«Реквием» стал паролем
В Ленинграде они жили с Анной Андреевной в соседних подъездах, что, впрочем, само по себе не могло быть поводом для знакомства. «Паролем» стала поэма Ахматовой «Реквием», запрещённая в СССР. Николай через русских знакомых, живущих в Финляндии, сумел раздобыть текст, изданный в Мюнхене. Он предложил Анне Андреевне записать «Реквием» на магнитофон. Она согласилась. И сегодня у нас есть уникальная возможность услышать, как Ахматова читает о себе самой: «Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне».
А в начале поэмы читаем: «В страшные годы ежовщины я провела 17 месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом): «А это вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом».
Место на кладбище в писательском посёлке под Ленинградом, где Ахматова проводила лето, не хотели давать до последнего. В соборе шло отпевание, а разрешения на захоронение не было. Не было понятно, куда везти тело. Разрешение дали буквально в последние минуты. На могиле поэта друзья установили простой деревянный крест, снимок которого сохранился в архиве Николая Брауна. Сам он спустя три года после кончины Ахматовой окажется в лагере. И получит 6 суток карцера за то, что будет наизусть диктовать «Реквием» другому заключённому, решившемуся записать поэму. Последний тоже будет наказан, но ещё более сурово - на 8 суток.
Талантливый поэт и опасный преступник
Мать Николая Николаевича, переводчик и поэт Мария Комиссарова, была родственницей Осипа Комиссарова - человека, который в 1866 г. в Летнем саду спас жизнь императору Александру II - ударом отвёл руку покушавшегося на царя террориста. Парадокс: спустя сто лет, в 1969 г., Брауна обвинили ровно в том же самом - в подготовке покушения на первое лицо государства - генсека ЦК КПСС Леонида Брежнева. Следователи озадачивали Николая, например, такими вопросами: «Кем вам приходится Ева Браун (любовница Гитлера и однофамилица поэта. - Ред.)?», «Как вы собираетесь взорвать Мавзолей и убить Брежнева?» Оказалось, что кроме антисоветских стихов ему хотели «пришить» терроризм. От своих стихов Браун не отказывался, не скрывал и то, что занимался «самиздатом», но свою причастность к подготовке террористических актов отрицал.
Тем не менее дело принимало серьёзный оборот. Информация об «опасном преступнике» уже дошла до главы КГБ Юрия Андропова, и это подхлёстывало следователей. Из знакомых Брауна выуживали соответствующие показания. Через много лет, когда представится возможность ознакомиться с делом (в 1990 г. Брауна оправдали с формулировкой «за отсутствием в его действиях состава преступления»), Николай Николаевич узнает много интересного: «Одним из тех, кто меня оговорил, был человек, вместе с которым мы стояли в московском морге у гроба Ахматовой. Написал, что я очень опасный государственный преступник. Бог ему судья!»
Однако доказательств не хватало, дело «террориста» Брауна рассыпалось. Но оставались его стихи, в том числе против ввода советских войск в Чехословакию, которые он, по просьбе судьи, декламировал в зале суда. В итоге он был осуждён по 70-й, или, как её ещё называли, «политической» статье. Молодому поэту предстояло 7 лет спецстрогих политлагерей, а затем ещё 3 года режимной ссылки. Уже после вынесения приговора Евгений Евтушенко обратился в Верховный суд с просьбой о пересмотре дела: «Больно, если этот талант пропадёт». Не помогло. А ещё раньше в защиту Брауна высказались такие известные писатели, как Александр Твардовский и Василий Шульгин. «Несмотря на то что мои террористические намерения не были доказаны, многие из тех, кто вёл дело, получили повышение по службе и звёздочки на погонах, ведь Мавзолей остался на месте, а Брежнев пребывал в добром здравии. Никого не волновало, что на обоих Ильичей - Леонида и Владимира - в действительности никто не покушался», - говорит Николай Николаевич.
Ему, городскому жителю, выжить в неволе помогла прекрасная спортивная закалка, прежде всего гимнастическая. «В мордовском политлагере питание было таким, что мы ели траву: одуванчики, спорыш, щавель, тысячелистник - всё, что там росло в тёплые месяцы. В мороз, когда было за -40 градусов, приходилось худо. Но была у нас поговорка: «Работой согреешься, потом умоешься». Когда меня этапировали с Урала в Томскую область, разгружал вагоны с мукой. Каждый мешок - 100 кг. Вот какой негодяй придумал фасовать муку по 100 кг? Я, пусть и с трудом, мог взвалить груз на спину и нести. Не мукА, а мУка. А были случаи, когда на моих глазах люди умирали прямо во время разгрузки. Не выдерживали сердце и сосуды. Лишь через два года утвердили расфасовку по 70 кг».
Эти и другие подробности лагерного быта Браун рассказывает без драматических ноток. Говорит, было тяжело физически, зато легко морально: он находился в среде единомышленников. «Были там и академики, и профессора, и заводские рабочие. Все сидели как «антисоветчики». Что это значит? Было достаточно того, что ты не признаёшь Ленина, Сталина и других большевистских деятелей великими историческими фигурами. Имеешь свой взгляд на историю. Да просто называть Ленинград Петербургом уже было «контрреволюцией». Мы, севшие в конце 60-х, были «новобранцами». Но застали ещё тех, кто сидел за анекдот. Один из старожилов, сидевший на тот момент 18 лет, перед окончанием срока подарил мне свою гитару. На спецстрогой зоне - редчайшая вещь. Услышал, как я на ней играю, сказал: «Теперь она твоя». Благодаря матери, которая однажды прилетела ко мне в Сибирь за 5500 км, я смог сохранить эту гитару. У родителей я единственный ребёнок. Отец умер за 4 года до моего возвращения, глядя на дверь: вдруг случится чудо и войдёт сын. Родители были уже в возрасте, оба 1900 года рождения. Обвенчались в 1926 году при разгуле воинствующего безбожия. Именно от них я знал о дореволюционной России, о том, как произошёл октябрьский переворот, в какой крови большевики, затеяв гражданскую войну, утопили Российскую империю. Я не вступал по убеждению в комсомол. Носил нательный крест. Где-то в глубине души я понимал, что наступит момент, когда за свои ценности придётся пострадать. Морально готовился к этому. Совсем рядом был пример выдающегося учёного Льва Гумилёва, сына Ахматовой, с которым мы дружили. Он не один год отсидел в тюрьме. Да и сама Анна Андреевна в своё время, когда её творчество обличили с самой высокой партийной трибуны, чудом избежала ареста. Но при этом её лишили продуктовых карточек, а в 40-х гг. это означало верную голодную смерть. Тогда великого поэта спасли неравнодушные люди.
Товарищем по несчастью в той ситуации вместе с Ахматовой оказался и писатель Михаил Зощенко. Потрясённый, он спросил её: «Аня, что же теперь делать?» - «Терпеть, терпеть, Мишенька». Поскольку Анна Андреевна очень долго не появлялась на публике, на Западе написали, что великая Ахматова умерла, а Советы молчат. После чего власти попросили её ежедневно появляться в окне своей комнаты в коммуналке на Фонтанке, где ей было выдано удостоверение с надписью «Жилец». При жизни Ахматовой её «Реквием» в СССР так и не издали. Зато дело по оперативной разработке Ахматовой составляет не один том, что документально подтверждено».
Вернувшись из заключения, Браун трудился чернорабочим. Устроился кочегаром-угольщиком в котельную. Потом работал матросом-спасателем на Финском заливе. Продолжал писать стихи и песни. Но первую книгу удалось издать только в 2007 г.
Николай Николаевич живёт в Петербурге в той самой квартире, где Ахматова записывала свои стихи. Седовласый человек с живыми молодыми глазами поражает спокойствием духа, которое бывает у людей, умудрившихся за свою долгую жизнь сохранить верность выбранному пути и не предать - ни себя, ни других.
