Краски России. Свои яркие картины Борис Кустодиев писал, мучаясь от боли

145 лет назад, в 1878 году, 7 марта выпало на Разгуляй, или Широкий четверг. Так называется один из дней Масленицы, когда праздник достигает апогея и прекращаются почти все работы — в чести только гуляния, угощение, песни и общее веселье. В этот день на свет появился Борис Кустодиев, чьи картины — это всегда жизнелюбие и позитив.

«Ведь ты родился в четверг на Масленицу, и потому, вероятно, любишь блины. Я сегодня вспоминала, как ты двухлетним ребенком одолевал няньку блинами, и она их не успевала тебе печь, а ты сидел перед печкой и спрашивал, скоро ли она тебе их даст…» Это трогательное письмо — свидетельство одного из тех поразительных совпадений, после которых испытываешь озарение: «Конечно! Иначе и быть не могло!» Автор этого письма, Екатерина Прохоровна, в девичестве носила фамилию Смирнова. В замужестве — Кустодиева. Адресовано оно было её старшему сыну Борису.

«Оставьте ему руки!»

Даже маститые искусствоведы признаются, что примерно после получаса созерцания картин художника Бориса Кустодиева нестерпимо хочется ледяной водки, огненных блинов с икрой и тесного общения с жаркими пышными барышнями. Так, утончённый эстет Александр Бенуа в 1911 году писал: «Счастливый, щедрый, праздничный талант! Настоящий Кустодиев — это русский посад и русское село с их гармониками, пряниками, расфуфыренными девками и лихими парнями».

Но если ограничить своё знакомство с Кустодиевым только его картинами, есть риск упустить главное. Самые известные свои шедевры, брызжущие радостью и жизненной силой, Борис Кустодиев написал, будучи либо прикованным к инвалидному креслу, либо мучаясь от страшных болей.

Жизнь ему была суждена вообще недолгая — художник умер в возрасте 49 лет. И как минимум 30 из этих лет были наполнены болью, постепенно перераставшей в пытку. Вот как писал матери 19-летний студент Высшего художественного училища при Императорской Академии художеств: «Опять что-то ноет то в правой руке, то в шее, как это у меня часто бывает». А вот что заносит в свой дневник уже состоявшийся, известный и модный портретист Кустодиев, когда ему был 31 год: «Страдаю очень, особенно по утрам. Подлая рука моя болит вовсю, и вместо улучшения с каждым днём чувствую себя всё хуже и хуже. Боль адская, доводящая до крика». Между прочим, именно тогда, в 1909 году, Борис Михайлович пишет первую из тех картин, что станут потом его визитной карточкой — «Гулянье на Волге».

Примерно тогда же врачи ставят ему страшный диагноз — туберкулёз позвоночника. Страшный ещё и по той причине, что неправильный. Спустя пару лет выяснилось, что спинной мозг Кустодиева поражён опухолями. А до этого спину художника заковывали в корсет, что только ускоряло развитие новообразований. И, как итог, три операции — в 1913, 1916 и 1923 годах. После первой операции боли уменьшились, но появилась слабость в ногах. Вторую описала дочь Кустодиева Ирина: «Нужно решать, что сохранить больному, руки или ноги. „Руки оставьте, руки, — умоляла мама. — Художник — без рук! Он жить не сможет…“» Третью делали под местным наркозом, и действовал он плохо. «Четыре с половиной часа нечеловеческих страданий. Врачи говорили, что каждую минуту ждали болевого шока, и тогда — конец».

А ведь именно в эти годы и появляются те самые полотна, которые мы считаем «настоящим Кустодиевым». Современников это потрясало. «Знаете, что меня больше всего удивляет? Судьба окрасила вашу жизнь в холодные, можно сказать, мрачные тона. А ваши картины, наоборот, до краев заполнены солнцем и радостью», — так сказал художнику Максим Горький. И получил ответ: «Это всё потому, что краски для своих картин я выбирал сам».

Сам-то, конечно, сам. Но есть резон прислушаться к мнению человека, которому тоже пришлось помучиться, когда он позировал Кустодиеву. Дело в том, что художник настаивал — писать надо исключительно с натуры: «Только так будет настоящая жизнь, а иначе и работать незачем!» Человеком этим был Фёдор Шаляпин. Его Кустодиев и заставлял всякий раз надевать тяжёлую шубу и меховую шапку. Мастерская была маленькая, душная, Шаляпин изнывал от жары. А холст был огромен, и Кустодиев писал портрет по частям, не видя целого, не имея возможности оценить свою работу. Её оценил сам Шаляпин — с этим портретом, который стал каноническим изображением певца, он не расставался до самой смерти.

Именно Шаляпину и принадлежит меткое замечание, проливающее свет на тот эффект, что производят полотна Кустодиева: «Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такою аппетитною сочностью краски в неутомимом его изображении русских людей».

Всё верно. Незадолго до смерти Кустодиев писал своему первому учителю, астраханскому художнику Павлу Власову: «Не знаю, удалось ли мне сделать и выразить в моих вещах то, что я хотел, — любовь к жизни, радость и бодрость, любовь к своему „русскому“ — это было всегда единственным „сюжетом“ моих картин».

«Это — русское!»

По воспоминаниям сына художника, Кирилла, в мастерской Бориса Михайловича была «любимая стенка» — там висели картины и рисунки его приятелей и работы наиболее уважаемых художников. Центром этой стенки была новгородская икона XII века «Житие Богородицы», об отдельных сюжетах которой Кустодиев говорил: «Они изображали мужичков, которых видели рядом с собой, удивительно просто, жизненно и в необычайно сильной живописной манере. Чудо как хорошо! Далеко иностранцам до наших шедевров в смысле простоты и выразительности изображения. У наших — величие образа и композиции, а у итальянцев — манерность и накрученность».

Больше всего Кустодиева угнетало, что иные отечественные живописцы слишком уж сильно увлечены Западом: «Мы, русские, не любим своё, родное. У нас у всех есть какое-то глубоко обидное свойство стыдиться своей одежды (в широком смысле этого слова), мы всегда стремимся скинуть её и напялить на себя хотя поношенный, но обязательно чужой пиджачок». Надо сказать, что художник был здесь последователен. Так, в 1910 году к нему обратился с просьбой написать свой автопортрет для знаменитой галереи Уффици министр народного просвещения Италии Луиджи Кредаро: «Мы желаем пополнить нашу галерею произведением ныне живущего большого художника». Русским живописцам такое дело предлагали чрезвычайно редко — до Кустодиева там отметились только Орест Кипренский и Иван Айвазовский. Кустодиев просьбу уважил, но с намёком и подковыркой. Его картина криком кричит: «Это — русское!» В том числе и по части одежды «в узком смысле этого слова» — на художнике меховая шапка-новгородка и запашная шуба с бобровым воротником. Фоном — зимний пейзаж со стенами и храмами Троице-Сергиевой Лавры.

Впрочем, эти его намёки никогда не доходили до того, что сейчас называют «культурой отмены». Западных мастеров Кустодиев ценил очень высоко: «Был в Эрмитаже, и совсем раздавили меня нетленные вещи стариков. Как это все могуче, сколько любви к своему делу, какой пафос…» Но на своём, на русском, стоял крепко: «Конечно, надо знать мировое искусство, чтобы не открывать Америк, не быть провинцией, но необходимо уметь сохранить в себе своё, родное и дать при этом нечто большое и равноценное тому крупному, что дает Запад».

«Уж очень много мяса»

Из всех «старых мастеров», которых Кустодиев безмерно уважал, есть один, к полотнам которого русский художник был равнодушен. Когда выясняется, что это Питер Пауль Рубенс с его пышнотелыми фламандками, то приходишь в недоумение. Как же так? Не может ведь такого быть! Кустодиева иной раз даже называли «русским Рубенсом» — именно за любовь к таким вот барышням!

Однако вот слова самого художника: «Конечно, хорошо, виртуозно, но уж очень много мяса». И это правда. «Мясо» — самое последнее, что можно увидеть в «кустодиевских барышнях». Они выставляют напоказ не пышные телеса, а здоровье и чистоту. О чём прямо говорил художник во время работы над «Русской Венерой» — картиной, которую многие воспринимают как дерзкое, но удачное соперничество со знаменитым «Рождением Венеры» Боттичелли: «Их Венера-Афродита родилась из дикой пены морской, а наша — из чистой, здоровой, банной пены!»

Всё это вместе давало и даёт картинам Кустодиева тот эффект бронебойного обаяния, которое способно очаровать и заворожить любого. Даже того, кто считается грубым, жестоким и далёким от искусства. В 1918 году в дом Кустодиева ворвались революционные матросы: «Сразу видно, что здесь живёт буржуй! А ну, показывай, что у вас есть!» Такое приветствие сулило как минимум «экспроприацию», но могло дойти и до пули. Но!.. «Проговорив об искусстве более часа и попросив отца писать много хороших картин, они желают здоровья и трогательно, нежно пожимают ему руку…» Неудивительно, что, когда Кустодиеву предложили покинуть Россию, он вспылил: «Я русский, и как бы трудно нам всем сейчас здесь ни было, я никогда не покину свою Родину!»