13 июля 1790 года книга Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» была объявлена «зловредной» и изъята по приказу императрицы Екатерины II из печати и продажи под угрозой «наказания, преступлению сему соразмерного». За две недели до этого был арестован и сам автор, которого поначалу приговорили к смертной казни, в ожидании которой он провёл месяц в Петропавловской крепости. Казнь в итоге была отменена, а высшую меру наказания заменили на 10-летнее заключение в Сибири, в Илимском остроге, откуда он вышел досрочно, после того как царём стал в 1796 году Павел I. А полную свободу писателю даровал воцарившийся в 1801 году Александр I.
«Путешествие» — роман в жанре путевых заметок — был создан Александром Радищевым под впечатлением от «Сентиментального путешествие» англичанина Лоуренса Стерна и, конечно, от Французской революции, которая на тот момент выглядела почти мирной. О кровавых последствиях, казнях и раздоре между группами революционеров Радищев узнал уже в Сибири.
Книга была напечатала в собственной типографии автора, без указания его имени, в июне 1790 года, откуда попала сначала на прилавки магазинов и лично в руки некоторым видным литераторам (например, Державину), а потом и на стол к Екатерине II. Ознакомившись с произведением, в котором Радищев критикует и самодержавие, и крепостное право, наблюдая за жизнью угнетённых, нищих крестьян в деревнях между двумя городами, императрица вынесла и произведению, и автору, которого она назвала «бунтовщиком, хуже Пугачёва», однозначный приговор. Имя автора выдал купец Золотов, в чью лавку были доставлены первые экземпляры «Путешествия».
До сих пор до конца не ясно, что именно побудило Александра Радищева, в то время дослужившегося до начальника Петербургской таможни, написать эту «самоубийственную» книгу. Одни исследователи считают, вслед за самой Екатериной II, что автор искал лёгкой писательской славы — в этом сам Радищев признавался на допросе. Другие верят, что писатель обращался к самой императрице, надеясь, что на троне всё ещё «философ», хотя после Французской революции 1789 года власти стали настороженнее. И в этом случае многие историки и литературоведы склоняются к тому, что Радищев всё понимал и выпускал книгу намеренно, прекрасно догадываясь о последствиях.
Тот самый первый тираж книги был почти полностью уничтожен, а запрещённое произведение ходило в списках. В 1836 году критическую статью о Радищеве и его книге написал Пушкин для своего журнала «Современник», в которой поэт, не соглашаясь с автором «Путешествия», признавал в нём хоть и заблуждавшегося, но самоотверженного человека. Пушкинская статья, запрещённая цензурой, лишь в 50-х годах вместе с самим произведением вновь стала поводом для обсуждения. В том числе и Герценом, который ознакомился с книгой после её издания в Лондоне — он называет Радищева «святым, пророком и борцом».
Запрет на публикацию романа был снят лишь в 1905 году, однако массово произведение стали печатать в 70-х — сейчас «Путешествие из Петербурга в Москву» входит в школьную программу.
АиФ.ru публикует фрагмент «Путешествия из Петербурга в Москву», в котором автор делает остановку в подмосковной деревне Пешки.
* * *
Сколь мне ни хотелось поспешать в окончании моего путешествия, но, по пословице, голод — не свой брат — принудил меня зайти в избу и, доколе не доберуся опять до рагу, фрикасе, паштетов и прочего французского кушанья, на отраву изобретённого, принудил меня пообедать старым куском жареной говядины, которая со мною ехала в запасе. Пообедав сей раз гораздо хуже, нежели иногда обедают многие полковники (не говорю о генералах) в дальных походах, я, по похвальному общему обыкновению, налил в чашку приготовленного для меня кофию и услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских невольников.
Увидев передо мною сахар, месившая квашню хозяйка подослала ко мне маленького мальчика попросить кусочек сего боярского кушанья.
– Почему боярское? — сказал я ей, давая ребёнку остаток моего сахара. — Неужели и ты его употреблять не можешь?
– Потому и боярское, что нам купить его не на что, а бояре его употребляют для того, что не сами достают деньги. Правда, что и бурмистр наш, когда ездит к Москве, то его покупает, но также на наши слёзы.
– Разве ты думаешь, что тот, кто употребляет сахар, заставляет вас плакать?
– Не все; но все господа дворяне. Не слёзы ли ты крестьян своих пьёшь, когда они едят такой же хлеб, как и мы? — Говоря сие, показывала она мне состав своего хлеба. Он состоял из трёх четвертей мякины и одной части несеяной муки. — Да и то слава богу при нынешних неурожаях. У многих соседей наших и того хуже. Что ж вам, бояре, в том прибыли, что вы едите сахар, а мы голодны? Ребята мрут, мрут и взрослые. Но как быть, потужишь, потужишь, а делай то, что господин велит, — и начала сажать хлебы в печь.
Сия укоризна, произнесённая не гневом или негодованием, но глубоким ощущением душевныя скорби, исполнила сердце моё грустию. Я обозрел в первый раз внимательно всю утварь крестьянския избы. Первый раз обратил сердце к тому, что доселе на нём скользило. — Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок по крайней мере поросший грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь смеркающиися в полдень пропускал свет; горшка два или три (счастливая изба, коли в одном из них всякий день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые; стол, топором срубленный, который скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется.
К счастию, кадка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лаптями для выхода. Вот в чём почитается по справедливости источник государственного избытка, силы, могущества; но тут же видны слабость, недостатки и злоупотребления законов и их шероховатая, так сказать, сторона. Тут видна алчность дворянства, грабёж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, — воздух. Да, один воздух.
Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет. Закон запрещает отъяти у него жизнь. Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти её у него постепенно! С одной стороны — почти всесилие; с другой — немощь беззащитная. Ибо помещик в отношении крестьянина есть законодатель, судия, исполнитель своего решения и, по желанию своему, истец, против которого ответчик ничего сказать не смеет. Се жребий заклепанного во узы, се жребий заключённого в смрадной темнице, се жребий вола во ярме…
Жестокосердый помещик! Посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? Не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброком? Не ты ли не сотканное ещё полотно определяешь себе в пользу? На что тебе смрадное рубище, которое к неге привыкшая твоя рука подъяти гнушается? Едва послужит оно на отирание служащего тебе скота. Ты собираешь и то, что тебе не надобно, несмотря на то, что неприкрытая нагота твоих крестьян тебе в обвинение будет. Если здесь нет на тебя суда, — но пред судиёю, не ведающим лицеприятия, давшим некогда и тебе путеводителя благого, совесть, но коего развратный твой рассудок давно изгнал из своего жилища, из сердца твоего. Но не ласкайся безвозмездием. Неусыпный сей деяний твоих страж уловит тебя наедине, и ты почувствуешь его кары. О! если бы они были тебе и подвластным тебе на пользу… О! если бы человек, входя почасту во внутренность свою, исповедал бы неукротимому судии своему, совести, свои деяния. Претворённый в столп неподвижный громоподобным её гласом, не пускался бы он на тайные злодеяния; редки бы тогда стали губительствы, опустошения… и пр., и пр., и пр.
