В октябре 1941 г. столица переживала тяжелейшие дни. 11-летняя москвичка Наташа Колесникова к тому моменту уже несколько месяцев вела дневник – фиксировала разрушения в городе, сводки Информбюро – и ничего не писала о себе.
«В ночь с 21 июля на 22 была первая настоящая тревога, а в ночь с 23 на 24 упала бомба в театр им. Вахтангова. В нашем доме вылетели все стёкла. Немцы продолжают наступать, взяли Смоленск. Москва преобразилась: на улицах лежат мешки с песком, окна забиты фанерой. В ночь с 5 на 6 августа в Староконюшенном пер. упала бомба, в нашем доме опять вылетели окна. Во многих домах торчат обгорелые балки».
В этом сентябре Наталии Колесниковой исполнился 91 год. Она по-прежнему живёт в том же доме на Арбате, где вела свой дневник. Журналист, работавшая в «Известиях» и «Комсомолке», – вот куда потом «проросла» детская наблюдательность, хроникёрский взгляд. Накануне дня начала битвы за Москву Наталия Александровна дала интервью «АиФ». И сейчас живой голос свидетеля событий, описанных в единственном московском дневнике «Детской книги войны», – в воспоминаниях Наталии Колесниковой.
«В начале лета 41-го мы с бабушкой, как обычно, были отправлены в деревню – 70 км от Москвы по Волоколамскому шоссе. Эта артерия, ведущая на запад, к концу июня стала стратегической. В июле мы по вечерам видели на востоке зарево. Телефона в деревне не было, что там горит, неизвестно, может, и дома нашего уже нет…
В августе стало ясно, что из деревни надо срочно выбираться. Бабушке как-то удалось договориться с шофёром проезжавшего мимо грузовика. Наш дом московский уцелел, но привычный уличный пейзаж неузнаваемо изменился.
Белой гладкой стены с чётким профилем Вахтангова на Арбате не было – театр снесла фашистская бомба. Во время налёта погиб знаменитый актёр Куза, дежуривший в ту ночь на крыше. Наш дом – в переулке напротив театра – спас могучий, как крепость, «дом Филатовой» – так, по имени дореволюционной владелицы, старожилы называли «дом с рыцарями», где сейчас магазин «Самоцветы». Мама, пережившая вахтанговскую бомбу в подвале-бомбоубежище «Филатовского дома», рассказывала, что, когда налёт кончился и люди выбрались наружу, пожар в универмаге ещё догорал, а кое-кто уже мародёрствовал – тащили уцелевшие меха и другие товары. Бомбоубежище в доме-крепости стало для нас, детей, клубом. По вечерам, не дожидаясь, пока прозвучит левитановский голос «Граждане, воздушная тревога!», мы, подхватив какие-то подстилки, отправлялись в подвал, где допоздна играли в подкидного и вообще не скучали, в то время как взрослые прислушивались к доносившимся залпам зениток, взрывам бомб и гадали: «Где это шарахнуло? Кажется, где-то рядом…»
«В Москве паника»
В дневнике Наталии Колесниковой в эти дни следующие записи: «В середине октября началось генеральное наступление немцев. В Москве паника. За продуктами выросли огромные очереди. За хлебом приходится стоять целый день. Особенная паника была 16 октября. Ползли чудовищные слухи. Москва объявлена в осадном положении. Немцы подошли на 20–25 км».
«Настал октябрь. Школы в тот год не работали. Школьные здания заняли под госпитали. Сейчас смотрю на фото нашего предвоенного четвёртого класса и думаю о том, что после войны никого из одноклассников не встречала. Куда их жизнь выкинула из наших переулков? Во втором ряду сверху самый большой из ребят Васька Чепелев. Переросток, второгодник, шпана. Из того нашего класса, конечно, никто не мог попасть на фронт – малы были. Кроме Васьки Чапеля – он ведь был на два, а может, и на три года нас старше. В переулке ходили слухи, что он удрал на фронт и погиб…
Наш дом опустел. Среди немногих оставшихся оказались и мы: бабушка заболела и не вынесла бы эвакуации. Часто повторяла, всех успокаивала: «Бог даст – обойдётся!» В Бога она не верила, а верила в то, что немцы Москву не возьмут, мы победим! И мечтала: «Дожить бы, посмотреть, какая будет жизнь после победы, и вообще интересно, что в мире будет…» Не дожила, умерла в тёмную зиму 42-го».
Бабушка – семья «из дворян», сама – классная надзирательница частной женской гимназии – в 1913 г. и купила эту квартиру над «стеной Цоя» (которая тогда была просто стеной). В ней осталась Наташа с няней, которую называла Няшкой. Маму отправили на дровзаготовки под Москву.
«С Няшкой мы прожили ту зиму на кухне с печкой-буржуйкой, спали вдвоём в прикухонной «комнате для прислуги», там помещались кровать и тумбочка. До сих пор помню Няшкин тёплый запах… Зима тянулась и тянулась. Мама писала с дровзаготовок, что скоро вернётся. Няшка, когда я читала ей письма, молчала, я понимала: она не верит, что мама вернётся. Но она вернулась. Полуживая, обритая наголо – на лесозаготовках, когда помирала от воспаления лёгких, обрили. А ведь маме тогда было немного за 40».
Записей в дневнике, относящихся к этому времени, уже нет: «Первые впечатления притупились, война стала обыденностью». Оставалось только выживать.
У «стены Цоя»
«Лифт у нас в доме не работал. Света на лестнице не было. В обиходе появились светящиеся в темноте значки в виде пуговиц, цветочков-ромашек – их прицепляли на пальто, на шапки, чтобы не налететь в темноте друг на друга. Обзавелись печками-буржуйками, взрослые о них помнили ещё «с того времени». Нашей с подружкой-соседкой задачей было добывать дрова – доска от сломанного забора считалась дефицитом. Иногда нам удавалось стащить пару берёзовых чурбачков из военного грузовика, стоявшего у нас в переулке, где сейчас «стена Цоя».
За стеной этой находилась военная прокуратура. Картина, внушавшая жуть: к воротам подъезжает закрытый тёмный фургон, красноармейцы с винтовками выстраиваются в две шеренги. В этот коридор из фургона выбрасывают, выпихивают серую массу людей – на колени, в снег, в грязь… Открываются ворота, людей прикладами поднимают с колен, подгоняют ударами, и они исчезают за стеной. «Дезертиры», – говорили взрослые.
Днём 16 октября, задрав голову, гляжу, как в небе кружатся два самолёта. «Воздушный бой» – комментирует кто-то из прохожих. Над Арбатом, по которому не ходят трамваи, вьются ошмётки сожжённых бумаг. Сумасшедшая старуха (а на Арбате они не переводятся!) идёт и бормочет: «Они уже в Люберцах!»
В нашей опустевшей коммуналке мы остались одни. Январь 1942-го. Я сижу на кухне. Газа нет, света нет, вода до нашего этажа доходит, а жилец сверху приходит к нам с ведёрком… Передо мной коптилка и в дополнение к ней лучинка. Я, подсвечивая лучинкой, читаю «Графа Монте-Кристо». Постоянно хочется есть. Я думаю о том, что война кончится в тот день, когда, как до войны, я съем кусок белого хлеба с маслом и плавленым сыром. Однако в этом – гастрономическом – смысле война кончилась не так: появились брикеты мороженого, их продавали разрезанными на восьмушки, маленькие прямоугольнички. Мороженое на улице… Символ Победы! 
Но до того победного мороженого было ещё далеко. Моим делом было отоваривать карточки, стоять в очередях – часами. Мама сшила мне толстые сапоги из старого ковра и рукавицы. Но ничего не помогало – пальцы на руках распухли…
Я была аккуратная девочка. Отличница. Вела дневник. Корешки карточек наклеивала в толстую тетрадку. В 90-е эта тетрадка-дневник, исписанная детским почерком, неожиданно вылезла на свет, и я её отнесла в Музей современной истории. Там заинтересовались («Ну прямо «Дневник Анны Франк»!») и обещали поместить в экспозицию».
Оттуда он и попал к нам – в «Детскую книгу войны». Где дети говорят своим неподдельным голосом. С единственной мыслью: «Лишь бы не было войны».
