190 лет назад, 4 июля 1831 года, столицу Российской империи сотрясали беспорядки, куда более масштабные, чем памятное чуть ли не всем петербуржцам декабрьское восстание на Сенатской площади. Но если в тот раз народ был в роли пассивного наблюдателя, то в эти летние деньки он сам стал главным действующим лицом смуты, почти парализовавшей жизнь города. Брожение, ропот, пассивное сопротивление властям, длившееся уже несколько дней, 4 июля переросло в самый настоящий бунт. Причина — эпидемия холеры.
Сказать, что вспышка заболевания была неожиданной, нельзя. Годом ранее холера накрыла Москву, где, впрочем, до бунта дело не дошло. Более того, времени, чтобы как следует подготовиться к чему-то похожему, было даже в избытке. О том, что такое холера, знали достаточно достоверно. Знали также, что это заболевание, пришедшее из глубин Индии, скоро пересечёт наши границы.
Об этом свидетельствует современник и очевидец первой эпидемии холеры в России, Александр Пушкин: «В конце 1826 года я часто видался с одним дерптским студентом (это был Алексей Вульф, сосед Пушкина по имению — прим. ред.) Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял. Однажды, играя со мною в шахматы и дав конём мат моему королю и королеве, он мне сказал при том: „Cholera-morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас“. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных, что, по мнению некоторых, она зарождается от гнилых плодов и прочее — всё, чему после мы успели наслыхаться. Таким образом, в дальнем уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы».
На самом деле всё обстояло даже хуже, потому что первые случаи заболевания холерой были зафиксированы в Астрахани ещё раньше — в 1823 году. Туда отправился петербургский врач-педиатр Степан Хотовицкий, который прожил там два с половиной года и сумел разработать комплекс мер по профилактике холеры. Эти меры впоследствии стали классикой — гигиена жилища, контроль водоснабжения, дезинфекция, профилактические диеты и контроль питания... Словом, были вполне реальные предпосылки к тому, что Россия встретит новый виток страшной эпидемии во всеоружии.
Но поскольку холера в Астрахани прекратилась как бы сама собой, в Петербурге с облегчением выдохнули и ограничились тем, что 26 мая 1825 года объявили Хотовицкому «монаршее благоволение». Так что слова Пушкина, скорее всего, верны — судя по всему, в конце 1826 года в России всерьёз говорили о холере лишь он да Вульф.
Время было упущено. А на советы Хотовицкого власти внимания не обратили. Вернее, обратили, но как-то странно, о чём и писал непосредственный очевидец и участник тех событий, генерал-майор Иван фон дер Ховен, автор любопытного очерка «Холера в Санкт-Петербурге в 1831 году». В частности, там упоминается изданное Министерством внутренних дел «Краткое наставление к распознанию признаков холеры, предохранения от оной и средства при первоначальном её лечении».
Что же было рекомендовано этой методичкой? «Запрещается пить воду нечистую и пиво. Запрещается после сна выходить на воздух. Запрещается жить в жилищах тесных, нечистых, сырых. Запрещается предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и беспокойству духа».
Здесь прекрасно всё, куда ни глянь. Единственная вменяемая мера — запрет на питьё нечистой воды. Остальное же — дичайший бред. Запретить жить в «тесных и сырых жилищах» — интересно, как можно это осуществить, если большая часть простых людей, может и хотела бы переехать в чистые светлые квартиры, да только кто ж им даст? Запрет на пиво и вовсе абсурден, поскольку к тому моменту уже было известно, что употребление как раз-таки кипячёной воды и пива является прекрасной профилактикой холеры.
А вспышки гнева и страха вовсю провоцировались самой властью. Было отдано распоряжение насильно свозить в холерные больницы с улиц всех людей, у которых полиция заметит признаки недомогания. Результат получился анекдотическим. Дело в том, что очень многие жители столицы, напуганные эпидемией, принялись тупо заливать свой страх спиртным — в том числе и пивом, наплевав на все запреты. Как уже и говорилось, это было правильным, хотя и интуитивным профилактическим ходом. Но полиция, едва заметив людей, шатающихся, или даже валяющихся от чрезмерной профилактики, сгребала их в холерный барак. А теперь представьте себе реакцию протрезвевших людей, которые обнаружили себя на койке в окружении умирающих. Они чуть ли не с боем вырывались из больницы и бежали домой как есть — в больничных халатах и колпаках, своим видом красноречиво подтверждая слухи о том, что «доктора свозят здоровых в лазареты, и травят их там до смерти».
Но это были ещё цветочки. Бунт продолжался и на следующий день, разрастаясь и пожиная новые жертвы. На улицы вышло до трети всего населения столицы. Очагом бунта по-прежнему оставалась Сенная площадь. Его остановило только вмешательство высшей власти. Император, спасавшийся от холеры в Петергофе, явился в столицу.
Поступок смелый, даже отчаянный. Многие считают, что Николай I вышел на Сенную один, в сопровождении лишь личной охраны. И произнёс настолько прочувствованную речь, что люди, раскаявшись, попадали на колени и обещали вести себя хорошо. Что в виде барельефа и зафиксировано на памятнике императору.
Да, император был человек большой храбрости, но безрассудным он не был. И, хотя формула «Добрым словом и пистолетом можно добиться большего, чем просто добрым словом» ещё не была рождена, Николай I о чём-то таком догадывался. В качестве «пистолета» выступили Сапёрный батальон, Измайловский батальон и взвод жандармов. А о том, какими именно словами увещевал своих подданных Николай, оставил свидетельство отец известного писателя, Николая Лейкина, который был гостинодворским купцом и слышал выступление императора: «Государь усмирял народ одними площадными ругательствами... Он приехал на Сенную в разгар народного волнения, поднялся на ноги во весь рост в коляске и стал ругать народ направо и налево, а когда устал, то, указывая на Сенновскую церковь, грозно воскликнул: „На колени!“ И весь народ упал на колени и начал креститься на церковь...»
