Текущий год, как известно, объявлен в России Годом литературы. О том, как ориентироваться в потоке книг, почему в почёте у рядового читателя по-прежнему «бульварное чтиво», победят ли электронные книги бумажные издания — об этом и многом другом «АиФ» поговорил с Дмитрием Быковым.
«Издатели боятся рисковать!»
Сергей Грачёв, «АиФ»: Дмитрий, если вы за последние пару лет бывали в метро или в электричках, вы наверняка обращали внимание на то, сколько людей читают, и читают разное. Глухонемые продавцы с книгами и журналами не пойми какого сорта уже лет двадцать ходят по поездам и электричкам. О чём это говорит? О том, что потребность человека к чтению заложена на генетическом уровне? И главное: влияет ли как-то количество читающих на качество того, что читают люди?
Дмитрий Быков: Я уже как-то говорил о том, что третий сорт в литературе не был бы так востребован, если бы авторов, которые действительно умеют рассказывать увлекательные истории, издавали хорошими тиражами. Взять, к примеру, питерских писательниц Юлию Раввину или Нину Катерли. Названные мной авторы как раз пишут культурно и при этом ненавязчиво. Но «Избранное» Катерли, где перепечатаны её городские истории семидесятых, в том числе отлично придуманный «Треугольник Барсукова» про «бермудский трегольник на Сенной площади», — вышел к её юбилею тысячным тиражом в маленьком отважном «Геликоне», продолжающем печатать хорошую жанровую литературу. Прочтите «Зелье» Катерли или «Дракона» Раввиной, или «Инцидент» Александра Мелихова — вы же не оторвётесь. А кто знает эти тексты? Я уж не говорю о крошечных рассказах Дениса Драгунского — вот где эмоциональный диапазон, цинизм, жёсткость, знание людей и безупречная форма. Вы часто видите эти книги в киосках? Или на вокзалах? Или в журнальных обзорах? Про Романа Сенчина снисходительно говорят — «новый журнализм», забывая о том, что это название знаменитого направления в американской прозе. Но ведь «Информация» Сенчина — едва ли не единственный за последнее время опыт работы с реальностью, и работы честной, умной. И читается, между прочим, увлекательно, ибо каждый может прикинуть на себя. А каким тиражом сумели выпустить «Лестницу» и «Плавун» Александра Житинского — фантастическую дилогию про самую что ни на есть живую современность? А когда в последний раз переиздавали советскую классику оттепельной поры — Яшина, Тендрякова, Троепольского? Да что там — великий, отвечаю за слова, роман Александра Шарова «Происшествие на новом кладбище» тридцать лет лежал в столе, и никто не брался печатать эту страшную, адскую, райскую сказку. Пока «АрсисБукс» не издал её трёхтысячным тиражом и не продал за неделю на ярмарке нон-фикшн (сейчас вы её уже не купите, боюсь). Что спрашивать с литературы? Без чуткого и готового на риск издателя она никогда к читателю не выйдет. Слава Богу, мне встретились люди, готовые рискнуть, — Елена Шубина, Алексей Костанян, тот же «Геликон». Многим ли так повезло?
— Как вы считаете: представление о том, что Советский Союз был самой читающий страной в мире, — это правда или скорее что-то из разряда пропагандистских мифов?
— Правда. Другой вопрос — что читающей. Критик Владимир Новиков как-то назвал СССР «Самой читающей Пикуля и Юлиана Семёнова страной». Впоследствии оказалось, что Пикуль и Семёнов — титаны. В СССР вообще хорошо обстояло дело с книжной культурой, с просвещением, даже с кинематографом. Иное дело, что с бытом, с профессиональными навыкам и с управлением оно обстояло так плохо, что возникал когнитивный диссонанс. Александр Жолковский — замечательный лингвист и филолог — любит рассказывать анекдот 1963 года: художники приезжают на творческую встречу в колхоз. «Вам-то хорошо, — говорят колхозники, — в вашем-то деле он понимает...».
Кто начитан во власти?
— Позвольте дурацкий вопрос: а что случится, если завтра произведения всей так называемой мировой классики враз уничтожат, сотрут, сожгут? Земля остановится? Люди начнут есть друг друга? Перестанут влюбляться? Что?!
— Если вообразить такую гипотетическую ситуацию, классикой просто станет что-то другое, вот и всё. Выплывут из забвения книги писателей второго ряда, вместо «Войны и мира» будут читать «Юрия Милославского», вместо «Отцов и детей» — «Взбаламученное море», вместо «Острова Сахалина» — «Фрегат "Паллада"». Свято место пусто не бывает.
— Заходишь в книжный магазин — глаза разбегаются от красивых обложек... Как ориентироваться в мире современной литературы? Верить топам продаж? Ориентироваться на произведения, удостоенные всевозможных премий?
— Премиям можно верить в том смысле, что они указывают на тенденции, на то, о чём спорят. В этом смысле интересен «Национальный бестселлер», который довольно чётко угадывает литературную моду. Промахнулся, насколько знаю, только с «Фиглем-Миглем» — но угадал по крайней мере в том, что не наградил нуднейший роман Кантора: «Учебник рисования» был вполне приличной и даже интересной книгой — но «Красный цвет» разочаровал, кажется, даже самого автора. «Большая книга» награждает именно масштабное, но не всегда актуальное. И правильно: должен кто-то наблюдать и за художественностью. Что касается «Букера», то здесь жюри всякий раз так старается удивить непредсказуемостью (с первого сезона!), что срабатывает принцип наоборотности: награждённое отвергайте с порога — не ошибётесь. Исключение составляет Владимир Шаров, но правил без исключений нет.
— Извините, а кто, по-вашему, более начитан из нашей власти, из бизнес-элиты? Конечно, переходить на личности считается неприличным — но очень интересно, что вы думаете.
— Насколько мне известно — Сеславинский, Лавров, Авен, Сурков, Мединский. Те, кто сами пишут.
Что Базаров объяснил Маяковскому?
— Уже много лет идет извечный спор — вытеснит ли литература в электронном виде литературу на старой доброй бумаге. И вот в некоторых ведущих университетах мира студентов сегодня практически заставляют вернуться к бумажным книгам. Якобы, усвоение материала с бумаги происходит гораздо лучше. Бред?
— Не знаю. Искать нужную главу или термин проще в электронной версии, но электронное устройство разряжается, иногда ломается, и вообще бумага как-то надёжнее. Собственный текст для меня начинает существовать только тогда, когда он перенесён на бумагу — в виде стопки страниц. В электронном виде я попросту не чувствую его объёма, веса, физического существования.
— Вас школьники, студенты никогда не спрашивали, зачем им вообще нужно читать того же Достоевского, Толстого, Чехова, да хоть и Пушкина... Вообще — зачем читать старые толстые романы? Поток информации сегодня такой, что какое вообще им дело до переживаний героев прошлого-позапрошлого веков?! Тут бы пароли запомнить к аккаунтам в соцсетях...
— Никогда. Потому что им интересно. Я пытаюсь — и, вероятно, умею, — как раз объяснить им, зачем эти книги нужны. Они действительно помогают выжить, а не просто развлекают или «грузят». Авторы классической прозы занимались не только самовыражением или аутотерапией — они делились своими стратегиями выживания. Если бы Маяковский вовремя не прочёл «Отцов и детей», он попросту не выжил бы — Базаров ему всё про него объяснил. Я только что закончил биографию Маяковского и могу конкретно проследить, в какой момент его спасли «Отцы и дети», в какой — «Мартин Иден», а когда он избежал самоубийства благодаря «Что делать». Классика — это всегда «Что делать», а не «Как я провёл этим летом» (хотя фильм-то, кстати, хороший).
«Литература всегда гребёт против течения»
— Одним из главных литературных событий прошлого года, по сути, стал роман Захара Прилепина «Обитель». Множество премий, хорошие тиражи, хотя книжка толстая и дорогая. Однако далеко не все, кто всё-таки захотел прочитать, смогли добраться даже до середины романа. Как бы вы объяснили такой парадокс? Или парадокса тут нет?
— «Обитель» как раз написана очень увлекательно и пользуется всем инструментарием жанровой литературы — как, скажем, и Юрий Домбровский, который умудрился написать о Большом терроре три увлекательнейших, прихотливо построенных романа. Это почти кощунственно звучит, но про террор читать интересно. Почему — отдельный вопрос: потому ли, что мы всё это примеряем на себя, потому ли, что нас интересуют пределы человеческих возможностей... Или это тайное, садистское? Но Прилепин сумел написать роман о молодом, довольно заурядном, но упрямом человеке в экстремальных обстоятельствах, хотя интересует его, конечно, не Горяинов, а Эйхманис. И это тоже хороший приём. Не знаю, какие должны быть вкусы у читателя, чтобы он эту книгу не дочитал. Что не полюбил — допускаю, там есть с чем спорить, да и самого Прилепина многие не любят, не только за взгляды, а потому, что он работает. Как можно любить человека, который пишет много и хорошо? Много и плохо — другое дело, он свой, родной... А Прилепин, Алексей Иванов, Букша, Драгунский, тот же Сенчин, которые выпускают в год по хорошей книге, — это, конечно, многими воспринимается как покушение на личное самомнение. Такого не прощают.
— Говорят, у нас в стране — в кино, в СМИ — страшная цензура. А есть ли она в литературе? Если с первых страниц произведения можно углядеть пусть скрытый, но призыв к развалу государства, разве не стоит запретить такого рода творчество?
— Литература никогда ни к чему не призывает. Даже когда ей кажется, что призывает. Литература — это ху-до-жест-во. И цель у неё во все времена единственная — борьба со смертью. С рекой времён, которая в своём стремлении уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей. Литература с трудом гребёт против течения этой реки, выбивается из сил, задыхается, а тут ей ещё и мешают... всякие...
— Раз уж мы говорим о чтении, напоследок хотел бы спросить: читаете ли вы «АиФ»?
— Честно вам скажу: в «АиФ» печатается с десяток людей, которых я помню по прежним работам. В частности, по «Собеседнику». И когда я их читаю в «Аргументах и фактах», я радуюсь. И за них, и за себя. И тому, что они преуспели в своей профессии, и тому, что у меня всё-таки другая профессия.
