Состояние и востребованность православного образования
Владимир Шушкин, АиФ.ru: Православное образование в 90-х годах казалось чем-то новым. Сейчас кажется, что уже много православных учебных заведений. Насколько покрывается спрос на это образование?
Протоиерей Максим Козлов: Под православным образованием мы понимаем сразу несколько направлений. Я думаю, что мы будем говорить преимущественно об одном, но всё поле религиозного православного образования очертим, что оно простирается от детских садов до вузовского и поствузовского образования. Под собственно духовным образованием мы понимаем преимущественно подготовку священнослужителей и церковных работников, которая осуществляется в семинариях, в академиях и высших учебных заведениях открытого типа, наиболее известным из которых является Московский православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, который, впрочем, готовит не только будущих священнослужителей и непосредственно церковных работников, но и даёт общее филологическое, историческое, искусствоведческое и иное образование, как любой университет.
На грани перемен конца 80-х – начала 90-х годов что мы имели? Мы имели на весь Советский Союз три семинарии. Изменение ситуации в 90-е годы привело к лавинообразному открытию духовных семинарий как на территории Российской Федерации, так и в других странах, которые входят в каноническую территорию Русской Православной Церкви. Прежде всего, на Украине и в Белоруссии.
По сути дела, мы оказались в примерно такой же ситуации, в какой оказалась советская армия в начале Великой Отечественной войны. Тогда понадобилось огромное количество новых офицеров. И вместо полноценных высших учебных заведений нужно было готовить людей на каких-то ускоренных офицерских курсах. Было понятно, что это полуофицер, но лучше хоть как-то подготовленный человек, чем тот, кому только форму дали и погоны повесили. Всё это продолжалось все 90-е годы, и это было правильно. А можно было по-другому выйти из этой ситуации? Востребованность в духовенстве была колоссальной.
В результате мы имеем только на территории Российской Федерации более 35 семинарий, академии в Москве, Санкт-Петербурге, Минске, Киеве. Сейчас мы встали перед необходимостью упорядочения всей этой системы, приведения её в стройный системный вид. Это осуществляется по нескольким направлениям. Во-первых, речь идёт о том, чтобы создать единое образовательное поле Русской православной Церкви. Так, чтобы выпускник любой семинарии, где бы он ни учился: в Москве, Санкт-Петербурге, Восточной Сибири или на Дальнем Востоке, получал единый образовательный стандарт и при необходимости мог продолжить обучение в высших учебных заведениях на следующих ступенях получения образования. Во-вторых, чтобы мы были уверены, чему учат, как учат и что мы имеем на выходе, что есть тот результат, который сейчас востребован нуждами нашей Церкви, и что будущие священники, которые получают это образование, смогут отвечать на вызовы нашей эпохи. В-третьих, изменяются государственные требования к учебным заведениям. Большинство семинарий лицензированы. К тому же утверждён федеральный государственный образовательный стандарт по теологии. Тем самым открыта возможность для получения аккредитации нашими учебными заведениями. Это непростая задача, учитывая множество материальных и реальных факторов. Достаточно жёсткие и, к сожалению, изменчивые требования, которые предъявляются со стороны Министерства образования, Рособрнадзора и других государственных структур.
Мы находимся на стадии, когда нам очень важно подтянуть преподавательский корпус, обеспечить его возможностями для преподавания и, соответственно, предъявлять значительно более высокие требования к качеству этого образования, чем это было в 90-е годы. Этим и занимается та структура нашей церкви, которая называется Учебным комитетом, который возглавляет ректор Московской духовной академии, архиепископ Верейский Евгений, первым заместителем которого я и являюсь.
— Насколько такие учебные заведения востребованы как в Москве, так и в регионах?
— Ситуация, конечно, несколько поменялась. За 90-е и самое начало 2000-х годов все люди старшего возраста, которые осознали своё желание, решимость, готовность послужить Церкви в священном сане, в принципе уже имели возможность и в социологически значимых цифрах получили духовное образование. Сейчас к нам поступают, в основном, выпускники средних школ, отчасти люди, получившие светское высшее образование.
Мы имеем большую проблему, связанную с падением уровня среднего образования в общероссийском масштабе. Я преподаю в духовных школах более четверти века и могу сказать, что ухудшаются общегуманитарные знания школьников, выходящих из средней школы, в базовых дисциплинах. Мы вынуждены доучивать наших абитуриентов. Во многих духовных школах это приводит к созданию так называемых подготовительных или нулевых курсов, когда перед бакалавриатом год мы учим русскому языку, английскому, истории, базовым, элементарным церковным дисциплинам, которые предваряют высшее образование. Это большая проблема.
— Даже для тех, кто идёт на светские факультеты?
— Может быть, для поступающих в Тихоновский университет эта проблема чуть меньше, хотя и там она тоже присутствует. Зная ситуацию там, могу сказать, что в Московском университете примерно то же самое. Моя дочь учится на филологическом факультете, я сам его когда-то заканчивал. Абитуриенты 80-х годов прошлого века и абитуриенты 10-х годов 21 века — это две совершенно разные интеллектуальные и культурные категории, к сожалению. Мы эту проблему только в Церкви не решим, но она реально существует.
Вторая проблема — это ухудшение нравственного климата в обществе. Воспитывать студентов в ситуации развращающих средств массовой информации, даже больше интернета, чем СМИ, в обществе потребления, в котором мы живём, ориентированного на комфортность личного существования, довольно трудно. Семинария — это не только интеллектуальное образование, это ещё и воспитание. Это 4 года проживания в условиях общежития. Это не просто даётся современным молодым людям, которые воспитаны в установках, что «мне должно быть приятно и легко жить, особенно пока я молодой».
— То есть молодые люди приходят неготовыми к тому, что им придётся преодолевать какие-то трудности, придётся идти учиться в некий новый мир?
— Теоретически они это понимают, но практически первый опыт какого-то стеснения себя ради других людей, ради дела, которому ты призван служить, приобретается ими в семинариях. Этим ситуация тоже отличается от 90-х годов, когда мы имели людей, внутренне более зрелых и осознающих, на что они идут и к какому служению готовятся. Это ответственная и очень непростая задача. Думаю, что мы находимся в похожей ситуации с военным учебными заведениями, которые тоже призваны сформировать человека, который будет готов при необходимости рисковать жизнью, идти на различные стеснения.
— Есть ли статистика, сколько людей приходят за церковным образованием, но потом меняют свой путь?
— Я бы разделил два-три аспекта. Есть коллизии воспитательного характера, когда сама духовная школа видит, что он сделал неверный выбор. И тут бывает так, что человека отчисляют по воспитательным обстоятельствам. Этим мы тоже отличаемся от светских учебных заведений. Вторая ситуация — когда человек понимает, что может работать в Церкви, но не призван к священнослужению. Это естественная ситуация. Семинария даёт возможность рукоположения, но не штампует священников. Третья коллизия, которая встречается весьма редко, — это какие-то мировоззренческие кризисы, когда человек, говоря евангельским словом, «уходит на страну далече», то есть какой-то путь личных мировоззренческих исканий или падение, коллизия уводит его навсегда или на какое-то время из Церкви. Такие ситуации тоже бывают, но редко.
— Если брать светские факультеты православных учебных заведений, можно ли говорить, что если человек закончил школу, хочет получить высшее образование, что для него в одном ряду стоят, условно, МГУ, МГИМО и Свято-Тихоновский университет?
— Будем объективны. Лучшие российские вузы, которые, впрочем, можно пересчитать по пальцам, дают образование более высокого уровня, если говорить об общегуманитарной направленности, в силу накопившейся традиции, материальной базы, профессорско-преподавательского состава. Если вы в Англии откроете новое высшее учебное заведение и вложите в него массу денег и средств, оно не станет Оксфордом за 5-10 лет. Но требования предъявляются высокие. Недавно Тихоновский университет успешно прошёл аккредитационную проверку Рособрнадзора. Я думаю, что он принципиально на уровне крепких вузов, может быть, за исключением первой пятёрки или десятки. Он и Российский православный университет Иоанна Богослова дают крепкое гуманитарное образование.
— Вы провели параллель с военными вузами. Та же история с традиционными английскими школами с раздельным обучением. Понятно, что существуют проблемы закрытых однополых заведений. Есть ли такие проблемы и как они решаются?
— Тут можно далеко вспоминать: и Хому Брута, и «Бурсу» Помяловского. Да, закрытое учебное заведение порождает риски, связанные с преимущественными правами старших учащихся по отношению к младшим, более опытных по отношению к новичкам. Но сказать, что сейчас мы имеем в наших семинариях что-то подобное тем отрицательным явлениям, которые были в 18-19 веке, было бы неправдой. Проблемы той эпохи порождались в значительной мере сословностью, тем, что поступали люди, которые не имели выбора, которые в семинарии оказывались потому, что происходили из семей духовенства. В армии тоже проблемы в значительной мере с этим связаны. Люди принудительно соединены из разных социальных слоёв, разного культурного уровня, разных национальных и религиозных традиций. Сосуществование даётся им непросто.
В семинарии мы всё же имеем людей, которые с разной степенью сознательности, но сделали добровольный выбор, которых никто не держит там силой, жизнь которых не подвергается каким-то коллизиям или угрозам, если они осознают, что этот выбор не вполне правильный и переориентируются на получение другого образования. В этом смысле никаких катастрофических проблем, связанных с закрытым характером семинарского образования, я не вижу, по крайней мере, таких минусов, которые перевешивают плюсы общежития, совместного труда, совместного несения послушаний.
Светские вопросы богослову
— В последнее время есть тенденция, по которой любой скандал, так или иначе связанный с Церковью, порождает антиклерикальную волну настроений в обществе, не против участника скандала, а против Церкви в целом. С чем это связано?
— Мне представляется, что это связано с тем осознанием людьми антиклерикального настроя, что Церковь объективно занимает всё более приметное место в общенациональной, культурной, государственной жизни современной России и близлежащих государств. Если бы мы сидели тихо и не высовывались, как говорит Святейший Патриарх, «если бы мы согласились остаться в гетто», нас бы, может быть, и оставили в комфортабельном этнографическом заповеднике, как это сообщалось в СМИ 90-х годов, по сути дела, в жанре «аборигены этой страны празднуют свой праздник. Вот их берёзки, вот их главный жрец. Как мило, как интересно», даже с некоей степенью благожелательности. А когда оказывается, что это не люди из этнографического заповедника, что у них есть своё видение различных общественных и культурных феноменов, волнующих всё общество, когда становится понятно, что к христианским святыням, оказывающимся в России, собираются сотни тысяч людей, для того чтобы им поклониться, когда при появлении сколь-нибудь значимых культурных феноменов (вспомним хотя бы фильм «Страсти Христовы» Мэла Гибсона или «Остров» Павла Лунгина) они становятся главной темой общественного обсуждения), когда позиция Церкви по вопросам суррогатного материнства, клонирования или другим биоэтическим проблемам касается и лиц, привыкших к своей неприкасаемости, как героев общественного сознания, понятно, что такая Церковь становится неудобной. Ей хочется указать на её место.
Мы видим тот процесс, который в значительно более жёсткой форме проходит и в значительной мере прошёл в странах западного мира. По сравнению с тем, что было в 70-80-е годы, происходит решительное вытеснение исторических христианских Церквей (католической, традиционных протестантских конфессий) из сферы общественной жизни, когда не только какие-то церковно-государственные отношения, но и публичное появление Церкви в сферах общественного внимания вызывает волну критики и неприятия. Собственно, то, что мы имеем, когда с христианской точки зрения неприемлемые нравственные подходы были объявлены нормативными, я имею в виду отношение к однополым бракам, к вопросам семейной этики, того, что понимается теперь под терпимостью и толерантностью людей разных мировоззрений — это победа тех самых антиклерикальных сил, которые хотели бы видеть и Русскую Церковь в России в такой же позиции — тихой, не высовывающейся, занимающейся своими обрядами, но никак не настаивающей на своём праве быть значимой, тем более направляющей, силой общественного сознания
Если мы будем отступать, нас будут загонять всё дальше и дальше. «Сидите, не высовывайтесь, чтобы вас было не видно, не слышно». А ещё в какой-нибудь момент потребуют законодательно введения женского священства. Не вводите, а мы расцениваем это, как ущемление прав женщин. Или потребуют венчать однополых, как это происходит уже в целом ряде стран Западной Европы.
— Но если роль Церкви будет расти, соответственно, эта волна тоже будет расти?
— Да, к этому нужно быть готовыми. Ситуация будет непростая. И в этом смысле критикам выгодно концентрироваться не на сущностных проблемах, которые поднимаются, а на тех или иных скандальных эпизодах, которые легко трактовать с точки зрения, когда подспудно стоит простой аргумент: «Ну, посмотрите, какие они сами. Каким образом они могут требовать от нас чего-то». В то время как на самом деле дело не в грехах конкретных священнослужителей, дело в общих принципах, которые декларируются и утверждаются христианством на протяжении 2000 лет и которые становятся неприемлемыми для носителей современного секулярно-гуманистического сознания.
— Как этому противостоять?
— Прежде всего, здесь должно быть твёрдое и уверенное стояние с внутренним осознанием своей правоты. Да, конечно, оно должно сопровождаться ответственным признанием ошибок там, где они есть, если речь идёт о конкретных людях, которые их допускают. Эти ошибки должны быть признаваемы и церковно канонически наказываемы. Что, кстати, и происходит. Вспомним хотя бы эпизоды со священнослужителями, которые оказывались виновными в тех или иных трагических автопроисшествиях. Никто из них не ушёл от наказания по церковной линии, жёсткого наказания, вплоть до снятия сана.
Но одновременно мы должны не допускать на уровне информационного освещения того, чтобы из этих эпизодов складывалась картина, что так все и всегда поступают. Ведь что нам пытается внушить некоторая часть наших критиков? Вот мы знаем первый, второй, третий эпизод, значит, все семинарии таковы, значит, в целом система церковного управления такова. Ответственно могу заявить, как человек, который в церкви с 1978 года, — это не так. Никакого соглашательства и линии на корпоративное покрывательство тех, кто использует Церковь в личных целях, у священноначалия нет.
— Часто приходится читать, что люди по тем или иным причинам разочаровываются в православии, но при этом хотят остаться христианами, высказывают пожелания пойти в другую конфессию. Считается ли это предательством, изменой?
— Я бы не преувеличивал социологическую значимость этого потока. Но и единственная овца из сотни, ушедшая из стада, является особенной заботой для пастыря. Господь учит нас так относиться к каждому уходящему. Святитель Григорий Богослов ещё в 4 веке по отношению к тогдашним оппонентам вселенского православия, тогдашним еретикам говорил, что мы добиваемся не победы, а возвращения братьев, разлука с которыми терзает нас. Конечно, для человека, который сознательно жил церковной жизнью, перевод её в некий мировоззренческий пассив или начало поиска новых духовных впечатлений есть с точки зрения христианства внутреннее духовное поражение. Это значит, что его укоренённость в главном была не такой глубокой. Это значит, что Христос, Евангелие, Таинства, жизни Церкви, нравственные принципы христианства не стали тем, что помогло человеку справиться с этими внутренними или внешними искушениями.
Я только не соглашусь, что люди чаще уходят из-за того, что видят в Церкви что-то не то. Чаще это звучит, как аргументация ухода: «Я ушёл, потому что попы — толстые, машины у них чёрные, а патриарх приветствует президента как-то слишком часто». А на самом деле ушёл, потому что на исповеди неохота говорить, что принцип моногамии и союза одного мужчины и одной женщины исполняется мною не слишком последовательно или потому что я деньги государственные ворую, налоги недоплачиваю или получаю зарплату за ту работу, которую выполняю не слишком качественно. Мне неприятно об этом слышать. Это как раз принцип общества потребления в более широком смысле. Комфортность подразумевает не только материальное благополучие, но и такое внутреннее существование, при котором человеку с самим собой хорошо, комфортно. Я — не идеальный человек, но хуже меня ведь есть. А христианство, если не выхолостить его соль, как раз лишает человека этой комфортности, оно побуждает жить неуспокоенно. Как в своё время точно говорил Честертон: «Если бы я лишь искал от жизни удовольствия, я точно знаю, что бутылка портвейна даст мне его значительно больше, чем Церковь». Но, увы, мы сейчас часто сталкиваемся с этой коллизией. Это коллизия, в которой мы можем лишь напоминать о той принципиальной и глубокой радости жизни и полноте бытия, которая обретается при полноценности участии в жизни Церкви как богочеловеческого организма, как Тела Христова. И когда тогда болезнь братьев по Церкви, включая высокопоставленных братьев, иерархов, будет восприниматься как болезнь и трагедия не чужого человека, а не как что-то, от чего я могу оттолкнуться, сделать ручкой и по-английски удалиться.
— Если возвращаться к жизни церкви как структуры, звучит понятие «церковный либерализм». Насколько это вообще возможно? Ведь Церковь — по-хорошему консервативная структура.
— Смотря что мы понимаем под этим словом. Если понимать некие общественно-политические воззрения людей, то они могут быть различные. Мне как конкретному христианину, а не как церковному работнику или священнику, представляется, что из Священного Писания наиболее последовательно выводима преимущественность монархической государственности. Но я понимаю иллюзорность её искусственного возрождения в современных российских условиях. Есть люди, которые стоят на позиции преимущественности представительского демократического государства, считают, что оно наиболее соответствует тем или иным принципам церковной жизни. И это вполне допустимо в церковной ограде.
Но если мы понимаем под либерализмом мировоззрение, которое базируется на релятивности всех истин, которое признаёт относительными все истины, кроме одной, что все истины относительны, то такое мировоззрение с христианством не сочетаемо. Невозможно быть в Церкви и при этом брать какие-то кусочки христианства только для себя. Предположим, «Евангелие я признаю, а Предание церковное нет. Для меня Вселенские Соборы — это какие-то собрания людей, которые могли заблуждаться. Я из Евангельской этики принцип «не убий» принимаю, а принцип «почитай отца и мать» — нет. Он к 21 веку не относится. Я слова апостола Павла о том, что мужеложники Царствия божьего не наследуют, понимаю в историко-культурном контексте. Вот в 1 веке, да, а в 21, извините, Элтон Джон, как же он не наследует».
Подобного рода либерализм, действительно, с православным вероучением и с православными ценностями церковного бытия не совместим.
— В этом смысле расслоение как политической структуре Церкви не грозит?
— Не вижу угрозы политических разделений. Да, можно видеть, что большинство церковных людей стоит на антиреволюционных позициях за эволюционный путь развития. Да, для большинства иерархов и священнослужителей стабильность в современной России, при всех минусах, которые мы видим в современной действительности: коррупционной составляющей, частой неискренности властей предержащих, всё же является большей ценностью по сравнению с теми угрозами бунтов, которые выдвигаются оппонентами этой стабильности. Но никто не скажет человеку из-за того, что он поддерживает другие общественные партии или движения или, предположим, убеждён, что на смену нынешней политической партии, преобладающей в парламенте, должна прийти другая политическая партия, и что на этом основании он не может быть православным христианином — это абсурд.
