6 ноября в книжных магазинах появилась заключительная книга трилогии Дины Рубиной «Русская канарейка». Герои нового романа — бывший оперативник израильских спецслужб Леон Этингер и глухая бродяжка Айя. Вместе они отправляются в путешествие через всю Европу, от Лондона до Портофино. АиФ.ru публикует фрагмент книги.
***
Луковая роза
Невероятному, опасному, в чём-то даже героическому путешествию Желтухина Пятого из Парижа в Лондон в дорожной медной клетке предшествовали несколько бурных дней любви, перебранок, допросов, любви, выпытываний, воплей, рыданий, любви, отчаяния и даже одной драки (после неистовой любви) по адресу рю Обрио, четыре.
Драка не драка, но сине-золотой чашкой севрского фарфора (два ангелочка смотрятся в зеркальный овал) она в него запустила, и попала, и ссадила скулу.
— Ёлы-палы… — изумлённо разглядывая в зеркале ванной своё лицо, бормотал Леон. — Ты же… Ты мне физиономию расквасила! У меня в среду ланч с продюсером канала Mezzo…
А она и сама испугалась, налетела, обхватила его голову, припала щекой к его ободранной щеке.
— Я уеду, — выдохнула в отчаянии. — Ничего не получается!
У неё, у Айи, не получалось главное: вскрыть его, как консервную банку, и извлечь ответы на все категорические вопросы, которые задавала, как умела, — уперев неумолимый взгляд в сердцевину его губ.
В день своего ослепительного явления на пороге его парижской квартиры, едва он разомкнул наконец обруч истосковавшихся рук, она развернулась и ляпнула наотмашь:
— Леон! Ты бандит?
И брови дрожали, взлетали, кружили перед его изумлённо поднятыми бровями. Он засмеялся, ответил с прекрасной лёгкостью:
— Конечно, бандит.
Снова потянулся обнять, но не тут-то было. Эта крошка приехала воевать.
— Бандит, бандит, — твердила горестно, — я всё обдумала и поняла, знаю я эти замашки…
— Ты сдурела? — потряхивая её за плечи, спрашивал он. — Какие ещё замашки?
Да. В кладовку на балконе он её действительно затолкал, — когда Исадора явилась наконец за указаниями, чем кормить Желтухина. От растерянности спрятал, не сразу сообразив, как объяснить консьержке мизансцену с полураздетой гостьей в прихожей, верхом на дорожной сумке… Да и в кладовке этой чёртовой она отсидела ровно три минуты, пока он судорожно объяснялся с Исадорой: «Спасибо, что не забыли, моя радость, — (пальцы путаются в петлях рубашки, подозрительно выпущенной из брюк), — однако получается, что уже… э-э… никто никуда не едет».
И всё же вывалил он на следующее утро Исадоре всю правду! Ну, положим, не всю; положим, в холл он спустился (в тапках на босу ногу) затем, чтобы отменить её еженедельную уборку. И когда лишь рот открыл (как в песне блатной: «Ко мне нагрянула кузина из Одессы»), сама «кузина», в его рубахе на голое тело, едва прикрывавшей… да ни черта не прикрывавшей! — вылетела из квартиры, сверзилась по лестнице, как школьник на переменке, и стояла-перетаптывалась на нижней ступени, требовательно уставясь на обоих.
Леон вздохнул, расплылся в улыбке блаженного кретина, развёл руками и сказал:
— Исадора… это моя любовь.
И та уважительно и сердечно отозвалась:
— Поздравляю, месье Леон! — словно перед ней стояли не два обезумевших кролика, а почтенный свадебный кортеж.
Они шли, шатаясь от слабости и обморочного счастья, в солнечной дымке ранней весны, в путанице узорных теней от ветвей платанов, и даже этот мягкий свет казался слишком ярким после суток любовного заточения в тёмной комнате с отключённым телефоном. Если бы сейчас некий беспощадный враг вознамерился растащить их в разные стороны, сил на сопротивление у них было бы не больше, чем у двух гусениц.
Тёмно-красный фасад кабаре «Точка с запятой», оптика, магазин головных уборов с болванками голов в витрине (одна — с нахлобученной ушанкой, приплывшей сюда из какого-нибудь Воронежа), парикмахерская, аптека, мини-маркет, сплошь обклеенный плакатами о распродажах, брассерия с головастыми газовыми обогревателями над рядами пластиковых столиков, выставленных на тротуар, — всё казалось Леону странным, забавным, даже диковатым — короче, абсолютно иным, чем пару дней назад.
Тяжёлый пакет с продуктами он нёс в одной руке, другой цепко, как ребёнка в толпе, держал Айю за руку, и перехватывал, и гладил ладонью её ладонь, перебирая пальцы и уже тоскуя по другим, тайным прикосновениям её рук, не чая добраться до дома, куда плестись предстояло ещё чёрт знает сколько — минут восемь!
Сейчас он бессильно отметал вопросы, резоны и опасения, что наваливались со всех сторон, каждую минуту предъявляя какой-нибудь новый аргумент (с какой это стати его оставили в покое? Не пасут ли его на всякий случай — как тогда, в аэропорту Краби, — справедливо полагая, что он может вывести их на Айю?).
Ему так хотелось прогулять её по ночному Парижу, вытащить в ресторан, привести в театр, наглядно показав самый расчудесный спектакль: постепенное преображение артиста с помощью грима, парика и костюма. Хотелось, чтоб и её пленил уют любимой гримёрки: неповторимая, обворожительная смесь спёртых запахов пудры, дезодоранта, нагретых ламп, старой пыли и свежих цветов.
Он мечтал закатиться с ней куда-нибудь на целый день — хотя бы и в Парк импрессионистов, с вензелистым золотом его чугунных ворот, с тихим озером и грустным замком, с картинным пазлом его цветников и кружевных партеров, с его матёрыми дубами и каштанами, с плюшевыми куколями выстриженных кипарисов. Запастись бутербродами и устроить пикник в псевдояпонской беседке над водоёмом, под картавый лягушачий трёп, под треск оголтелых сорок, любуясь плавным ходом невозмутимых селезней с их драгоценными, изумрудно-сапфировыми головками…
Но пока Леон не выяснил намерений друзей из конторы, разумнее всего было если не смыться из Парижа куда подальше, то, по крайней мере, отсидеться за дверьми с надёжными замками.
Что там говорить о вылазках на природу, если на ничтожно малом отрезке пути между домом и продуктовой лавкой Леон беспрестанно озирался, резко останавливаясь и застревая перед витринами.
Отрывок представлен издательством «Эксмо»
