Когда Сергей Дягилев готовился поставить в Париже свой первый «Русский сезон» — тогда ещё не балетный, а оперный, он обратился за помощью к художнику Александру Головину: «Сделайте так, чтобы Париж рехнулся!». И Головин «сделал». Первый же спектакль, который он оформил — «Борис Годунов», «прогремел» на всю французскую столицу.
Хороший повод собраться вместе
Выставку Александра Головина в Третьяковке решили приурочить к 150-летнему юбилею со дня рождения художника — это событие праздновалось в прошлом году. Специально ради выставки в одном пространстве собрали около 300 работ Головина из 23 различных музеев и частных коллекций. Художник работал в сложной технике, и многие его экспонаты было очень сложно транспортировать: как признался куратор выставки, некоторые работы ради проекта покинули свое «хранилище» в первый и, скорее всего, в последний раз.
Путешествие в Серебряный век начинается в Третьяковке неожиданно — с фотографий отеля «Метрополь». Несколько майоликовых панно, которые украшают фасады гостиницы, были сделаны по эскизам Головина. Вообще, майолика (разновидность керамики) — это отдельный этап в творчестве художника, а на Всемирной выставке в Париже 1900 года за свои майоликовые работы он получил серебряную медаль. Головин экспериментировал и с деревом — например, создавал рамы для зеркал в народном стиле, проектировал мебель, посуду и целые интерьеры. Но в первую очередь современники знали художника всё же как выдающегося живописца и сценографа.
Как Головин помог Стравинскому с «Жар-птицей»
Сценографии художника посвящена значительная часть выставки: здесь и эскизы роскошных декораций, и наброски костюмов с карандашными пометками Головина. Вот темноволосая девушка с украшениями в волосах, а рядом, чуть крупнее, изображена лента с розами из её прически. Торопливая подпись автора: «Кармен. На голову — 2 штуки». Сами костюмы здесь же — например, причудливые головные уборы для «Жар-птицы» всех форм — «в ассортименте», или воздушное шёлково-тюлевое платье с фольгой, созданное для Блаженной души в опере Кристофа Глюка «Орфей и Эвридика».
Одним из первых зрителей встречает в экспозиции раздел, посвящённый балету «Жар-птица» (1910) Игоря Стравинского. Этот сказочный спектакль по фольклорным мотивам был написан специально для «Русских сезонов» — причём декорации к «Жар-птице» были готовы даже раньше, чем написана музыка. Дело в том, что изначально балет заказали композитору Анатолию Лядову, но тот работал слишком медленно. Тогда написать музыку поручили 28-летнему Игорю Стравинскому. К тому моменту Головин уже закончил свои эскизы костюмов и декораций, и композитор-«новичок», посмотрев на них, сразу сориентировался, в каком направлении ему нужно работать.
— Когда Стравинский писал музыку, он уже видел тот образ Жар-птицы, который создал Головин. Получается, что художник как бы предвосхитил ту «переливчатую», фантастическую музыкальную ткань шедевра Стравинского. Кстати, после премьеры критики писали о спектакле, что три гения — Фокин, Стравинский и Головин — выступили как это одно целое, — говорит Шуманова.
Последний «Маскарад»
Центральная и, возможно, самая эффектная часть выставки посвящена лермонтовской драме «Маскарад» в постановке Всеволода Мейерхольда. Здесь посетителей ожидает сюрприз: в Третьяковке впервые демонстрируют костюмы и декорации к спектаклю, которые долгое время считались утерянными, но чудом были обнаружены «в недрах» Александринского театра. Благодаря энтузиазму сотрудников, шедевры Головина отреставрировали и привезли в Москву — кстати, больше ни в каких проектах экспонаты участвовать не будут и Александринку вряд ли ещё когда-нибудь покинут.
«Мало находится таких произведений, судьба которых мистическим образом накладывается на судьбу страны, — размышляет куратор выставки. — Современники восприняли «Маскарад» как последний маскарад империи. Когда этот спектакль шёл, на улице уже были слышны выстрелы русской революции (премьера состоялась 25 февраля 1917 года — прим.ред.). Мейерхольд и Головин хотели подвести своим «Маскарадом» итоги всего Серебряного века, а в итоге подвели итоги и всей русской культуры Петербургского периода. Это был прекрасный конец прекрасной эпохи».
