Она приехала девочкой в этот «Восточный Париж» и пережила всех его обитателей. Самым большим лакомством на свете считала манную кашу, а перед смертью мечтала, чтобы ей читали Псалтырь.
В конце XIX в. Харбин воспринимался как дальневосточный форпост Российской империи. Он, собственно, русскими и был построен — особняки, парки, вокзал, мосты... А в XXI в. тот старый Харбин начали стирать с лица земли — на месте старых кварталов растут безликие высотки. Закрылась и последняя страница истории русского Харбина. Вместе со своей последней жительницей эта «русская Атлантида» — в каком-то смысле город-призрак — канула в Лету.
Пережила всех
В начале 90-х я три года жил и работал в Харбине. Мне не хватало русского общения, и однажды я случайно забрёл во двор православного храма. Там шла служба, на плохоньком церковнославянском служил батюшка-китаец. Тускло горели свечи, седые старики робкими тенями стояли у стен большой церкви. Уже тогда от русского Харбина осталась апостольская горстка соотечественников — 12 человек.
Их судьбы были удивительно схожими и одинаково трагичными. Детьми все они бежали вместе с родителями из революционной России. Но жизнь в Китае не стала радостной: «От одних коммунистов бежали, к другим прибежали», — грустно повторяли они. И тихо, когда пришёл срок, ушли в мир иной. Который всегда называли «лучшим».
А Ефросинья Никифорова пережила весь свой город, оплакала и проводила в последний путь всех близких, друзей и знакомых. А сама ушла из жизни на 97-м году.
Ефросинья Андреевна родилась на Амурской земле, на станции Кундур. Её отец строил Амурскую железную дорогу. А когда по стране заметался революционный мятеж, семья инженера-железнодорожника Никифорова, спасаясь от голода и хаоса, бежала в Харбин. Старшей из троих детей, Фросе, было тогда 13 лет. На дворе стоял багряный от кровавых сполохов 1923 г.
В Харбине она окончила гимназию и высшие фармацевтические курсы, 50 лет проработала в городской аптеке. Два её младших брата позже решили вернуться в Советский Союз, оба прошли через многолетние тюремные сроки. Харбин — это же считалось как контрреволюция...
Сама Ефросинья на родине была всего раз: ездила в СССР в середине 1960-х. «Я вернулась оттуда больная. Понимаете, Саша, там сумасбродного Хрущёва на полном серьёзе называли «умницей», — тихо говорила она мне.
Русские харбинцы называли её Фруза, переиначив имя на свой манер. Больше половины жизни она прожила вдвоём с матерью. После её смерти тихо доживала одна в крошечной комнатухе на втором этаже дома, построенного её соотечественниками. Когда её спрашивали, почему не создала семью, отвечала кратко: «Бог не дал...» Шептались, что её любимый изменил ей перед самым венчанием. Мол, узнав об этом, Фрося тогда окаменела и впредь не позволила ни одной мужской руке до неё дотронуться.
Последнее десятилетие её большой жизни было особенно тяжёлым: управляться в одиночку становилось всё труднее. Прожив в Китае 83 года, она практически не знала китайского языка, не умела пользоваться палочками, чтобы поесть. И была совершенно несчастна в своей беспомощности.
В свои харбинские приезды я первым делом бежал к Ефросинье Андреевне: мыл пол в её конуре, подстригал ногти, ходил в магазин и аптеку. Она, как ребёнок, ждала русские гостинцы. Обожала пахучий бородинский и селёдку. Всегда просила привезти газеты.
И оставалась очень русской до последнего вздоха. Категорически отказывалась принимать китайское гражданство, хотя с «поднебесным» паспортом ей жилось бы значительно легче. С детским наивом ждала, что к ней вот-вот приедет российский консул и после его визита её жизнь обязательно станет лучше. Но калитку её жизни редко тревожили стуком. «Я превращаюсь в собаку. Неделями не разговариваю: не с кем», — как-то выдохнула она мне.
Последний год жизни она была практически беспомощна, не могла выходить на улицу и себя обслуживать. Она катастрофически теряла зрение, её съедала онкология.
«Не бросайте меня!»
Однажды она схватила меня за руку и, заливаясь слезами, зашептала: «Сашка! Не бросайте меня. Я же русская! Помоги найти мне монашку, пусть она со мной поживёт, Псалтырь мне почитает, чем-то поможет. Я знаю, мне осталось недолго...»
Монашку я найти так и не смог. Они отказывались, даже когда их просил епископ Благовещенский и Тындинский... Но светские люди за полгода до смерти всё-таки помогли найти для неё русских сиделок. На зов о помощи откликнулась тогдашний вице-мэр Благовещенска Валентина Калита, не став делить людей на «наших» и не очень.
Крошечная каморка Ефросиньи засияла чистотой, варилась её любимая манная каша, но главное — появилась пусть маленькая, но толика заботы и участия — то, чего она не видела всю свою почти вековую жизнь.
«Я очень боюсь, что меня кремируют, я же православная, хочу в земельку лечь», — часто говорила она. Умирала тяжело, последний месяц провела в больнице на капельницах.
Последний раз я видел её за полторы недели до кончины. Говорить она уже не могла, но всё слышала и, надеюсь, понимала. Я гладил её руку, разговаривал с ней. Она замолкала, внимательно меня слушала. И почти кричала, что-то силилась сказать, когда стал уходить. Но не сказала...
Так распорядилось небо, что её смерть пришлась на те три дня в году, когда в Харбин приезжал кинофестиваль «Амурская осень».
Мы выходили из поезда на стылый харбинский перрон, когда ко мне подошёл знакомый гид-китаец и сказал: «Ваша бабушка сегодня ночью умерла, мне позвонили из госпиталя...» И, помолчав, добавил: «Сказали, что, умирая, она начала громко говорить по-русски. Единственное, что смогли понять врачи, — она звала маму...»
«Нашу бабушку» мы хоронили тёплым сентябрьским полднем на православном кладбище. Заупокойную литию прочитала инокиня Ольга (в миру актриса Ольга Гобзева), за упокой её души молились народные артистки России Валентина Талызина, Зинаида Кириенко, заслуженная артистка Нина Гребешкова... Из кладбищенской часовни белая домовина с телом Ефросиньи плыла на руках, накрытая вышитым рушником, который из Карпат привезла украинская актриса Раиса Недашковская. Гроб опустили в липкий суглинок — и на русском клочке на маньчжурской сопке стало одним крестом больше.
Р. S. Спустя 10 лет после её ухода я пришёл к дому, где обитала последняя русская жительница старого Харбина. Его расселили, но ещё не снесли. Старый дом стоял, как приговорённый к казни человек. Тихо и хмуро.
Два подслеповатых узеньких окошка Ефросиньи Андреевны смотрели на меня мутными стёклами. Казалось, что сейчас распахнётся створка окна, из которого выглянет седая Ефросинья и, как всегда, скажет: «Саш, заходи. Я тебя давно жду». Но не распахнулась.
И уже не распахнётся никогда...
