Жизнь — копейка?
Светлана Алексиевич: Эта усталость от крови... она была, она сказалась в перестройку. Люди бросились жить, а не убивать друг друга. Страна тогда смогла обойтись без «революционной» крови. Хотя потом крови всё равно пролилось много — сколько перестреляли, перебили друг друга, когда началась делёжка собственности. Большого русского пирога.
Сейчас кровь льётся на Украине... Все в растерянности. У меня отец — белорус, мать — украинка. Украинский пейзаж, украинские песни мне дороги, как и русские и белорусские. А сейчас они в крови. Почему так легко можно запрограммировать человека на войну? И словами воюющие там пользуются знакомыми: «герой», «мужество»... Нет, я так не думаю. Сейчас мужество нужно, чтобы не стрелять.
— Но ведь история всех предыдущих войн показывает: кровью и смертями всё равно проблему не решишь.
— Бросьте! Искусству надо быть смиреннее. Сколько прекрасных книг написано — и что? Я разговаривала с людьми, которые сидели в сталинских лагерях, прошли войну. Все они повторяли одну фразу: «Человек в нечеловеческих условиях превращается в животное за три дня». На войне ему для этого хватает трёх дней, в лагере тоже — всего три дня. Человек не очень глубоко защищён культурой. Этот слой быстро слетает. И вылезает зверь, который не хочет умирать. Любой ценой. Сначала он, а потом я — закон плоти.
Не знаю... У меня нет ответа на этот вопрос: почему животное в нас сильнее человека? Убийцы слушают Баха, читают Шекспира... Ну и что? Но иди и сторожи в себе человека. А что ещё ты можешь? Так важно сегодня сохранить себя. Спасти. Найти силы выйти из хора. Иначе когда-нибудь будет очень стыдно. Перед собой, перед детьми.
— Но ценность человеческой жизни...
— Копейка! Никогда на Руси человек ничего не стоил. Мы же военные люди: мы или воюем, или готовимся к войне. Почему-то это называется жизнью.
— Что должно произойти в стране, чтобы власть посмотрела на свой народ не как на расходный материал?
— Государство, как ни странно, это мы. Почему наш человек сам ничего с собой не делает? Почему шарахается то к церкви, то к вере в некоего доброго царя или в чудо? Те же европейцы — они прекрасно самоорганизуются и решают проблемы своего городка или деревни.
А мы? Опять же пример... Взорвался Чернобыль. Весь мир откликнулся на нашу беду. На лето чернобыльских детей увозили в Европу на реабилитацию. Чистая вода, чистые продукты. Лечение. Привезли детей в одну немецкую деревню. Пригласили их вместе с матерями. По очереди жители деревни готовили для гостей еду, однажды они попросили матерей: «Давайте вы тоже нам помогайте, а то целыми днями сидите в доме, и вам скучно». Матери обиделись: как это они будут работать, они же приехали отдыхать! А это были их больные дети. Но они всё равно ждали, что кто-то будет их спасать... Не они сами, а кто-то!
Так что ещё раз повторю: государство — это мы с вами.
Страну профукали?
— Самый частый вопрос сегодня: как же так получилось, что мы, как говорит одна из героинь, «такую страну спустили в унитаз»?
— Да, мы были романтики. Странно даже, что после такой большой крови было столько романтиков. Идеалистов. На кухнях говорили о народе, которого на самом деле не было, — он был только в наших головах. В наших мечтах, спорах. Вот, думали мы, он прочтёт Шаламова, Солженицына и узнает наконец эту страшную правду. Наступит катарсис. Будет новый человек, будет новая жизнь. И никому в голову не пришло себя спросить: а откуда при этом возьмётся колбаса — из наших разговоров? Слишком верили в слово, оно было как жизнь. У нас героями были те, кто прочёл всего Гегеля, Канта, Хайека читал. Вышли с кухонь на улицу, а там другие герои: Абрамович, Мавроди... Солженицын лежал на книжных развалах, никому не нужный. Люди кинулись за другим — покупать, всё пробовать... Первое время, как дети игрушкам, радовались западным кофеваркам, стиральным машинам, унитазам...
Это всё забывается... Хотя мы ничего не продумали — мы не любим вспоминать своё прошлое, как зэк не любит вспоминать тюрьму. Из-за страха, наверное. Российский человек живёт уже эту жизнь, но он весь оттуда, из прошлого.
А ведь свобода — это не прошёл праздником по площади и прокричал «Ура!». У перестройки были хорошие имена, цвет интеллигенции — Лихачёв, Адамович, Афанасьев... Но очень скоро потребовались экономисты, философы. А их не было. Пока мы говорили, говорили на кухнях, другие в это время делили нефть, газ... Маленький «красный человек» остался нищим. И демократы превратились в «дерьмократов». Расплата за наш романтизм.
Грустно, что человеческая жизнь — единственная жизнь! — проходит среди всего этого. И никто из этой ловушки не видит выхода. А сейчас? В Перми закрывают музей ГУЛАГа, душат оппозицию... Это вызвало массовые протесты в обществе? Нет. Слышен голос единиц. А остальные? Человек закрылся в своём мире. Разве может стать свободной страна, где каждый занят только своим — купить машину, съездить отдохнуть в Египет?.. Живём после лагеря. Лагерный опыт сужает наш горизонт. Не вырваться, никак не вырваться.
— Но вы же сами говорили про советского человека, что он был...
— ...прекрасен и страшен одновременно. Тридцать лет я писала историю «красного человека» — это пять книг. В них вся наша жизнь — та, которая называлась социализмом, и та, которая до сих пор никак не называется.
Да, тогда была поднята и образована огромная масса народа. Ведь, как говорил Черчилль, Сталин принял Россию с сохой, а оставил её с атомным вооружением. С другой стороны, ГУЛАГ развратил огромную массу людей — страхом, унижением. Миллионы охранников, сексотов, анонимных доносов. О чём могли думать эти испуганные люди? А ведь мы — их дети.
Чем был велик советский человек? Он мог, не задумываясь, отдать свою жизнь за Родину, мог на крышу взорвавшегося реактора залезть с лопатой в руках, мог броситься под танк... Отец мне рассказывал: бой закончился, всех убитых сложили, яму засыпали — пошли дальше. Снова бой, снова полная яма — и пошли дальше. Люди боялись знакомиться друг с другом — после первого же боя могли больше и не встретиться.
Я отдаю должное этим героям. Без них не было бы Победы 1945-го. Но если вдуматься: какое же это варварство — так дёшево ценить свой народ! Тот же Чернобыль. Приезжаешь и видишь: стиральные машины должны были привезти, но почему-то не привезли. Бабы наши руками стирают эти заражённые радиацией костюмы, руки у них все в волдырях. Это же варвары — те, кто заставлял этих молодых женщин идти фактически на самоубийство. Или посылал молодых парней на крышу реактора со словами: «Робот? Он ломается быстро, стоит дорого. Что, у нас солдат мало?»
— Вы за свою жизнь прослушали тысячи исповедей. Были ли среди них те, что особенно зацепили?
— Классический журналистский вопрос... Когда-то я, собирая материал для книги «У войны не женское лицо», спросила у одной из героинь: «Что на войне самое страшное?» Такой вот наивный вопрос, как у вас. Она засмеялась: «Молодая ты... Думаешь, я тебе скажу, что умирать страшно? А ты проходи всю войну в мужских трусах — они же тогда до колен были. Знаешь, как стыдно! Думала: умру и буду лежать в этих трусах, некрасивая». Жизнь разнообразна, проста и жестока.
Я люблю всех своих героев. Потому что без любви вы ничего не сделаете. Эта тонкая связь с человеком, она только на любви держится.
— Вы говорите: грустно, что жизнь человеческая проходит среди этого безумия: войн, делёжки, унижений. А выход?
— Повторюсь: сторожить в себе человека. Потому что стать нечеловеком — предать, убить — очень легко! Включите телевизор, послушайте... Трудиться над своей душой и делать дело в меру своих сил. Я уважаю ребят-волонтёров, которые делают пусть маленькое, но дело. Только — путь! Это как в любви: если вы вышли замуж, то вовсе не значит, что всегда будете счастливы, как в первые дни, если... Если не научитесь каждый день ткать, как паучок, свой мир, иначе он — фу! — и разрушится. Исчезнет.
