***
…И он приснился ей. Вернее, это даже был не сон, скорее наваждение. Огромные ворота, в которые нужно непременно успеть вбежать, иначе будет поздно. Вбежать, ворваться, через все преграды!
Проснувшись, сама не осознавая, что делает, Нина помчалась в театр. Здесь ее никто не ждал. До начала спектакля еще слишком рано, не было ни обязательных репетиций, ни застольных читок ролей, никаких предварительных договоренностей о встречах тоже. Но она твердила себе как заведенная: надо, и все. Поймала такси, вышла на знакомой площади, устремилась к привычному служебному входу. Машинально на ходу поздоровалась с насупленной, вечно хмурой вахтершей, которая сосредоточенно читала «Вечёрку». Зашла в гримерку, взглянула в окно. Два равномерных потока людей всасывало и выпихивало из себя ненасытное чрево метро «Таганская». Рядом с пивным ларьком суетились мужички. Тут же тетки торговали вялыми цветами. Совершенно бездарный, какой-то тусклый день. Такой, каким был вчера. Каким будет завтра…
Потом она тихонько, на цыпочках, прокралась в зрительный зал и застыла в проходе. Там было сумрачно. Лишь на рабочем столике перед «шефом» горела настольная лампа. И сцена была залита огнем прожекторов. Шел очередной прогон «Живого», в котором она не была занята. Во время прогона, репетиции, все знали, мышь не смеет пробежать.
Нина стояла, ничего не видя и не слыша. Неожиданно почувствовала, как кто-то подошел к ней сзади, мягко обнял за плечи и, приподняв ее пышные белокурые волосы, прикоснулся губами к шее. Даже не оглядываясь, Нина поняла: ведь это же он, Лёня. И тут начался какой-то бред, чувствовала она. Они взялись за руки, и как будто ток между ними пробежал… Опомнившись, отпрянули друг от друга и пулей вылетели из зала, забились в какой-то закуток кулис и стали говорить, говорить, говорить без умолку. А он все целовал ее — и руки, и шею, и губы.
В тот день я не понимал, что творится со мной, вспоминал Филатов, в горячке примчался в театр. «Вошел в зал и увидел Нюсю. Долго крутился, вертелся, думал: подходить, не подходить, в конце концов подскочил к ней и ткнулся в шею… Все это было похоже на сумасшествие…» «Ты как здесь очутился?» — спросила она. «Не знаю, — ответил он. — Что-то потянуло». «С этого дня начался наш тайный роман…», — признавалась Нина Шацкая. Она невольно процитировала вещие слова Михаила Афанасьевича Булгакова из романа «Мастер и Маргарита». Не мистика ли, что через несколько лет на сцене Таганки именно Леонид Филатов предстанет многомудрым, измученным душевными страданиями Мастером, а Нина Шацкая — его верной Маргаритой? Но все будет гораздо позже. А после той безумной встречи они долго-долго избегали оставаться наедине. Потом вновь стали видеться украдкой, опять подолгу разговаривали. О чем? Наверное, о какой-то милой ерунде, понятной только им одним. «Просто приятно было быть рядом друг с другом», — признавался Филатов.
Десять лет длилась эта тайная жизнь. Совсем как у Гурова с Анной Сергеевной в «Даме с собачкой». Они наивно полагали, что никто вокруг ничего не замечает.
Один из близких товарищей Филатова и далеко не сторонний свидетель этого романа Владимир Качан говорил: «Не одно чувство погибло под давлением такого срока, и даже в зарегистрированном браке. А потом стало ясно: больше жить друг без друга невозможно, надо жечь старые мосты и соединяться…»
* * *
Познакомились они задолго до этого, еще в 1969 году, когда вчерашний выпускник Щукинского училища Леонид Филатов был зачислен в мятежный Театр на Таганке, который не давал московскому высококультурному начальству спать спокойно. «Мои педагоги, желая меня поддержать, — рассказывал Филатов, — показали меня Юрию Петровичу Любимову. Он же сам вахтанговец… Ну, Юрий Петрович меня и взял…»
Чем в ту пору была Таганка? «Это уже было знаменитое место, — рассказывал воспитанник Щуки. — Флером славы были покрыты имена Высоцкого, Золотухина, Смехова, Демидовой, Славиной. Таганка и «Современник» считались самыми живыми и непокорными театрами Москвы. Нас туда очень манило. Но когда речь зашла о том, идти мне на Таганку или нет, многие педагоги начали отговаривать от этого «индустриального» театра, где «всё грохочет, гремит, где все орут». Меня убеждали: «Ты человек другой, тебе нужна тишина, сосредоточенность». Обещали организовать показы то в одном театре, то в другом, то (наверняка уж беспроигрышный!) в Пушкинском. Но, слава богу, далеко не все учителя и советчики-доброхоты придерживались такого мнения». После многочасового, мучительного, изнурительного показа на таганской сцене будущие актеры шумной гурьбой завалились в модное молодежное кафе на Новом Арбате, рядышком со знаменитым салоном красоты «Чародейка», где дурнушек превращали в писаных красавиц, а любого жлоба — в рафинированного денди. Все возбужденно галдели, наперебой заказывали дешевенький «сухарик» и мороженое, делились своими грандиозными, чуть ли не наполеоновскими планами пленения коварной Мельпомены. Интуитивно предчувствуя свое неминуемое фиаско на любимовском ристалище, кое-кто намекал о весьма лестных предложениях, полученных от Гончарова, Плучека, Эфроса и даже самого Товстоногова. Другие демонстративно ставили жирный крест на всех театрах, разом взятых, и, суеверно не раскрывая до конца карт, говорили о своих скорых киноэкспедициях, каких-то загадочных тон-вагенах и удачных фотопробах на студии Горького или «Ленфильме».
Филатов, как всегда, не выпуская изо рта сигаретку, большей частью отмалчивался, роняя время от времени сакраментальную фразу «Ковер покажет», как бы опуская однокурсников на грешную землю. Неужели уже тогда он отчетливо осознавал, что «люди, идущие в артисты, еще не артисты»? Что ошибается тот, кто считает, что «быть артистом престижно. Что это вообще другой мир, недосягаемый. На самом деле, вот он хрустит под вашими каблуками»? Видимо, знал, но вслух об этом пока не говорил.
— …Какой еще «ковер», чего он там еще покажет, твой «ковер», что ты мелешь, Лёнька? — возмущались однокурсники и прежде всего однокурсницы, конечно. — Мы что, шуты гороховые, по-твоему?!
В разгар застолья в кафе как бы ненароком заглянул скромный щукинский педагог Альберт Буров. Он в свое время принимал самое непосредственное участие в подготовке того самого легендарного премьерного любимовского спектакля по Брехту «Добрый человек из Сезуана». Улучив подходящий момент, Буров тактично отозвал Филатова в сторону: «Лёнечка, одного берут, тебя. Я тебе советую соглашаться».
И Филатов поставил окончательную точку в своих метаниях. Позже он говорил: «Я пришел в этот грохот и ни секунды не жалел о выборе. Таганка сформировала систему взглядов, подружила меня со множеством прекрасных людей… В тогдашней Таганке мне нравилась простая сцена, демократическая эстетика, отсутствие нарядов. Театр существовал еще всего пять лет, а Любимов и актеры уже считались живыми классиками…»
Впрочем, поскольку все молодые люди экстремально настроены, то, признавался Филатов, «и я пришел с ощущением, что я чуть ли не гений. Все молодые артисты так приходят, пока не выясняется, что “нас” не так много, как мы о себе думаем…»
А Нина Шацкая служила там уже почти четыре года и была почти что примой.
Ничуть не лукавя, говорила, что тогда она «напоминала бабочку. Улыбчивая, легкая, веселая… Все всем про себя рассказывала. И всегда была спокойна…»
Романтичная, влюбленная «в жизнь, солнце, сосульки». «Когда я училась в ГИТИСе, мы с моей приятельницей убегали со всяких диаматов, ист-матов на бульварчики, сидели со старушками, мечтали», — с оттенком грусти вспоминает молодые годы Нина Сергеевна. Она считала себя немножко странным человеком, словно бы не от мира сего: «Мне уже за двадцать, а у меня всё платонические отношения». А близорукие кинорежиссеры всё стремились сотворить из нее женщину-вамп, неотразимую искусительницу. Парики какие-то дурацкие черные нахлобучивали, заставляли томно кокетничать, принимать соблазнительные позы перед камерой и партнерами. Не замечали, слепцы, что душа ее была совершенно иной.
«Мой первый брак был одно сплошное недоразумение. Сейчас я даже представить себе не могу, как мы с Золотухиным могли пожениться, будучи совершенно разными людьми, — много позже горько сокрушалась Нина. — Видимо, повлияло то, что вместе учились в ГИТИСе на курсе музыкальной комедии. Хотя вначале я его в упор не видела и была влюблена в совершенно другого человека. А потом как-то все закрутилось-завертелось. Знаете, как это бывает в молодости, когда гормоны играют? Ну, я и выскочила за Валерия в 22 года...»
Да-да-да, подтверждал комсорг курса и суровый председатель учкома Золотухин, Шацкая студентка была ветреная. Много прогуливала. Порой педагоги, увидев ее впервые перед самыми экзаменами, страшно удивлялись: «Вы откуда? Нет, голубушка, до экзамена мы вас не допустим». И гоняли по всей программе. Выручала «ветреную» девушку изумительная, просто феноменальная память…
Комсорг не скрывал: «Нина Шацкая была особого склада… Недоступная… Как-то в зимнюю сессию она меня спросила: “У тебя есть конспекты?” А я везде был отличником — в школе, институте. Я говорю: “Есть, конечно”. — “Дашь мне?” — “Дам, но они у меня в общежитии”. — “Ну, что ж, поедем в общежитие”. — “Поедем”. — “А целоваться будем?” — не унимался комсомольский вождь. — “Будем” В общежитии тогда никого не было, и мы так нацеловались, что неделю не могли выйти на улицу, губы были искусаны до крови… Новый год встречали вместе. Нина все же сдала зимнюю сессию, а 14 февраля 1963 года мы расписались. Правда, теперь она говорит, что никогда не любила “это существо” и очень жалеет, что я в ее жизни случился, но…» Но — родился сын.
В начале 60-х годов прошлого столетия один популярный американский журнал составил рейтинговый список ста самых красивых актрис мира. Тринадцатое (самое счастливое?) место в нем заняла Нина Шацкая. Валерий Золотухин, естественно, пыжился от гордости: «В те годы Элизабет Тейлор, что называется, и рядом с ней не стояла…» Мужчины млели, глядя на Нинины роскошные белокурые волосы, волной ниспадавшие на точеные плечи, тонули в ее загадочных очах. Она завораживала своей красотой, к ней неудержимо стремились, желая познакомиться, хотя бы заговорить, взять телефончик. Поэты посвящали ей стихи. Сам Высоцкий подарил Нине к 30-летию шутливый экспромт:
Конец спектакля. Можно напиваться!
И повод есть, и веская причина.
Конечно, тридцать, так сказать, — не двадцать,
Но и не сорок. Поздравляю, Нина! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И да хранит Господь все ваши думки!
Вагон здоровья! Красоты хватает.
Хотелось потянуть тебя за ухо…
Вот всё. Тебя Высоцкий поздравляет.
Кстати, Нина признавалась, что только к тридцати, не раньше, почувствовала, что наконец пришла к ней какая-то взрослость. Но это — к слову.
Критики, искусствоведы-искусители щедро осыпали ее самыми изысканными комплиментами: «изумительно сложена», «ее прекрасное мраморное тело источает сияние в ярких лучах прожекторов…», «ослепительная женская красота…» Да, это все — о ней.
Однако Нинина популярность и яркая внешность не могли не раздражать молодого супруга, тоже, кстати говоря, представителя публичной профессии. «Нина уже снималась в кино, а я нет. Однажды мы поехали в мое село отдохнуть. По случаю в клубе показали фильм с Нининым участием и устроили ей творческую встречу. В “Алтайской правде” написали: “Наше село посетила известная актриса Нина Шацкая со своим мужем”. Знаете, как обидно было?!»
Золотухину она уже в глаза говорила, что не любит его. Даже выгоняла несколько раз, только он не уходил. Впрочем, у него уже была собственная, весьма насыщенная, личная жизнь: с одной, другой, третьей.
Шацкая жаловалась: «В той жизни … палкой одну ударила, ногой вышвырнула. Я вхожу домой, приехала чуть раньше, дверь открыта входная, закрыла, сидит здоровенная девка лет 18—19, бутылка, конфеты… Говорю мягко: вы кто? Молчит. Что вы здесь делаете? Молчит. Я терпеливый человек, столько никто не может терпеть. Но когда меня достают, все, кранты: я плохой человек, я страшный. Я — Рыбка-Дракон…»
«Мне очень хочется забыть о моем первом муже, — говорила она. — Я считаю, что такого существа в моей жизни не было. Но, к несчастью, историю не перепишешь…» Она была уверена, что он «предатель, всех предает… И только прожив эту жизнь, благодаря Лёне, я узнала, что такое любовь… Ищите продолжение на нашем сайте завтра.
