14 сентября 1812 года в 15:30 в московском предместье произошёл инцидент. Какой-то длиннобородый старик в овчинном полушубке кинулся с вилами на главного полкового барабанщика. Вилы у старика отняли, а самого его сбросили в реку. Так выглядел вход в Москву «Великой Армии» Наполеона Бонапарта.
Вернее, один из первых эпизодов, описанный сержантом наполеоновской гвардии Адриеном Жан-Батистом Франсуа Бургонем в своих воспоминаниях. Таких эпизодов было в достатке. Кого-то слегка обстреляли со странными последствиями: «Так как русские никого не ранили, то у них просто отбирали ружья, разбивали, а потом спроваживали их прикладами под зад». Где-то вообще картина была похожа на дурной невероятный сон: «Рослый парень, в праздничном синем кафтане, порядком подвыпивший — это был второй виденный мною москвич — вышел из запертого дома и хотел пробраться через улицу в другой дом. Не говоря ни слова, он раздвинул солдат, наполнявших улицу. Офицер выругал его и погрозил ему шпагою. А москвич и ухом не повёл, он только сбросил с себя кафтан и закричал: „Ну, сажай холодное железо в русскую грудь!“ Эта выходка озадачила всех; никто не вымолвил ни слова. Мужик как ни в чём не бывало пошёл дальше, отворил ворота в небольшой домик и тщательно запер их засовом».
Формально событие было грандиозным. Во всяком случае, для Наполеона, которому предписывают фразу: «Если я займу Киев, то этим я возьму Россию за ноги. Если Петербург — то за голову. А если займу Москву, то поражу Россию в самое сердце».
Спектр ожиданий был разнообразен: от страшной и кровопролитной битвы у стен города до делегации «бояр» с ключами древней столицы. Но и то, и другое должно было соответствовать величию момента «поражения России в самое сердце». А тут — какие-то пьяные парни, которым, похоже, вообще по барабану, что происходит. Неужели русские решили попросту игнорировать завоевание? Нет, быть такого не может. Но почему они тогда так странно себя ведут? Это рождало почти суеверный страх, как у того же Бургоня: «Многие виденные мною столицы — Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид — произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое».
Предчувствия его не обманули. Правда, никакой особой магии здесь не было. Москвичи действительно вели себя странно. По очень простой причине. Они знали, что будет дальше. А было вот что: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар».
О том, кто именно начал огненную потеху, — французы или русские — спорят до сих пор, хотя давно пора перестать ломать копья и довериться «нашему всему»: Александру Пушкину. Конкретно — той строфе из «Евгения Онегина», где говорится:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар —
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Детали опускаются, но и так всё понятно: инициатива исходила от русских. Правда, главный зачинщик, граф Фёдор Ростопчин, генерал-губернатор Москвы, впоследствии от чести отказался, сваливая всё на Наполеона.
Однако многочисленные записи графа говорят о другом. Как, например, вот этот фрагмент из письма Ростопчина князю Багратиону: «Народ здешний, следуя русскому правилу: не доставайся злодею — обратит город в пепел. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы хлеба, ибо найдет он уголь и золу».
Загадочный «он», которому надо «дать знать», — разумеется, Наполеон. Который как раз и не мог поверить в то, что русские способны сжечь одну из своих столиц. Тем не менее то, что он увидел воочию, было страшнее, чем просто большой пожар.
До поры ему удавалось быть и отменным полководцем, и очень неплохим администратором: умение налаживать мирную жизнь в покорённых странах действительно было его коньком. Осечек было две. Испания и Россия. Но то, что случилось в Москве, поразило его куда больше, чем подвиги испанских партизан.
Вот люди Ростопчина поджигают город. А значит, лишают крова тех мирных жителей, кто не успел уйти. Наполеоновские патрули ловят и вешают поджигателей. Казалось бы, москвичи должны быть благодарны за то, что казнят тех, кто уничтожил их дома. Однако на деле происходит обратное. Камердинер Наполеона Луи Констан Вери записал: «Местные жители падают ниц вокруг этих виселиц, целуют ноги повешенных и осеняют себя крестом».
Много лет спустя, во время Великой Отечественной войны, ситуация повторится. Местные жители деревни Петрищево относились к «поджигателю домов» Зое Космодемьянской с таким же трепетом и почтением, как москвичи 1812 года к тем повешенным. Это казалось и кажется невероятным. Тем не менее это так.
Ещё более невероятным кажется, что уничтожение Москвы усилило дух русского войска и наделило его совершенно несгибаемой волей к победе. Русский парадокс: с утерей «главного» дело только начинается. Так было и на этот раз. Тогдашний майор, а впоследствии генерал Константин Бенкендорф годы спустя рассказывал поэту Фёдору Тютчеву занимательную историю. На первом ночлеге его отряд увидел поднявшееся в нескольких местах зарево над Москвой. «Солдаты сами выстроились, оборотясь к Москве, прокричали „Ура!“ и с этой минуты снова сделались бодры и охотны к службе».
Эту бодрость и охоту потом предстояло проверить под Малоярославцем и при Березине. Но начало было положено. И, хотя автора провокационной фразы «чтобы спасти Россию, нужно сжечь Москву» пока не идентифицировали, здесь есть над чем подумать.
