В литературе есть понятие «писатель одной книги». Скажем, Пётр Ершов и его «Конёк-Горбунок». Или Алан Александр Милн с «Винни Пухом». В шоу-бизнесе, соответственно, говорят об «артисте одного хита» – примеров можно привести если не миллион, то всё равно очень много. Наш герой, родившийся 215 лет назад, 8 декабря 1802 года, претендует на первое место в этом оригинальном ряду. Потому что он – поэт даже не одного произведения, а одной строки. Имя его – Александр Одоевский. А строка известна каждому, в том числе и тем, кто в своей жизни не прочитал ничего, кроме «мама мыла раму». Вот эта строка: «Из искры возгорится пламя».
«Мой милый Саша»
Впрочем, и она слабо ассоциируется с именем. Как правило, автора упоминают редко, или не упоминают вовсе. Дескать, вот Пушкин написал своё знаменитое послание декабристам: «Во глубине сибирских руд». А вот спустя несколько лет эти самые декабристы ему ответили. Как бы скопом. Стихотворение, конечно, слабее пушкинского, но тоже годное, особенно про искру и пламя.
Самое интересное, что это мнение о «коллективном авторстве» в общем-то справедливо. Александр Одоевский в этом плане автор парадоксальный. Его стихи записывали, как правило, другие люди. Если бы не они, такого явления, как «поэт Одоевский» не было бы вообще. Вот что он как-то раз ответил своему двоюродному брату Владимиру Одоевскому, автору сказки «Городок в табакерке»: «Люблю писать стихи, но не отдавать их в печать… По дружбе к тебе, мог бы прислать для журнала с десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий и начала двух поэм, которые лежат под столом, полуразодранные и полусоженные».
Они пересеклись на Кавказе. Сосланный туда офицер Лермонтов и семь декабристов, которым заменили сибирскую ссылку службой на Кавказе в качестве рядовых. Один из них, Михаил Назимов, впоследствии вспоминал: «Наши восторги не возбуждали в нём удивления. Он глумился, отделывался шуткой или сарказмом… Многих из нас приходилось успокаивать, в то время как Лермонтов с громким хохотом выбегал прочь». Исключение было сделано только для одного. Памяти Александра Одоевского Лермонтов посвятит стихотворение. И опубликует его в «Отечественных Записках». Кстати, сильно рискуя. За пару месяцев до этого со своего поста слетел управляющий III отделением Мордвинов. И только за то, что проглядел появление в печати портрета одного декабриста – Бестужева-Марлинского. А тут – длинное сочувственное послание, где ещё один декабрист называется не иначе, как «Мой милый Саша».
Суеверный трепет
Впрочем, Лермонтов в том же стихотворении добавит: «Дела твои, и мненья, и думы, всё исчезло без следов». И будет, как всегда, прав и точен. Как относился к своему литературному наследию сам Одоевский, уже понятно – что-то изодрал и выбросил, что-то сжёг, а всё остальное попросту не удосужился записать.
Это вызывало в современниках почти суеверный трепет. Известен один эпизод. В той самой «глубине сибирских руд» декабристы «для развлечения и поучения своих товарищей в долгие зимние вечера согласились читать лекции». Одоевский выбрал себе историю русской словесности. И вот что рассказал впоследствии декабрист Андрей Розен: «Он сел в углу с тетрадью в руках, начал разбор с песни о походе князя Игоря, продолжал несколько вечеров и довёл лекции до состояния русской словесности в 1825 году. Окончив последнюю лекцию, он бросил тетрадь на кровать, и мы увидели, что она была белая – без заметок, без чисел хронологических, и что он всё читал на память… Упоминаю об этом как о доказательстве, до какой степени Одоевский избегал всяких писаний». Мало того. Там же, в ссылке, Одоевский разработал подробную грамматику русского языка. И преподавал русский язык своим товарищам, которые по-прежнему изъяснялись между собой в основном по-французски. Розену стоило великих трудов уговорить Одоевского записать своей рукой хотя бы основные правила этой грамматики.
Словом, явление уникальное. Могучий интеллект, невероятная память, впечатляющий талант. И - уникальное в своём роде легкомыслие, иногда переходящее в опасное озорство. Собственно, таким примерно образом Одоевский и загремел сначала на Сенатскую площадь, а потом и на каторгу.
«Да, смерть!»
Его называли «случайным декабристом». И были правы. Соратники по тайному обществу не раз упрекали его в том, что никакой «полезной работы» он не ведёт. Зато сохранилось воспоминание о том, как Одоевский, узнав о готовящемся выступлении на Сенатской площади, восторженно воскликнул: «Мы умрём! Ах, как славно мы умрём!»
Это – почти то же самое, что знаменитый лозунг лимоновцев: «Да, смерть!» И он кажется ещё более опасным, чем какая-то «полезная работа» заговорщиков, поскольку способен увлечь за собой многих и многих. Недаром Николай I назвал Одоевского «бешеным заговорщиком». Такая вот «победа павших и радость обречённых», похоже, увлекала его и потом. Скажем, уже в Сибири, по воспоминаниям декабриста Дмитрия Завалишина, шествуя к месту работ, каторжники с подачи Одоевского во весь голос распевали не что-нибудь, а одну из самых опасных революционных песен: «Отечество наше страдает под игом твоим».
И потом, когда ссылку заменили службой на Кавказе, Одоевский играл с огнём. Так вышло, что в тот момент, когда декабристы оказались в Ставрополе, туда же прибыл император. Тот самый Николай I, который отправил их на каторгу. Дело было ночью. Вот что вспоминает об этом событии поэт и переводчик Николай Сатин: «Государь приехал, послышалось отдалённое «ура». Мы вышли на балкон – окружённая смоляными факелами, двигалась тёмная масса. – Господа! – громко закричал Одоевский. – Смотрите, ведь это похоже на похороны! Ах, если бы мы подоспели! – И, выпивая залпом бокал, прокричал по-латыни…»
Что именно прокричал Одоевский – Сатин не уточняет. Но, судя по всему, что-то насчёт цареубийства, поскольку с балкона его утащили силком со словами: «Сумасшедший, что вы делаете! Вас могут услышать, и тогда беда!» На что получили роскошный издевательский ответ: «Да там всё равно никто не знает по-латыни!»
Потомок древнего рода одной из ветвей князей Черниговских, Рюрикович по крови, князь Александр Одоевский будто бы целенаправленно дразнил худородного по сравнению с ним царя Николая Романова. Но на самом деле он дразнил судьбу, постоянно пробуя её на прочность. И одно время казалось, что та его наказала.
Он участвовал в высадке десанта в устье реки Туапсе. Строил форт Лазаревский. И умер там от малярийной лихорадки. Несколько месяцев спустя отряд горцев взял форт, устроил страшную резню и разрушил могилы. В том числе, могилу Одоевского. Счёт один-ноль в пользу судьбы.
Но вот что пишет декабрист Андрей Розен: «Согласно другому преданию, между дикими горцами был начальником офицер, бывший прежде в русской службе и знавший лично Одоевского. Он удержал неистовых врагов, которые почтили могилу Одоевского, узнав, чей прах в ней покоится». И тогда уже выходит, что неистовый князь умудрился даже после смерти сравнять счёт с судьбой. А это почти то же самое, что выигрыш.
