дороже получается, чем из профиля и шифера. Другое дело, в профиле и шифере души нет. Мне нравится все живое, сделанное руками. Авторский дом получается, хотя небольшого размера — 7,5 на 4,5. По сути, 2 месяца я им только и занимаюсь.
— Для кого строите?
— А для всей родни — сына, сестры, племяшей.
— Обогревать будете печью?
— Обогреваться он не будет. Это же летний дом. У нас еще есть пару домиков — старый флигелек, на кухне которого мы снимали клип на песню «Комбайнеры». А второй дом построили по северной технологии, я у пермяков подсмотрел. Под одной крышей изба, баня и сени посредине. Вот там огромная русская печь, на которой три человека спокойно укладываются спать. Так что у нас на участке три домика, как у Нуф-Нуфа, Наф-Нафа и Ниф-Нифа. Рядом строит дом мой друг Леха Ляхов — тоже мазанка, мы его глиной обмазали уже. Сейчас он щели уже затирает. Но Леха отошел от традиции — надо коровьими лепешками затирать, а он что-то мудрит со штукатуркой современной, потому процесс и у него затянулся. Но, гляжу, нет-нет, и глинки голубой подбросит в раствор, и обойного клея плеснет, короче, тоже в поиске человек, развивается.
— Так все лето и прошло у вас?
— Да. Иногда рыбачу, делаю заготовки на зиму. Ловим в основном острогами, но иногда и спиннингом головлей.
— Острогами ловите рыбу?!!
— У нас речка мелкая, хотя и ямы есть. Главное — с ям на мель выгнать ее. Бывает, наколачиваем 8-10-килограммовых рыбин — толстолобик, белый амур, судак, щука, язь, подлещик, жерех, карп, карась, сазан. В этом году сома упустили килограммов на 50. Его тяжело взять. Сом — самая вожная (дерганая — Ред.) рыба, он не подпускает обычно, очень тяжело взять его.
— А что значит «заготовки на зиму»?
— Делаем рыбу в маринаде, морозим.
— Вы же в Питере родились и живете там большую часть времени. Почему вас к земле тянет?
— Я каждое лето, по сути, проводил не в городе, а на земле, откуда мой отец родом — Раковка, Глинище. Если бы я вырос где-нибудь в Сочи или Москве, то, может, меня в деревню и не тянуло бы. Тянет к людям, друзьям, родственникам, воспоминаниям — к тому, что ты знаешь.
— В деревне и люди, наверно, более открытые и искренние?
— Я бы не сказал. В городах люди более общительные и открытые. Там просто больше разнообразных людей. В деревнях, наоборот, живут в своем мирке. В городе больше времени свободного для досуга, поэтому люди и на контакт с незнакомыми идут легче, и меньше парятся по поводу того, что о них подумают. Легче менять круг общения.
— У вас в песнях целая галерея образов простых работяг. В этом году вы записали «Песню о вахтовиках». Чем навеяна?
— Музыкой и размышлениями на эту тему, наблюдениями за жизнью. Тут далеко ходить не надо. Ребята, которые помогали мне крышу делать, работают вахтовым методом в Москве. В Раковке у нас основная вахтовая специализация — горизонтальное бурение, ребята кабели прокладывают.
— В клипе на эту песню вы этих ребят и показали. Но на финальных кадрах люди в большом городе бегут на работу. Что вы хотели этим сказать?
— Это же контрапункт, чтобы драматизма поддать, противопоставить. Вот и показал человейники, а на их фоне типа несчастные деревенские люди, оторванные от земли, куда-то бегут. И это, кстати, не Москва — это Мурино.
— В песне «Комбайнеры» есть строчки:
«Далеко от больших городов,
там, где нет дорогих бутиков, там другие люди живут,
о которых совсем не поют. Не снимают про них сериалов —
ведь они не в формате каналов, и не пишет про них Интернет —
их совсем вроде как бы и нет».
Но эта ваша песня стала хитом именно в городах. Ее с удовольствием слушают везде.
— Я же ее давно написал — 15 лет назад. Приятно, что еще слушают.
— Почему про таких людей не снимают сериалов?
— Сейчас уже, наверно, что-то снимают, пошла мода на советскую и сельскую жизнь. Показывают какие-то села, жизнь простых людей. Но тот же сериал подразумевает какой-то сюжет, активные события. А какие активные события в деревне? На сериал не наберется. Я же вам рассказал, какая у меня жизнь на хуторе. Что там снимать — как ты молотком с утра до ночи машешь?
— У вас недавно появился моноспектакль «Это че за балаган?» Он по вашей одноименной книге?
— Да. Главный персонаж — Григорий Николаевич Выпряжкин, по рассказам которого и про которого спектакль. Он умер 14 лет назад. Остальные герои спектакля все живы, слава Богу. Все наши, из Раковки и хутора Глинище.
— В чем главная идея книги и спектакля?
— Маслом по салу намазывать какие-то идеи — не мое это дело. Никогда никаких идей не подвожу, описываю жизнь, как она есть. Каждый сам что-то должен вынести, прочитав книжку или сходив на спектакль. Книжку я писал 17 лет. А встретил дядю Гришу Выпряжкина, когда мне было 18. Я просто начал записывать за ним на диктофон все его словечки диалектные, рассказы и истории из той сельской жизни. Вначале это были веселые байки. А когда стал взрослеть, стал наблюдать, куда эта деревенская жизнь стала крениться — в сторону тотального развала. Это и в книге отразилось.
— Жизнь в деревне не меняется в лучшую сторону?
— Смотря где. В Краснодарском крае, где побогаче, наверно, получше. А из Волгоградской деревни много молодых уезжают. В Псковской области, думаю, деревни вообще вымершие. Там, как мне кажется, самый депрессивный регион. Помню, был там в 90-е в гостях у батиного друга. Там все было так, как в 40-е, наверно. Даже люди одеты были в ватники, ватные штаны и валенки. Дома-срубы все под дранковыми крышами, русские печки, плетни вертикальные из веток, колодцы с журавлями. Только столбы электрические спилить — и можно смело снимать фильмы про войну и партизан.
— Невеселую деревенскую жизнь заливают алкоголем?
— Нет. Все, кто спивались, уже спились. Бывает, конечно, кто-то поддаст. Но чтобы пьянство процветало повсеместно, такого, конечно, нет. Кто не уехал и не умер, работает. Есть хутора, где всего по 1-4 двора. Там вообще никто не пьет. Люди даже из городов туда едут, фермерством занимаются, скотину разводят. У многих электропастухи — кусок степи огораживают проволокой, по которой пропущен легкий электрический ток. Животное подходит, его чуть-чуть щиплет током, и оно туда уже не ходит. Пасется внутри загона.
— Обсуждают в деревне спецоперацию?
— Ничего не говорят. Так же, как и на моих концертах. Когда они пошли, я думал, что все будут на эту тему говорить. Я же выхожу после концерта с людьми пообщаться, сфотографироваться. Искренне думал, что каждый такой выход после концерта превратится если не в митинг, то в дебаты. Ни разу ни одного прецедента, чтобы кто-то что-то спросил или сказал. Как будто табуированная тема. Не хотят люди на эту тему говорить.
— Много в вашей коллекции гармошек, на которых вы играете?
— Наверно, 9 штук. Только две из них я заказывал на заводах — в Шуе и в Туле. Они неплохие, но тугие, меха надо разрабатывать. А мне некогда. Поэтому играю на старых. У нас их столько в советское время наштамповали, что много еще таких гармоней гуляет по рукам. Одну «Чайку» мы купили на «Авито», а остальные мне подарили. Пролежит такая на антресолях лет 50, и ей ничего не будет. Они ломаются, конечно, особенно рычаги. И тогда я пускаю их на запчасти. Та, новая, что в Шуе сделали, звучит необычно для «Чайки» — какие-то «чешские звучки» на них теперь ставят, как мне мастера сказали.
Недавно приходил ко мне мой друг на концерт. Взял гармошку, наиграл что-то. И удивился, что она двухголосая. Он думал, что она прокачанная, трех- или четырехголосая. А она издает писклявые примитивные звуки. Но под нее петь удобнее. А та, у которой больше объема и басов, звучит не так.
— В деревнях остались люди, играющие на гармони?
— Остались. Но в городах таких больше, в городах вообще больше людей.
— Вы так упоительно рассказываете о русской деревне. А за рубежом вам удавалось бывать?
— Бывал, конечно. В Германии. В Краков ездил с театром «Буфф» на гастроли, в Белосток с концертом. В Норвегии бывал, но она мне меньше понравилась — дорого и холодно. Они там не топят, экономят, в ванной было плюс 13. Прибалтику не считаю заграницей. У меня еще советское восприятие этих республик. Я туда ездил, когда еще СССР был. У них жвачки были, которые надувались, и сливки, которые можно взбивать. Таких даже в Ленинграде не было. Обожаю старый Таллин — крыши эти черепичные. Если б родился эстонцем, по-любому был бы мастером по черепичным крышам.
В Китае мне не понравилось. Хотя я был только в приграничном городе Хэйхэ, в том, что недалеко от Благовещенска. В бане у них в парилке градусов сорок. И они там ходят и плюют везде на пол. А мне это не нравится. Но народец трудолюбивый. Идешь по туристической улице, на ней все трудятся. Один ножи точит, другой лук продает, у третьего бассейн с карпами. Кто во что горазд. В Финляндии тоже бывать приходилось. У меня же прадед по материнской линии — ленинградский финн-ингерманландец. Ленинградская область в былые времена гуляла из рук в руки. То шведы, то русские ее прибирали к рукам. Шведы как-то настолько раззадорились, что зачистили всю территорию от людей. Потом спохватились, некому на земле работать. И тогда пригнали туда финнов. Так там появились ингерманландцы. Они бывают савакоты, а есть эвремейсы с Карельского перешейка. Я выяснил, что предки прадеда — савакоты, жили в местах, где ныне стоят города Куопио и Саванлинна. Побывал в обоих. Ночевал в палатке в финских лесах, чтобы почувствовать зов предков. Но ничего не почувствовал. Шел дождь, у меня голова сильно разболелась (со мной редко такое бывает). И я оттуда через двое суток на машине сбежал.
— Вот теперь нашу культуру за рубежом отменяют, русских ненавидят. Вас это задевает?
— Меня волнует несколько другое. Даже не волнует — а искренне интересует. Мы сами себя, мягко говоря, не очень любим, но при этом очень обижаемся, когда нас не любит кто-то чужой.
Русофобия, конечно, всегда была. У меня друзья в Риге живут, они мне давно жаловались. Эстонцы поумнее оказались, они с русскими так не ссорились, там мягче все как то. В Финляндии как-то мне прохожий не захотел подсказать что-то. В Латвии что-то похожее было. Но и в Москве тебе не каждый что-то подскажет.
Я первый раз в Москву приехал в 17 лет. И попросил запечатлеть меня на фоне каких-то зданий. «Извините, вы меня не сфоткаете?» — «Нет, мне некогда», — сказал человек и дальше пошел. Повеяло русофобией. Я, кстати, пытался ответ найти на вопрос: почему мы так? Откуда эти все разговоры — про шарахающихся на отдыхе за границей друг от друга русских, о том, что даже за границей русские диаспоры что-то делят между собой, и так далее? Не с пустого же места. Думал, что это в последнее время такой народ стал? Так нет, почитаешь Максима Горького (как пацан, раздавленный лошадью, на глазах у всей улицы на жаре три дня помирал), волосы дыбом встают. И думаешь: ну это же, наверно, в царской России было, потом-то все изменилось.
Открываешь книжку «Владимирские проселки» Солоухина, читаешь, как он пешком всю Владимирскую область обошел, и тоже много удивительного вырисовывается. За ночлег платить приходилось везде, молоко никто бесплатно не наливал, только за деньги, а порой еще и разбавленное... Прочитайте, как он про промыслы народные там описывал. А это ведь человек шел с бумагой от секретаря партии, чтоб ему еще помощь в пути оказывали. И это, на секундочку, 1956-й год, после того, как русский народ вышел из страшной войны. Казалось бы, должен друг друга любить. И это не иноагент какой-то писал, а Владимир Солоухин — патриот из патриотов и «владимирский соловей». Почитайте Чехова, Астафьева... Загадочная, короче, это тема — внутренняя и внешняя русофобия.
— К чему вообще мир катится, Игорь?
— Не знаю. Я плохой политолог. Больше скажу. Я даже за два года пандемии так и не смог стать авторитетным «интернет-вакцинологом». Ни одного раза не написал: «Ребята, не делайте вакцину, это чипирование. Марсиане уже тут, среди нас». Или, наоборот, «бегите все вакцинируйтесь, а то умрете». Я воздерживался от этого. Потому что в этом ничего не понимаю. Я стараюсь, как Лев Толстой, если чего-то не знаешь, честно в этом признаваться. У меня друг-однокурсник умер в 39 лет от ковида. Он хотел вакцинироваться, но начитался вот таких доморощенных экспертов из интернета, которые писали: «Вот этой вакциной не надо колоться. Сейчас подойдет другая, новая хорошая. Вот ей можно». Он ждал эту вакцину. А не читал бы, может быть, был бы жив. Поэтому надо осторожнее со своими умозаключениями.
А куда все катится? Хрен его знает. Идет передел мира. Но он всегда шёл. Так что ничего нового.
А куда все катится? Хрен его знает. Идет передел мира. Но он всегда шел. Так что ничего нового. Читаешь Владимира Гиляровского, Максима Горького или Федора Крюкова и понимаешь, что накануне революции Россия была в большом кризисе. И в рядах казачества, и в рядах крестьян, и в рядах интеллигенции и дворянства он был. Все себя изжило, вырождалось. Поэтому и жизнь приняла такие формы, с перекосом. Но потом родилось что-то новое. А потом еще новое.
Просто люди живут мало. А так всегда человечество переживало кризисы. Конечно, неохота попадать в такие времена. Приятнее жить, когда все налажено и ровненько.
— И петь про «Комбайнеров»?
— И петь про «Комбайнеров».
— У вас там есть строчка про Кондолизу Райс. Может, пришло время вставить туда других персонажей?
— Если менять, то все надо. Потому что многих вещей, о которых я там пою, уже нет. «Гарнитура», «эмо-культура» — уже пережиток прошлого. Да и комбайнеры не три тысячи получают давно.
— У вас есть «Песня про Юру Прищепного», который погиб во время Второй чеченской кампании. Про сегодняшних героев СВО написать не хотите?
— Есть песня «Бой» на эту тему, больше ничего не пишется. Песни не от головы идут, а от музыки. Музыка диктует слова. Поэтому и темы бывают неожиданные, вот как «Песня Ангелов-Хранителей» или «Звонарь». Я же в быту не хожу и не думаю про звонарей или ангелов постоянно. Это гармонь что-то вытаскивает из подсознания.
— Вы написали пост, когда началась СВО, упомянув песню «Бой». Мол, ей вы все сказали. Но она родилась у вас в 2016-м году. Сегодня на эту тему даже не думаете?
— Как можно об этом не думать? Как все — смотрю, слушаю, спрашиваю. Но добавить мне к тому, что я написал, нечего. Всю эту весну я начинал концерты с песни «Бой». Я вообще не уверен, что песни рождаются на основе того, что происходит рядом с тобой. У меня так не бывает, чтобы с утра что-то произошло, а вечером — песня готова.
Есть такие авторы, которые могут это делать — поднимать и отражать злободневные темы. Мне это никогда не было свойственно. Взять, допустим, стих «Дед Агван» — я его написал в 2015-м. А умер дед Агван в 1993-м. 22 года прошло. А рассказывал он мне про то, как воевал, еще раньше. Почти 25 лет прошло с момента, как я услышал, а потом написал стих.
