90 лет назад родился Андрей Тарковский, которого ценили, хвалили, ругали, не понимали. Только равнодушных, кажется, не было. Имя Тарковского всегда звучало как призыв к обсуждению его картин. Даром, что не все могли досмотреть их до конца...
Разбирали творчество Андрея Арсеньевича много и многие. Специалисты копья ломали, пытаясь понять: что хотел сказать он конкретным фильмом, в конкретном кадре. К юбилею режиссера АиФ.ru собрал яркие воспоминания коллег и друзей — тех, кто работал с ним, кто хорошо его знал.
Николай Бурляев (Иван в «Ивановом детстве», Бориска в «Андрее Рублеве»):
«Всегда считал, что я не актер. Не играю — живу. Чтобы забыть о заикании, мне необходимо стать другим человеком. И уже на первой роли я работал как професссионал. В этом мне помогал Андрей Тарковский. Давал читать книги об ужасах прошедшей войны, чтобы я понял внутренний мир мальчика, переживающего военное детство».
Олег Янковский (отец Алексея в «Зеркале», Андрей Горчаков в «Ностальгии»):
«У нас с Тарковским было много планов. Он хотел “Гамлета” в кино со мной сделать. Прибежал однажды возбужденный: “Олег, давай учи “Гамлета” на английском — есть деньги”. — “С ума сошел, как можно “Гамлета” на английском выучить?” В “Ностальгии” я играл на итальянском, но “Гамлета”... Он сказал: “Нет, выучи только монолог “Быть или не быть?” Как он хотел снимать, могу только догадываться...
Я должен был играть у него и в “Жертвоприношении”. Но он уже был невозвращенец, и меня не пустили сниматься.
Работа, встречи с Андреем мне казались случайным даром судьбы, сопровождались страхом, неверием в свои силы, были безумным счастьем. Эти смешанные чувства я никогда не пытался ни осознать, ни тем более в них разобраться. Я только впитывал, как губка, все, что исходило от Андрея, от его окружения, от его отца. Это была недолгая — огромная — жизнь со своим цветом, светом, запахом, стихами и взглядом...
Мы не были близкими друзьями. Андрей всегда для меня оставался загадочным, не до конца понятным человеком. Странным, неожиданным режиссером. Наши отношения строились нелегко... Как и Высоцкий, он был одним из лидеров нашего поколения. Единственный режиссер, которому я как актер хотел ввериться целиком, без размышлений, без всяких сомнений.
Он мог работать только с теми, с кем у него устанавливалась природная, какая-то биологическая связь.
Тарковский был истинно русским художником, воплощением совестливости, максимализма, внутренней свободы, духовной твердости.
Андрей был, пожалуй, единственным из известных мне режиссеров, которого было абсолютно бессмысленно о чем-то спрашивать, требовать конкретных указаний. Контакт случался лишь тогда, когда я “тащил душу”, напрягая не только актерские, но и человеческие усилия... Врать Андрею было невозможно, ибо в таких людях воплощается совесть поколения.
Этот закрытый жесткий человек мог быть смешным, и трогательным, и нежным, и смертельно уставшим».
Андрей Кончаловский (соавтор сценариев к лентам «Каток и скрипка», «Иваново детство», «Андрей Рублев»):
«“Иваново детство” мы с Андреем написали за две с половиной недели. Писалось легко — что Бог на душу положит, то и шло в строку. Мы знали, что у студии нет ни времени, ни денег — и то и другое протратил Эдик Абалов, начинавший и заваливший картину. Студия была на все готова, лишь бы Андрей снимал.
Андрей на моих глазах становился Тарковским. У нас были общие вкусы, интересы. На нас влияли одни и те же режиссеры — их влияние просматривается в наших картинах.
Андрей был человеком нервным, нуждающимся в психологической поддержке, что говорит об известной душевной неуверенности.
Сартр приехал в Москву... Долго говорил с нами. Потом Андрей показал мне разворот, кажется, в “Либерасьон”: Сартр написал об “Ивановом детстве” как о шедевре.
Андрей никогда не мог точно объяснить, чего он хочет. Всегда говорил о вещах, не имеющих отношения к характерам, к драматургии. “Вот, — говорил он, — хочу это ощущение, когда клейкие листочки распускаются”. Попробуй из этого сделай сценарий. Ощущения у него подменяли драматургию.
После смерти Андрея появилось немалое число людей, в обильных подробностях описывающих свою приобщенность к его творчеству, рассказывающих, какими соратниками они ему были. На деле же соратников у него было немного. Ему нужны были не соратники, а “согласники”, люди поддакивающие и восхищающиеся... Это тоже потребность художнической души.
Андрей не был никогда диссидентом. Он был наивным, как ребенок, человеком, напуганным советской властью. Он хотел жить за границей, хотел свободно ездить, как все нормальные художники... Володя Максимов собственноручно перетащил его на диссидентскую сторону.
Бергман считал Тарковского единственным из режиссеров, кто проник в мир сновидений... Большей похвалы Андрей не мог и ждать.
Тарковский был пленником своего таланта. Его картины — мучительный поиск чего-то, словами невыразимого, невнятного, как мычание. Может быть, это и делает их столь привлекательными.
Он часто повторял бунинскую фразу “Я не золотой рубль, чтобы всем нравиться”.
Еще во времена “Иванова детства” мы говорили с ним о чувственной природе экрана, об эротичности — тогда его это очень занимало. Но постепенно он перешел в другую веру».
Арво Ихо (участник съемок «Сталкера» в Эстонии, возле заброшенной электростанции):
«В тех местах бурлила река, потому что выше по реке Ягала какой-то завод спускал в реку сточные воды. Это показалось Андрею достаточно правдоподобным. Но остальную природу он заставлял безжалостно переделывать — группа перекрашивала деревья, опрыскивала их чем-то темно-серым и черным и дружно вырывала все желтые цветы. В кадре не должно было быть ни одной разноцветной крупицы. Если цветы, то только белые. Цветы собирали все, даже солдаты, и всем девушкам в то лето мы дарили только желтые букеты. То есть доминирующим цветом стал подавленный зеленый и крупицы белого внутри — и ничего жизнерадостного. Фильтром утемнялось небо, и, если где-то зелень была слишком яркой, ее запыляли темной краской. Нужно было создать ощущение тревоги.
Съемки всегда начинали, когда уходило солнце. Все сидели и ждали этого проклятого света — как говорили: света, в котором цвета нету.
Он относился к кинокадру, как к живописи, — там не должно было быть ничего случайного... Андрей сам ставил композицию и разводил панорамы, оператору оставалось только хорошее техническое исполнение.
Тарковский все время находился в каком-то напряжении... На съемочной площадке я просто не помню, чтобы он когда-нибудь смеялся. Он внутренне натянутый был и все время как бы неуверенный в себе.
У него никогда не было все досконально готово, все время надо было искать детали и что-то добавлять, перед самой съемкой как будто собиралось высоковольтное напряжение, и все это закладывалось в кадр».
Николай Гринько (подполковник Грязнов в «Ивановом детстве», Даниил Черный в «Андрее Рублеве», отец Криса в «Солярисе», директор типографии в «Зеркале», профессор в «Сталкере»):
«Андрей Арсеньевич... сам сгорал в работе, и такой же самоотдачи требовал от тех, кто рядом. Помню, как Стругацкие на премьере “Сталкера” говорили зрителям: “Не верьте титрам, мы не сценаристы, это все он — один”. “Сталкер” переписывался раз десять. Тарковский мог утром прийти на съемку и сказать помрежу: “Маша! Пока господа актеры переодеваются, дай им почитать новый сценарий. Пусть познакомятся...”
Приезжаем на съемку, а Андрей уже два часа возле ручейка бродит, камни подбрасывает, водоросли поправляет. Говорит: “Сейчас начнем снимать. Потерпите минутку”. А потом мог целый день снимать какую-нибудь ветку на дереве, то, как листья падают в ручей или дрожат от ветра.
Вспоминается, как снимали спор об искусстве Даниила Черного и Андрея Рублева. Другой режиссер поставил бы иконописцев перед камерой, дал “крупняк” и давай “разжигать” диалог. Андрей Арсеньевич так не умел, не мог просто так снимать. Вот он ходил тогда по гречихе и говорил, что рано снимать: надо пригнать грейдер, землеройную машину и сделать тут, в поле, дорогу с востока на запад. Потом, помните, во время спора художников по этой дороге проскакал всадник? У него не могло быть ни малейшей случайности.
А сколько издевательств вытерпела моя безрукавка в “Солярисе” — тужурка отца Криса! Андрей на ней и танцевал, и в пыли волочил, и пропалил сигаретой — “обживал” ее. Мой костюм для него был не менее важен, чем мой диалог».
Маргарита Терехова (мать и жена Алексея в «Зеркале»):
«Он говорил: “Моя жизнь — это мое кино. А мое кино — это моя жизнь”. Это надо воспринимать прямо. Он никогда не говорил ничего лишнего, он вообще предпочитал молчать. Но когда спросишь, мог говорить столько, сколько нужно тебе, чтобы ответить, чтобы заполнить тебя тем, чего тебе не хватало. Он три финала в трех эпизодах поменял из-за моего невнятного приставания... Каждый вечер перед съемками “Зеркала”, когда мы были на натуре, он собирался с оператором гением Рербергом и художником Николаем Двигубским, и они могли три-четыре часа говорить о завтрашней съемке, в которой было выверено все...
Искусство кино он считал консервами времени. Говорил, что идеальное кино это документальное кино. Он — создатель художественного кино, только у него играть должны были все документально. И везде в его фильмах открывались совершенно новые, не только изобразительные решения, но и совершенно новые проблемы, в каждом фильме. Этим он и завораживает даже самых простых людей».
Эдуард Артемьев (автор музыки к «Солярису», «Зеркалу», «Сталкеру»):
«Почти все его фильмы имели трудную судьбу, не сразу принимались зрителями, критикой, коллегами-режиссерами. Многие из них постепенно и порой мучительно открывали для себя кинематограф Андрея Тарковского. Было и немало нападок, незаслуженных и выдуманных обвинений в его адрес. Помню, как на обсуждении “Сталкера” Андрея попросили рассказать в двух словах его содержание. Андрей вспылил: “Я готовился к фильму всю жизнь, снимал его два года. С первого раза у меня не получилось, а вы хотите, чтобы я объяснил теперь вам в нескольких словах весь фильм? Смотрите еще раз!”
Я не замечал, чтобы он страдал от непонимания, одиночества, искал поддержки. С ним всегда были его друзья, единомышленники. Он намеревался долго и много работать... У Андрея даже была специальная тетрадь, где расписан план на всю жизнь, все картины... Целый список. После “Соляриса” он хотел поставить “Идиота”, но вынужден был начать снимать “Зеркало”. За “Зеркалом” следовал “Сталкер”. Потом в планах стояла “Волшебная гора” Томаса Манна, “Ностальгия”. Что касается последнего фильма “Жертвоприношение”, то его в списке не было и, возможно, не должно было быть. Идея этой картины возникла только тогда, когда Андрей уже был серьезно болен и понимал, что обречен...»
P.S. Андрей Тарковский снял 7 фильмов (без учета дипломной короткометражки «Каток и скрипка») и ушел в 54 года. Но картины его живы. Они по-прежнему вызывают интерес у тех, для кого кино — не развлечение. С таким ощущением жил и сам режиссер.
