Ее любили десятки миллионов зрителей. Однако последние три десятилетия блистательной актрисе не поступило ни одного предложения от режиссёров. «Такие, как я, стране не нужны», — горько улыбалась артистка. «АиФ» стал одним из последних изданий, журналисту которого актриса очень откровенно рассказала о себе, о счастье и людской подлости, о прошлых любимых ролях и сегодняшнем опустошающем безролье.
«Мама влюбилась в Аиду»
— Какая-то боль сидит у меня внутри с самого детства. Помню, после окончания войны мальчишки нашли снаряд и стали его курочить. Находка та взорвалась, мы, дети, побежали на звук взрыва. Женские крики, собаки лают, жуть... Потом женщины собирали с деревьев мальчишечьи останки, через несколько домов на другой улице нашли руку с зажатым черенком лопаты... Один из погибших был мой одноклассник. Этот ужас я так и не смогла забыть, это всё очень глубоко сидит во мне.
Мой отец окончил Тбилисское юнкерское училище, его где-то в 1919 году отправили с другими такими же мальчишками на пароходе в Англию. Он там лет восемь мыкался голодный, холодный, третьим сортом был. Потом на Родину сумел вернуться, но надломленный, в нём жила боль. С мамой моей они были разные люди. Будучи беременной, мама прочитала повесть «Аида» и влюбилась в её главную героиню. Когда я родилась, она велела меня Аидой записать, а отец зарегистрировал Зинаидой. С матерью истерика была, а он ей объяснил, что Зинаида — это два имени: Зина и Ида, поэтому меня долго Идой звали. Они расстались, когда мне было годика три. Кириенко — это фамилия отчима, отчество я его ношу. Папу моего звали Георгием, фамилия его была Широков. Его забрали в сталинское страшное время. Забрали и — всё... Больше я о нём ничего не знаю.
Детство было относительно благополучное, мы не голодали. Моя мама была директором элеватора. Помню, как брат сделал мельничку — такой простецкий жёрнов — и на нём крутил кукурузу, потому что кукуруза была наиболее доступна. Я разве могу забыть эти кукурузные лепёшки, которые бабушка делала? Жарила их на рыбьем жиру. Не поверишь, это было так вкусно! Какие люди были! Директор элеватора, а дети ели кукурузные лепёшки на рыбьем жиру. Хлеба месяцами в глаза не видели. Сегодня такое, по-моему, просто немыслимо.
Любимая ученица
— Мой Сергей Аполлинариевич Герасимов, какой он? Это рыцарь в кино, у меня к нему осталось очень трепетное отношение. Помню, во время съёмок «Тихого Дона» пришла к нему, чтобы обсудить съёмку, робко так, бочком, присела на диване. Играет радиоприёмник, телевизора тогда ещё не было. Смотрю на него полными восторга глазами. Он стал меня расспрашивать, как я жила, что остро запомнилось из жизни.
И я, сама от себя не ожидая, рассказала ему трагическую историю своего детства. Как-то приехала к маме с проверкой одна банкирша, финансовые дела проверять. Тогда слово «лесбиянка» никто не произносил вслух, мы его просто не знали... Так вот, этой бабе женщины нравились, а мама моя была очень красивая.
И та гадина стала к ней приставать, получила отпор. И она, сволочь, сделала всё, чтобы маму мою и отчима посадили в тюрьму. Я почти год носила ей передачки, часами стояла под воротами тюрьмы. Потом, слава богу, разобрались и маму выпустили. Но никто даже не извинился перед ней.
Сергей Аполлинариевич очень внимательно меня выслушал и сказал, что подобных откровений у него ещё не было никогда. Я расплакалась и неожиданно для себя говорю ему: «Я вас люблю».
Он спросил: «Да?» Я киваю ему в ответ. Через паузу Герасимов сказал: «Это хорошо, деточка. Но знаешь, надо уметь себя держать в руках. Умница ты моя, а ушко у тебя, как пельмешка». Я тронула его своим наивом, искренностью до глубины души. Он поцеловал меня в щёчку, сказав, что у меня всё будет хорошо. Хотя про него разное говорили, он был влюблён в Нонну Мордюкову, ездил к её матери, просил руку и сердце Нонны. Сорокалетний мужик влюбился, как мальчишка, в студентку, а со мной был таким. Он мне тогда сказал, что я правильно выбрала профессию, что у меня чуткое сердце, что я могу показать чужую боль как свою. Думаю, что он мне поэтому и дал роль Натальи, чтобы я показала трагизм её жизни.
Все съёмки «Тихого Дона» он жил в отдельном доме, там жил он и Элина Быстрицкая. Были у них отношения или нет, бог его знает. Я на квартире жила... Меня на первом курсе все звали Ида. А потом, когда на втором курсе надо было писать титры в одну маленькую картину, он меня спрашивает: «А как твоё полное имя»? Я говорю: «Зинаида». — «Ах, так ты Зинаида? Зинуша... Чудесное имя». Он говорил, что я его любимая ученица.
Мой актёрский трагизм? Тут всё сошлось: природа моя и страдания моего отца. Наверное, всё вместе.
Голова — орех!
— Вообще, судьбу Натальи я очень эмоционально воспринимала. Помню, спрашивала Шолохова: «Михаил Александрович, как вам удалось всё реалистично описать, как Наталья шла от бабки-знахарки, оставляя после себя кровавые следы?» Я это не могла без слёз читать. «Вы же не врач», — сказала я ему. Он ухмыльнулся в усы и тихо ответил: «А я — писатель...»
Один штрих про Герасимова расскажу, очень характерный. Где-то на втором курсе была репетиция — сцена проклятия Григория Натальей. Накануне родственница уговорила меня покрасить волосы. Подсветлила, получился цвет ореха... Нас Герасимов держал в чёрном теле, губы подкрасить было невозможно. Мать Григория играла актриса Филиппова, очень правдивая артистка. Она с очень достоверной интонацией говорит: «Примечаю я за тобой, опять ты не така стала, а с Гришкой у вас что получилось?» У Натальи жалко задрожали обветренные губы, как пишет Шолохов. «Он опять с Аксиньей живёт...» — я выла эти проклятья с такими слезами, с нутряным криком, с нечеловеческим остервенением... Мне на полном серьёзе казалось, что надо мной не потолок аудитории, а настоящее небо, тучи и гроза. Сорвала с головы платок и упала на стол. И такое у меня состояние благости, что получилось, сама не ожидала. Лежу вот так, радуюсь, думаю: сейчас Герасимов похвалит. Он же очень строг был, мог отчислить и с четвёртого курса... Герасимов говорит: «Все свободны, Кириенко, останься». Думаю: наверное, хвалить начнёт... А он как выдал мне за мой «орех» на голове.
Ты думаешь, что я, понурив голову, ушла? Я вскипела и сказала: «Пусть кто-нибудь на курсе сделает так! Не нужна мне ваша Москва и ваш ВГИК, ваш Шолохов вместе с “Тихим Доном” и с вашей Натальей. И вы мне не нужны». Со мной истерика случилась самая настоящая. Тогда уже он испугался, гладит меня по голове, как ребёнка. Говорит: «Ладно, успокойся, деточка, успокойся, пожалуйста... Да будешь ты играть Наталью, будешь...» Но голову велел привести в порядок.
Ручонки липкие
— Я больше тридцати лет лет не снимаюсь в кино. Ни одного нормального предложения. Я в хорошей творческой форме. Что это? Это наше государство. Не нужны ему сейчас актрисы моего масштаба. Кого мне играть в сегодняшнем кино? Маму киллера? Поэтому наше государство и терпит сегодня очень многое, не любит оно людей неординарных.
Сегодня интересен типаж с внутренними патологиями. Не тянет зрителя на настоящие чувства, на глубокую, без деформации любовь. Сегодня всё реже и реже кидают в людские души зёрна добра, любви и патриотизма. Послушаешь и диву даёшься, патриот — это уже как брань. Как ущербный, едва ли не дурачок... Сегодня хозяева кино — голые задницы... Примеры из вереницы мужей, этих бесконечных шлюх на экране...
Киногероини какие пошли? Сегодня переспала с одним, завтра уже с другим — это всё, как банальный насморк. Жуткая душевная оголтелость. А как переиначивают классиков! Порой Чехов с Островским себя бы не узнали. Помню, как Евгений Матвеев рассказывал: «Ты представляешь, Зина, меня уговаривают снимать “Грозу” Островского. Привезли в такие апартаменты, стол роскошный накрыли. Рассказывают мне, какой я замечательный режиссёр, прочий мёд не жалеют, потом говорят: “У нас одно условие: обязательно должен быть половой акт Катерины с Борисом”. Я поднялся и ушёл оттуда восвояси». Я верю ему, потому что он снимал другие фильмы.
Трудно ли красивой женщине достойно прожить жизнь в кино? Нет, совсем не трудно, просто врагов наживала. Вот и всё.
Скажу как на духу, почему я не снималась так, как хотелось бы, как я могла? Был такой Владимир Баскаков — кинодеятель, зампред Госкино. Так вот он как-то свои липкие ручонки пытался ко мне протянуть. Я ему отпор дала тут же. У меня дома дети, муж-красавец, я даже мысли допустить не могла, чтобы кто-то до меня дотронулся. Всё, с того момента карьера моя в кино на долгие годы стала закрыта. Иногда давали играть какие-то унизительные рольки, и всё.
Спустя много лет режиссёр Станислав Ростоцкий спрашивает: «Зина, а ты не знаешь Баскакова?» Я говорю: «Знаю, эта тварь пыталась ко мне приставать». Ростоцкий признался, что в актёрском отделе был список актрис, на котором вверху ручонкой этого деятеля был нарисован крестик. Была в том списке и моя фамилия. Так что крестик не на бумажке был поставлен, а в какой-то степени на судьбе актёрской.
Спасалась только концертами и встречами со зрителями, благо народ меня всегда любил и любит. От Бреста до Чукотки узнают и принимают — дай бог каждому. Мне Росконцерт предлагал свой ансамбль: я, поющая артистка, сборы делала. Отказалась. Кино и театр были и есть особой темой для меня...
Завидую верующим
— Вообще, я могу быть бойцом, когда дело касается моих незыблемых принципов. Как мы бились за наш Театр киноактёра, когда его у нас отбирали. Я там столько играла, он был частью моей жизни, неотъемлемой частью, а в девяностые годы пришли новые хозяева жизни и стали отбирать театр.
Сейчас думаю, какая я же была наивная и глупая, советский человек. Верила, что главные в театре — это актёры и зрители. Но победили деньги. Мы с Танькой Конюховой спали на стульях в директорском кабинете театра, Римма Маркова нам в кастрюле еду приносила, в полотенце укутанную, горячую. Марина Ладынина, Клара Лучко с нами тоже бились за театр. Но не победили...Что хочет артистка Кириенко? Да что толку от моих хотений? Раньше когда спрашивали меня на эту тему, я фантазировала. Сейчас? Скажу так: роль хочется сыграть такую, где я могла бы что-то сказать и что-то сделать. Сейчас уже разуверилась, получается, что нет в России героини для меня. Сегодня честные русские стране не нужны. Подавай что-нибудь полегче и попроще...
Честно скажу, я завидую искренне верующим людям, им легче жить и легче умирать.
Ходила прощаться с Риммой Марковой, она была моя соседка, жила в доме напротив. Ужасно было видеть её изболевшее лицо, понимаю, почему она не хотела панихид и шумных похорон. Зачем это всё? Чтобы лицо твоё мёртвое потом таблоиды тиражировали? Я Римму Васильевну запомнила смеющейся в тридцать два зуба, рука с сигаретой на излёте... Она была разная, но настоящего в ней было много. Думаю ли я о смерти? Я гоню эту мысль от себя, ну как можно думать о смерти? Повторюсь, я завидую людям, которые истово верят, что здесь они временно, и верят в жизнь вечную. Я не такая. Не воспитали меня так, даже священнику исповедоваться не могу. Кто он такой, чтобы я ему всю душу свою обнажила? В чём убеждена точно, что есть какое-то божественное начало, божественное присутствие в жизни. А в жизнь вечную не могу до конца верить. Может, и есть. Не знаю.
Когда умирают известные артисты, то по телевизору сюжеты как из пулемёта сыплются. Смерть стала информационным поводом... Невольно на себя всё перевожу. Думаю, умру, и про меня будут говорить. Ладно бы говорить, а то ещё и наврут с три короба, а ты ведь уже не ответишь...
