Писатель, журналист, лауреат Госпремии СССР Владимир Губарев:
В так называемую нобелевскую неделю внимание всего мира приковано к науке в целом и конкретным учёным, в том числе и к российскому академику Юрию Оганесяну.
За многие годы у нас с ним было множество встреч – в лаборатории, на всевозможных заседаниях и конференциях, симпозиумах и съездах, в юбилейные дни и горькие минуты прощания с общими друзьями. И каждый раз в душе рождалось чувство, что я стал свидетелем очередного шага учёного на пути к вершинам Большой Науки. Некоторые встречи запомнились навсегда…
Однажды ближе к вечеру мы поехали на любимое место Оганесяна. Это совсем неподалёку от Дубны. Над рекой возвышается храм. Рядом с ним открывается беспредельная могучая гладь Волги. Я тогда понял, отчего Юрий Цолакович так любит это место.
– Отсюда ваши корабли уходят во Вселенную? – спросил я.
Он ответил неожиданно:
– Иногда мне кажется, что здесь пересекается прошлое нашей цивилизации с будущим. Здесь мы просто обязаны быть философами!
– А без этого нельзя заниматься физикой?
– Можно, но тогда она превращается в ремесло. А мой Учитель такого отношения к науке терпеть не мог.
– Вы имеете в виду академика Флёрова?
– Конечно…
«Физики были в почёте…»
Эксперимент по получению 118-го элемента (позже ему присвоят имя «оганесон») был в самом разгаре, но мы не обсуждали его, а разговаривали о том, как учёный шёл к этому дню…
Я начал так:
– Внучка задаёт мне простой вопрос, на который очень трудно ответить: «Дед, чему ты посвятил свою жизнь?» Сегодня я хочу спросить об этом вас.
– Экзотики никакой нет. Родился в Ростове. Потом жил в Армении. Учился на физика – окончил Московский инженерно-физический институт. Обычная судьба…
– Думаю, что не совсем. Как из Армении вы попали в сугубо закрытый в то время институт?
– Тогда мне казалось, что по большой глупости… Мне было ясно, что я должен стать архитектором. Это своеобразная семейная традиция. Однако мои друзья по школе решили ехать в Москву, чтобы стать физиками. В то время «физики были в почёте». Ну и я за ними, чтобы попробовать свои силы. У меня была медаль, но в МГУ на физфаке, в Физтехе и в МИФИ и медалисты должны были сдавать экзамены по физике и математике. Мне эти предметы давались легко, потому я прошёл собеседование в МИФИ сразу и… пошёл сдавать экзамены в архитектурный институт. А там – рисунок и живопись. Я их тоже сдал. Потребовали документы. Я возвращаюсь за ними в МИФИ, а мне говорят: поздно, документы находятся в Комитете госбезопасности, проверять их будут долго – два-три месяца. Положение дурацкое…
– Как из него вышли?
– Мои метания не кончились, хотя я и учился в МИФИ. У товарища-архитектора я иногда работал «рабом», то есть помогал в оформлении проектов, выписывал детали, что сами архитекторы делать не любят. И вдруг он мне предложил участвовать в конкурсе. Тогда в Москве решили строить арку в честь воссоединения Украины с Россией. Конкурс стал большим событием не только в архитектуре, но и во всей стране. Проводился он очень честно. К моему великому удивлению, мы прошли первый тур… Тут вновь зашёл разговор об учёбе в архитектурном, куда ректор готов был зачислить меня сразу на второй курс. Но конкурс был в разгаре, и мы с приятелем погрузились в него весьма основательно. Мы оказались среди призёров, что для молодых ребят было большим успехом.
– Вы стояли на пороге «архитектурной славы»?
– Кто знает? Мой приятель спустя много лет сказал: «Хорошо, что ты не стал архитектором». Но тогда я был в мечтах. Однако арку решили не строить, и всё сразу рухнуло! Вернулся в МИФИ. К тому времени у меня уже троечки появились, повышенной стипендии я лишился, а жил тогда только на стипендию… В общем, решил учиться на физика по-серьёзному и через год вновь начал получать в МИФИ повышенную стипендию.
– А как попали в Дубну?
– Меня распределили сюда. Но я отказался, так как к этому моменту женился. Жена окончила консерваторию, а какая в то время музыка в Дубне?! Меня перераспределили в Курчатовский институт, где я попал в лабораторию к Флёрову. На собеседовании Георгий Николаевич по физике не задал ни единого вопроса, но поинтересовался, каким видом спорта занимаюсь, чем увлекаюсь. А я тогда и баскетболом, и волейболом увлекался, бегал по выставкам… Потом расспросил о семейном положении, сказал, что Дубны мне не избежать, если начну работать в его лаборатории, так как и она переезжает туда… Впрочем, сказал он, в любой момент вы можете уйти из лаборатории и остаться в Москве.
– А жена видела ваш ускоритель?
– Однажды я пригласил её сюда. Она с подругой два часа проболтала в моём кабинете, но на ускоритель так и не пошла. А вот на Моисеева ускоритель произвёл большое впечатление…
– На актёра или академика?
– На Игоря Моисеева, руководителя знаменитого ансамбля. Здесь был концерт. Моисеева мы пригласили в лабораторию, показали наш ускоритель. Он им восхищался, расспрашивал о деталях… И рассказал о причинах такого неравнодушия. Оказывается, он родом из этих мест. При нём начиналось здесь большое строительство канала Москва – Волга, поэтому он выбрал профессию строителя. Поехал в Ленинград, поступил в строительный техникум. Учился очень хорошо. Участвовал в художественной самодеятельности. После окончания техникума рвался сюда, на стройку. Но его оставили в техникуме руководить танцевальным кружком. Тогда самодеятельности придавалось особое значение. Лозунг «Искусство – народу» старались осуществлять в полной мере, самодеятельным коллективам предоставлялись лучшие сцены. А в кружке Моисеева ставили танцы профессионалы из Мариинского театра… В общем, спустя много лет Моисеев смог побывать в родных местах. Естественно, наш институт ему очень понравился.
А однажды я привёл сюда своего друга-скульптора. Он ходил вокруг ускорителя и говорил: «Как красиво! Как красиво!» Я не выдержал: «Что же тут красивого? Просто груда металла!» А он мне в ответ: «Если в изделии есть правда, то оно красиво. Я чувствую эту правду…» Любопытно, не правда ли? Человек ничего не понимает в физике, но тем не менее ощущает нечто, что позволяет назвать его «красивым». Значит, он способен достойно оценивать увиденное…
– Я бы вернулся к персоне академика Флёрова. Он вошёл в историю как человек, который написал письмо Сталину с фронта о возможности создания атомной бомбы. Потом он принимал непосредственное участие в создании ядерного оружия и вдруг переключился на другие проблемы… Не кажется ли вам это странным?
– Иногда говорят, что и у наших физиков после испытаний ядерного и термоядерного оружия появился «симптом раскаяния». Нет, этого не было. Стояла жёсткая задача: создать атомное оружие, чтобы можно было противостоять противнику в холодной войне. Если этого не будет, то всё может случиться.
Не следует забывать, что страна только что вышла из страшной войны. Я учился в институте с ребятами, которые были старше на пять лет. Это было поколение, которое пришло с фронта. В их присутствии я всегда старался быть подтянутым, не позволял себе никаких вольностей… Эти люди прекрасно понимали: надо было быть сильным, чтобы избежать войны. Огромные средства и ресурсы вкладывались в создание ядерного оружия. Официальных цифр не знаю, но говорят, что два года почти все средства, полученные от Государственного займа (на него подписывались все!), шли на создание «ядерного щита». А когда задача была решена, то часть учёных вернулась в «чистую» науку. Среди них был и Флёров.
«Мягкая посадка» для урана…
На заседании Президиума РАН Юрий Оганесян, слегка смущающийся и беспредельно взволнованный, говорил:
– Мы отправились в неведомый мир, где обнаружили много интересного. Я буду говорить о новых элементах. Их число может быть большим, чем то, которое мы учили в школе на уроках химии.
После окончания его доклада слово брали очень известные в стране люди. Они делились своими впечатлениями о том, что только что услышали. Ведь речь шла об открытии новых элементов – 112-го, 114-го, 116-го и др.
А я поинтересовался у самого Юрия Цолаковича:
– Простите, но нельзя ли в двух словах описать, как рождались новые элементы?
– Чтобы было понятно, скажу: нейтроны захватывались ядром урана один за другим и, накапливаясь, переходили в протоны, что в конце концов давало новый элемент. Однако после 100-го такое «слияние» получить не удавалось. Если элемент и рождался, то он существовал столь короткое время, что не успевал захватить следующий нейтрон… Идея заключалась в том, чтобы не «суммировать» нейтроны, то есть постепенно не «утяжелять» ядра, а вводить туда сразу большое количество нейтронов и протонов. Будто из пушки выстреливать одним ядром внутрь другого… Сделать это в реакторе невозможно, так как ядро нужно разогнать до скорости, равной примерно одной десятой скорости света, – это возможно сделать только с помощью ускорителей.
Ещё алхимики понимали: для того чтобы получить новый элемент, нужно затратить энергию. Поэтому они грели свои образцы, били их молотом, устраивали химические воздействия. Но алхимики не представляли масштабов этой энергии. Только в XX в. мы получили представление о ней… Более того, мы научились её получать. Да и возможности ускорительной техники стали иными: мы могли теперь ускорять тяжёлые частицы. Первые опыты были проведены в Институте атомной энергии им. Курчатова.
– Это был принципиально новый подход по получению новых элементов?
– Конечно. У вас есть ядро. Вы теперь добавляете в него нейтроны не по одному, как в реакторе, а сразу несколько. Например, ядро углерода. У него шесть протонов и шесть нейтронов. Вы разгоняете ядро углерода и «вбиваете» его в ядро урана. И хотите, чтобы оба ядра слились. Но случится ли это? Тогда мы и пытались ответить на этот принципиальный вопрос…
Впрочем, многим казалось, что это тупиковый путь. Академик Лев Андреевич Арцимович, для меня авторитет в экспериментальной физике, сказал Флёрову и мне: «Вы хотите столкнуть лоб в лоб два поезда, устроить крушение и при этом получить нечто новое?!» Подразумевая при этом, что мы соберём только обломки…
Позже оказалось, что он отчасти прав! Но в том случае, если это делать грубо, напрямую. Совсем иная картина получается, если осуществлять «мягкую посадку». Надо всё делать аккуратно: только преодолеть «барьер отталкивания», а затем ядерные силы сами «скушают пришельца». И тогда образуется новое ядро, которое ещё должно выжить, а не разделиться мгновенно на две части. Для этого ему нужно охладиться: выбросить нейтрон, один или несколько. Тогда и получится новый элемент. Этим мы и занимаемся по сегодняшний день.
– И сколько элементов вы открыли?
– Мы начали со 101-го, уже известного. Потом – 102-й, 103-й, 104-й, 105-й…
–…который назвали «дубний»?
– Верно!
Знакомьтесь: «Оганесон»!
Современная наука «делается» большими коллективами специалистов – в том я в очередной раз убедился, вновь побывав в Объединённом институте ядерных исследований, где и состоялась наша беседа с директором Лаборатории ядерных реакций имени Флёрова, профессором, доктором наук Сергеем Николаевичем Дмитриевым. Я спросил его:
– Сергей Николаевич, благодаря 118-му элементу вы вновь прославились. Признайтесь: ваша инициатива дать ему имя в честь Оганесяна?
– Нет, это было общее решение. «Авторы» – это достаточно большой коллектив, который включает и наших коллег из США (я имею в виду конкретно по 118-му элементу). Когда мы в режиме телеконференции обсуждали идею назвать новый элемент в честь академика Оганесяна, мягко попросили Юрия Цолаковича покинуть зал.
Я хотел бы напомнить, что в 2012 г. 114-й элемент получил название «флеровий». Конечно, это было очень большое событие для Флёровской лаборатории – увековечить имя нашего основателя, нашего учителя. Это касается и Юрия Цолаковича. Я всегда говорю студентам: «Кого вы помните из нобелевских лауреатов?» Возникает такая тишина… Ну двух-трёх последних ещё помнят, а дальше – пауза. Но те имена, которые внесены в периодическую таблицу, знают все.
А в начале очередной нашей беседы с Юрием Цолаковичем я не мог не поблагодарить его:
– Я очень признателен вам, что в это тяжёлое для отечественной науки и её учёных время, когда на них обрушилась жесточайшая и во многом несправедливая критика, именно вы показали, что академики занимаются делом, а не устраивают своих детей на «тёпленькие местечки», как утверждают разные комментаторы. Мы с вами когда-то говорили обо всех тонкостях получения 114-го, 116-го элементов, потом торжественно отмечали присвоение им имён. Не кажется ли вам, что 118-й – ещё одно блестящее подтверждение теории, то есть существования вашего «острова стабильности»? Это нечто принципиально новое в физике?
– Вообще, не принято говорить – «блестящее подтверждение теории». Теория описывает эксперимент: так бывает, а вот наоборот – нет… Теория – это, в общем-то, и есть нечто принципиально новое… Но, к сожалению, у нас в ядерной физике ещё нет строгой теории в полном смысле этого понятия. Есть теоретические модели, но теорию ядерных сил ещё предстоит создать. Природа ядерных сил – как сцепляются протоны и нейтроны в ядре – нам не ясна… Надо всё делать по-новому. Эксперимент придётся очень сильно усложнить. А если учесть, что все эти яркие идеи пришли в 1990-х гг., то можно себе представить, насколько нам было сложно. Должен вам сказать, что любая эпопея, которая тянется 25 лет, с 1991-го до 2016-го, всегда связана с какими-то находками и потерями. Находки – это новые друзья, которые нам помогали.
– Кто они?
– Министры, губернаторы, научные сотрудники, коллеги и друзья в России, а потом и за границей, и даже в Америке. Мы нашли многих и многих потеряли, пока добрались до заветного «острова стабильности». Но это жизнь.
– Вы ходите по этому «острову»?
– Да, в определённых пределах ходим… Мы открыли шесть элементов. И они значительно стабильнее, чем элементы, которые вне этого «острова». Это и есть основное представление того, как именно устроен мир.
– И что это даёт нам?
– Вся история развития науки – это познание того, как устроен окружающий нас мир, по каким законам он действует, движется, рождается или погибает где-то. И теперь мы можем сказать, что граница материального мира значительно дальше, чем мы предполагали, а, следовательно, элементов может быть больше, чем думали раньше.
– Существует легенда, что таблица приснилась Менделееву…
– Никогда не верьте таким легендам! Нет, она ему не приснилась, я сказал бы так: он вообще не спал, когда работал над её созданием! И вот почему… Сделаем блиц – пройдёмся по истории. Дальтон, 1808 г., говорит: «Атом неделим. Элемент – это атомы. Все атомы одного элемента одинаковы, имеют одинаковый вес. Разные имеют разный вес». В это время было известно 36 элементов, 36 кирпичиков мироздания. Затем, 60 лет спустя, – Менделеев, 1869 г. В это время было известно 63 элемента. Д. И. Менделеев находит, что они периодически повторяют свои свойства. Если и это закономерность, то они уже не могут быть первозданными кирпичиками, так как сами из чего-то состоят. Из эфира, думает Менделеев, и ищет эфир. Не находит. Тем не менее он говорит, что атом не неделим, он сам из чего-то состоит. 42 года спустя Резерфорд предлагает модель атома – ядро, и вокруг него на большом расстоянии вращаются электроны. Представление об элементах идёт поэтапно. А теперь мы задаём вопрос: а сколько может быть этих элементов? Больше, чем 118. А будут ли они такими же, как более лёгкие элементы? Нас интересует: впишутся ли они в таблицу Менделеева? Ответ неясен: и да и нет. Вот сверхтяжёлые вроде вписываются, а самые тяжёлые – может быть, и нет. Это будет чрезвычайно интересная вещь! Что дальше-то будет?
– Значит, сегодня закончился определённый этап развития физики? И всё надо начинать с новых рубежей?
– Безусловно. 25 лет – это не короткий этап исследований. И самое главное: он показал, что наш «остров» в той части, которую мы исследовали, – это не конец. Возможно, это не последний «остров», мир значительно богаче, и элементов может быть больше.
– Да, в Дубне открыто много элементов…
– Одним элементом больше, одним меньше – это, конечно, приятно, но главное в том, что есть сверхтяжёлые элементы, и они совсем меняют наше представление о материальном мире.
В прошлом элементы получались довольно-таки сложно. Раз в 5–10 лет – один элемент. А здесь они все на «острове». И как только получился один, получить остальные было значительно легче – уже было ясно, как идти дальше.
Вместо эпилога
Все физики, с которыми довелось встречаться в последние годы, первым кандидатом на Нобелевскую премию называли академика Оганесяна. Их понять можно: лишь великим учёным суждено навсегда оставаться в истории человеческой цивилизации. Юрий Цолакович Оганесян – один из них. Чтобы убедиться в этом, достаточно глянуть на таблицу Менделеева.
Прозвучит его фамилия среди новых лауреатов – честь и хвала Нобелевскому комитету. Если нет – позор навсегда, как это случилось с Львом Толстым, которому премию так и не присудили (на момент подписания лауреат Нобелевской премии по физике был неизвестен. – Ред.)
У меня нет сомнений, что в этом году самой яркой звездой на небосклоне мировой науки сияет академик Оганесян, а вместе с ним вся отечественная наука, которую кое-кто уже поспешил отправить в небытие.
И открою секрет: кандидатом № 1 на присуждение в этом году Демидовской премии, которая по всем своим параметрам не уступает Нобелевской, но в отличие от неё неподвластна политическим интригам и инсинуациям, безусловно, является академик Юрий Оганесян.
