Материал опубликован 11 мая 2004 г. Последнее редактирование 22 марта 2017 г.
Много лет я живу в подмосковном дачном поселке по соседству с народным артистом СССР Георгием Степановичем Жжёновым, но никогда не была близко знакома с ним. Знала лишь, что он прекрасный артист, снявшийся в около сотни фильмов, среди которых такие знаменитые, как «Чапаев», «Берегись автомобиля», «Операция «Резидент», давно играет в Театре Моссовета. Знала также о его драматической, полной тяжких испытаний судьбе. Сам он о себе рассказывать не любит, особенно о прошлом, но я хорошо помнила его автобиографический рассказ «Саночки», который прочла в журнале «Огонек» в самом начале перестройки и который произвел на меня огромное впечатление.
Встретил он меня радушно, но довольно жестко заметил, что все о нем уже написано и незачем все пережевывать заново. Я же говорила ему, что собираюсь писать не рецензию о его спектаклях и киноролях, что его жизненный опыт бесценен. «Вот, — сказала я, — вижу на вашем столе документы по репрессиям тридцать седьмого года, расстрельные списки. Значит, от прошлого нам не отмахнуться».
В конце концов Георгий Степанович нехотя согласился рассказать о себе.
Арест брата
Для Георгия Степановича Жженова, которому идет 90-й год, наше прошлое — это не статьи в исторических журналах и не споры во время предвыборных митингов. Он хорошо знает его в лицо. Чересчур хорошо. Для него XX век — это тот самый век, который поэт Осип Мандельштам назвал «век-волкодав» и который убил его в 38-м году на пересылке во владивостокском лагере. Этот волкодав рано вцепился в семью Жжёновых, убивая и калеча жизнь ее членов.
Отец и мать будущего знаменитого артиста были родом из бедных крестьянских семей Тверской губернии. Отец мальчишкой переехал в Петербург, где поступил в услужение к земляку-булочнику. Когда он остался вдовцом и женился во второй раз на молоденькой сироте, у него уже было пятеро детей, а тут пошли и общие дети. Жили, вспоминает Георгий Степанович, бедно и далеко не в согласии — чем жестче становилась нужда, тем больше пил отец, пропивая все, что было в доме, и нередко поднимая руку на жену. Мать же была человеком добрым, мудрым и любящим, и для Георгия Степановича она навсегда осталась «моей прекрасной Мамой».
Век-волкодав впервые зарычал и обнажил клыки на Жжёновых в 34-м году, сразу же после смерти Кирова. Брат будущего артиста Борис, который был студентом механико-математического факультета университета, необыкновенно талантливым и подающим большие надежды, обратился к комсоргу своего курса с просьбой разрешить ему не идти на похороны. Показав на свои разбитые ботинки, он сказал: «Если я пойду в Таврический дворец, обязательно обморожу ноги. Какой смысл? Кирову это не поможет».
Комсорг в духе новой коммунистической морали тут же донес на него. Блестящего студента немедля исключили из университета и лишили прописки в Ленинграде.
Исключенный из университета студент целый год обивал пороги прокуратуры, протестуя против несправедливого решения. В конце концов его восстановили в правах студента, и он вернулся в Ленинград. А в декабре 1936 г. ему принесли повестку с вызовом в НКВД. Он отправился туда и уже не вернулся. В 37-м году его осудили на 7 лет за «антисоветскую деятельность». Через шесть лет он умер в Воркуте от дистрофии, надорвавшись в угольной шахте.
Во время последнего свидания Борис умудрился передать матери несколько листочков бумаги, покрытых мелким, но разборчивым почерком. Со свойственным ему аналитическим складом ума он, как хирург, вскрывал весь ужас увиденного и пережитого в застенках внутренней тюрьмы НКВД, рисовал картину полной беззащитности арестованных перед произволом слепой силы, когда тщетны любые доводы разума и логики, когда из подследственных издевательством и пытками выбивают угодные следствию «признания» и «показания».
Рискуя жизнью, он пытался в своем письме показать истинное положение дел в органах правосудия.
«Мне, — вспоминает Георгий Степанович, — все прочитанное показалось невероятным и страшным... Потрясенный, я тут же под неодобрительным взглядом матери сжег листочки в печке. “Напрасно, сынок, напрасно, — сказала мать, — прочитал бы как следует, повнимательнее. Кто знает, может, и пригодится в жизни”. Если бы я только мог представить, какими пророческими окажутся слова матери».
После осуждения Бориса вся семья, то есть отец, мать и три сестры, была выслана в Казахстан.
Георгий, который к этому времени, окончив Ленинградское театральное училище, уже снялся на киностудии «Ленфильм» в нескольких картинах, среди которых были «Ошибка героя», «Чапаев», уезжать в Казахстан отказался. Ему равнодушно ответили: «Не поедешь — посадим».
Колыма
В 1938 году после окончания съемок у режиссера Сергея Герасимова в картине «Комсомольск» молодого начинающего актера арестовали. Как в кошмарном сне, вспоминает Георгий Степанович, он слушал, как его обвиняют в установлении преступной шпионской связи с американцем, который завербовал его как человека, мстящего за судьбу брата.
«Очень страшно, когда с понятий Справедливость и Человечность впервые вдруг сорвали все красивые одежды... Мне было только 22 года. Я боялся не физических увечий, нет — может быть, я и вытерпел бы их, — я боялся сумасшествия. Знать бы, во имя чего ты принимаешь муки, — было бы легче!»
Все попытки хоть как-то сопротивляться издевательствам следствия, когда молодому человеку со смехом всовывали в руку карандаш и приказывали подписать признания, окончились пятилетним приговором и этапом на страшную Колыму.
— Георгий Степанович, что помогло вам выжить в нечеловеческих условиях ГУЛАГа и в особенности на Колыме?
— Наверное, мне помогло то, что, когда я попал на Колыму, у меня уже не оставалось ровным счетом никаких иллюзий, никакой веры в справедливость, которая якобы должна восторжествовать, в закон и так далее, никакой надежды на пересмотр дела. Была лишь каждодневная, каждочасная борьба за физическое выживание. Именно выживание. И потом, конечно, определенное везение. Ведь в ГУЛАГе гибли люди и посильнее меня.
В своей автобиографической повести «Саночки» я рассказываю, например, эпизод, когда мне сообщили о том, что — о, чудо! — мне вдруг пришли две посылки, посланные матерью. За ними в лагпункт нужно было идти 10 километров пешком. Я понимал, что посылки могут спасти мне жизнь, ибо от постоянного голода силы убывали каждодневно и неуклонно, и я отдавал себе отчет, что долго не протяну. Но я физически не мог пройти эти проклятые десять километров. У меня просто не было сил. И тут случилось второе чудо: меня взял с собой опер, возвращавшийся на лагпункт. А когда по дороге я окончательно рухнул в снег, не в силах сделать и шага, и с глубоким безразличием понял, что это конец, опер взвалил меня на санки, которые тащил за собой, и повез. Чтобы жестокий опер, давно забывший, что такое сострадание, вез на санках зэка — это было больше, чем чудо.
Посылки были посланы мамой тремя годами раньше, и их содержимое — сало, колбаса, чеснок, лук, конфеты, табак — давно перемешалось и превратилось в смерзшийся камень. Я смотрел на эти посылки и из последних сил сопротивлялся желанию тут же вцепиться зубами в этот камень. Я знал, что сразу же погибну от заворота кишок. Я попросил охрану ни под каким видом не давать мне посылки, даже если буду ползать на коленях и умолять об этом, а отколупывать маленькие кусочки три раза в день и давать мне. Они посмотрели на меня с уважением и согласились.
Когда я говорю, что научился ничего не ждать от лагерного начальства и ничего не просить и что это помогло мне выжить, я не преувеличиваю. В 43-м году кончился срок моего заключения и мне вручили официальную бумагу с гербом — к заключению добавили еще 21 месяц лагерей. Я прочел ее почти равнодушно — а что еще можно было ждать от этой системы?
В 45-м году меня все-таки освободили, и я работал в Магаданском заполярном драматическом театре, а в 47-м приехал в Москву за назначением на работу. В моем паспорте была отметка, запрещавшая мне жить в сколь-нибудь крупных промышленных городах, где есть киностудии. По ходатайству моего учителя режиссера Сергея Аполлинариевича Герасимова меня направили работать в Свердловск, где я получил временную прописку и начал съемки в фильме «Алитет уходит в горы».
Но тут как на грех киностудию закрыли, производство «Алитета» передали в Москву, где мне жить с моим паспортом запрещалось. Я нанялся работать в г. Павлов-на-Оке в местный драмтеатр.
И здесь в 49-м году я был снова арестован. Целых полгода ел в Горьком тюремную кашу, а затем меня отправили в ссылку в северный Норильск. За что, почему, как же так — если бы терзал себя этими вопросами, я бы быстро сошел с ума. Но как я уже сказал, другого от них не ждал, ни на что не надеялся и потому выжил и на этот раз.
Смоктуновский
В норильском драмтеатре я познакомился с Иннокентием Смоктуновским, с которым мы вместе играли. Я сразу понял, что это за талантище. Он прятался в Норильске потому, что во время войны был в плену и боялся, что его посадят.
Я долго уговаривал Смоктуновского ехать в Москву, ибо талант его был безмерен и не вмещался в маленький норильский театр. Он и хотел, и боялся, и я понимал его. Он говорил, что у него нет денег, а когда я предложил одолжить ему, он отказался. Тогда я купил ему фотоаппарат, научил снимать, и он начал зарабатывать деньги, фотографируя в окрестных деревнях. Все в те годы нуждались в фотографии, всем куда-то нужно было послать о себе весточку. Вскоре он вернул мне деньги. Я дал ему рекомендательное письмо к Аркадию Райкину, но вместо Ленинграда Смоктуновский поехал в Волгоград, где играл третьестепенные роли. Я и там не оставил его в покое и буквально заставил поехать в Москву, в театр Ленком, где его заметил режиссер Михаил Ромм и снял в небольшом фильме. Так начиналось его стремительное восхождение на олимп советского кино и театра, и я счастлив, что тоже помог ему в этом. Тем более что добро, как правило, рождает добро. Вот и Смоктуновский продолжил эстафету добра и привел в кино прекрасного актера Ивана Лапикова.
— После того как вы вернулись в Ленинград к маме и начали играть сначала в областном драмтеатре, а потом в Театре Ленсовета, ваша творческая судьба круто изменилась. Вы снялись более чем в ста фильмах у множества крупнейших режиссеров, вы народный артист СССР, вы обладатель всех, буквально всех наград нашего кино. Как известно, многие режиссеры — диктаторы, а бывает, и самодуры. Вы же — это рассказывали мне все, кто вас знает, — человек независимый, человек с острым чувством собственного достоинства. Не мешал ваш характер вашей актерской карьере?
— Да, конечно, режиссеры бывают разные, а сама актерская профессия предполагает подчинение воле режиссера. Но, наверное, в отношениях со мной режиссеры чувствовали, что есть черта, которую я никогда не разрешу перейти. Я не скандалил, не склочничал, не добивался особых привилегий, но даже в ГУЛАГе никому не позволял перейти этой черты. Охранник мог обругать, ударить, но я никому не позволял унижать себя.
— Георгий Степанович, до сих пор многие люди, особенно пожилые, вспоминают Сталина с ностальгическими вздохами: какой порядок был, да и цены снижали регулярно. Как вы относитесь к «вождю всех народов»?
— Как-то во время поездки в Грузию, страну, которую я очень люблю, меня пригласили на банкет. Великолепный стол, несравненные грузинские вина. И тем не менее через минуту после начала торжества я почувствовал, что попал как кур в ощип: Сталина поминали чуть ли не в каждом тосте, пили за «отца-учителя», «светоча человечества», «великого организатора и вдохновителя победы над фашизмом» и тому подобное. Смириться и пить со всеми я не мог, знал, что совесть замучает. Не пить? Все будут терпеливо ждать, пока ты выпьешь. Я попытался попросить слово — куда там! И вдруг понял, что нужно делать. Когда тамада сделал алаверды ко мне, я встал и спросил:
— Ответьте мне, пожалуйста, настоящий грузин кровную обиду прощает или нет?
— Нет, конечно, нет! — весело прокричали мне с разных концов стола.
— Так вот, настоящий русский кровной обиды также не прощает! Поверьте, я не хочу обидеть никого из сидящих за этим столом... Вы все милые, гостеприимные люди. Надеюсь, вы правильно поймете все, что я скажу, и не примете сказанное на свой счет. — Все затихли, а я продолжал: — В свое время в моей судьбе зловещую роль сыграли три грузина — Сталин, Берия и Гоглидзе. Благодаря этим людям я семнадцать лет мыкался по тюрьмам, лагерям и ссылкам. Сейчас я оказался в положении, когда вынужден пить в память одного из троих, а я этого не хочу и не буду!
Тягостное молчание нарушил один из министров, седой красивый грузин. Изобразив на лице сочувствие, он произнес:
— Да, печально, конечно. Но, дорогой гость Георгий, неужели вы думаете, что Иосиф Виссарионович Сталин знал обо всем этом?
— Э-э, бросьте! — резко ответил я. — Согласитесь, трудно поверить, чтобы глава государства не знал о судьбе почти двадцати миллионов его верноподданных.
В неловкой тишине застолье тут же кончилось. Вот вам и ответ, как я отношусь к памяти «отца всех народов».
— Георгий Степанович, вы человек религиозный?
— Формально я далек от церкви, поклонов не бью, не крещусь. Но если Бог — это любовь, тогда я, безусловно, верующий. Потому что верю в добро и всегда стремлюсь сам следовать древней заповеди «делай добро». С другой стороны, когда вижу, как демонстративно крестятся перед иконой некоторые наши политические деятели, которые еще недавно крестились на портреты очередного генерального секретаря КПСС, мне и смешно и стыдно за их фальшь. Вера у каждого должна быть глубоко своей, личной, а не показной...
— Георгий Степанович, вы видели многое и пережили многое. Каким вам видится будущее нашей страны?
— Несмотря на все, я оптимист, верю, что наши люди постепенно распрямятся, станут свободными и гордыми, а с ними такой станет и страна.
Георгий Жжёнов умер 8 декабря 2005 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
