Владимир Порошков родился 25 января 1935 года в Харькове. Служил на Байконуре с 1957 по 1987 год по специальности «Телеметрия». Автор нескольких книг об истории советской и российской космонавтики.
Кирилл Яблочкин, «АиФ.ru»: Как Вы попали на Байконур?
Владимир Порошков: Я учился в академии связи, и за год до окончания учёбы к нам приехали два полковника из Министерства Обороны, начали отбирать куда-то людей. Я сначала думал, что отбирают отличников, но нет, многие из них остались. Потом до меня дошло, что выбирают по допуску к секретной информации, по «происхождению». Мне предложили на выбор два места службы: либо Казахстан, либо Камчатка. Я попросился на Камчатку, сказал, что плохо переношу жару, но позже мне отказали. Как рассказывали ребята, которые там служили, отказали потому, что тогда я был не женат. На Камчатке приходилось жить в землянках, и там, конечно, было нужно, чтобы жена была под боком. Ну, Казахстан значит Казахстан...
— И до последнего момента Вы не знали, куда конкретно едете?
— Перед самым отправлением нам выдали билеты, в которых значилась станция Тюратам. Мы побежали в магазин, купили самый большой атлас, стали искать этот Тюратам. С трудом его нашли. Станция как станция, а вокруг — пустыня. Понятное дело, никакого космодрома на карте не было, да и сейчас его не обозначают. Так что ехали в неизвестность.
— Какое было первое впечатление от Байконура?
— Нам сказали, что поезд в Тюратаме стоит одну минуту, поэтому мы задолго до остановки были уже в тамбуре. Подошла какая-то старушка, сказала: «Там в пустыне целину поднимают, только почему-то все целинники военные». Соскочили мы на полустанке. Жара жуткая, чувствую — какие-то горячие капли упали на лицо. Я спрашиваю, что это такое, а мне местные отвечают: «Так это у нас дождь такой». От станции долго ехали до штаба по ужасной дороге. Вокруг жуткая пыль — машина проедет, а облако после неё ещё час висит. Когда приехали, увидели бараки, небольшой «парк» с только что посаженными деревьями. В штабе сказали, что сегодня суббота, рабочий день окончен, и поэтому командования на месте нет. Отправили в гостиницу, сказали прийти в понедельник. В столовой официантки были из нашей академии, сказали вот, на полгода уговорили поехать поработать на полигон. Они нам рассказали, что за окраиной города есть река, можно искупаться. Как только нырнули в эту рыжую, как кофе,воду, смотрим — какой-то лысый дядька к подошёл к берегу, прыгнул в реку, воду выплюнул и говорит: «Генерал нырнул, воды хлебнул». Мы поняли, что перед нами начальник полигона (других генералов в округе быть не могло), и решили быстро ретироваться, потому что военная мудрость гласит: «Любая самая длинная кривая вокруг начальства лучше, чем самая короткая прямая». В понедельник нас приняли, выписали пропуска, и очень скоро я впервые увидел ракету. Она была огромная, красивая, совсем не такая, какой я её себе представлял. Я сразу в неё влюбился, поэтому 30 лет и проработал на «Байконуре».
— Какой был Ваш первый запуск?
— Я приехал на полигон 22 июня 1957 года, после первого запуска первой ракеты Р-7. Нужно понимать, что эта ракета создавалась как боевая межконтинентальная баллистическая, и первоначально никто и не думал о космосе. Первый пуск был неудачный — она пролетела 300 километров и упала, а второй раз вообще не ушла с площадки, потому что на заводе перепутали направление установки одного из клапанов. Вот на третьем пуске я и присутствовал. Мне товарищи сказали, что поначалу это очень страшно — кажется, что ракета поднимается и идёт на тебя. Действительно, когда ракета резко уходит вверх, то кажется, что она сейчас рухнет прямо на голову. Ну я-то знал, что бояться не надо, а вот гражданские полезли под машины. На сороковой секунде ракета начала вращаться вокруг своей оси, от неё отвалились боковые блоки, и она рассыпалась. Обломки упали в пустыню, и над ней ещё долго стояли огромные, похожие на ядерные «грибы» из дыма. Слава Богу, тогда никто не пострадал.
— Многие аварии на «Байконуре» долгое время были засекречены, причём даже те, во время которых гибли люди. Как к этому относились служащие космодрома?
— «Стартовики», которые «нажимали на кнопку», сидели в бункере, на глубине восьми метров, причём над этим бункером были сделаны специальные бетонные надолбы, похожие на противотанковые, чтобы, если прямо туда попадёт ракета, она не вся взорвалась, а разлетелась на части. Поэтому никогда не было случая, чтобы кто-то из бункера погиб. Всех остальных отвозили за несколько километров. Кроме таких, как мы. Первый измерительный пункт полигона (ИП) стоит в полутора километрах от гагаринского старта, второй — в восьмистах метрах от старта 41-й площадки Янгеля. Но конкретно на запусках гибли редко. Гибли в основном при подготовке к пуску. Катастрофа 1960-го года произошла из-за несанкционированного пуска двигателя 2-й ступени ракеты за 30 минут до старта. Под огнём лопнули и загорелись топливные баки, а ракета была «облеплена» людьми. На старте во время аварии тогда погибло 74 человека. Всего, с умершими позже от ран, погибло 92 человека. Это была большая трагедия — впервые в космической отрасли погибли люди, а мы поняли, что рискуем жизнью. Но служба есть служба. Были приняты необходимые меры, и испытания продолжились.
— Чем вам запомнился пуск первого спутника?
— Первый спутник появился потому, что нужно было делать перерыв в испытаниях баллистической ракеты Р-7: она хоть и долетела до Камчатки, но её головная часть разваливалась от термоперегрузок. Ещё до запусков ракет Р-7 Сергей Королёв с разработчиком пакетной схемы ракеты Михаилом Тихонравовым добились постановления правительства о запуске первого спутника Земли после двух успешных пусков ракеты. Ракету привезли на полигон и начали её днем и ночью готовить к запуску. Сначала старт был намечен на седьмое октября, но пронёсся слух, что американцы тоже будут запускать спутник в этот же день, и решено было запустить наш спутник 4 октября. Причём многое было неизвестно: мы не знали точно плотность атмосферы, сомневались, выйдет ли ракета вслед за спутником на орбиту, как долго они будут летать вокруг Земли. Чтобы запустить спутник, нужно было снять с ракеты 6 тонн аппаратуры, в том числе тяжёлую головную, отсек радиоуправления, часть телеметрической аппаратуры. В результате Р-7 осталась без измерения траектории. То есть понять, удачен ли запуск, можно было только по тому, как вели себя телеметрические параметры системы управления ракеты в полёте. На станции «Трал» сидели ребята со спортивными секундомерами, засекали время. А когда прошла главная команда на выключение двигателей второй ступени, было двадцать секунд неизвестности, после которых весь мир услышал «бип-бип-бип» — сигнал, который отделившийся спутник передавал из космоса. Когда мы его услышали, то выскочили на улицу, стали качать на руках конструкторов. Потом включили радиоприёмник: там весь мир говорит про наш спутник. Для Америки это был страшный удар, ведь когда ТАСС заявил о том, что мы запустили первую межконтинентальную ракету, они этому не поверили, но сигнал спутника слышал весь мир, а против этого уже не попрёшь. И для них это было полной неожиданностью, потому что следили они за Капустиным Яром, а Байконур «прошляпили».
— Как они умудрились «проглядеть» такой огромный проект, как «Байконур»?
— Потому что была огромная секретность. Доходило до смешного. Вплоть до того, что во время пусков останавливали в округе все поезда. Вообще, конечно, трудно представить, что подумали люди, которые вышли на перрон покурить и увидели, как светится горизонт, а оттуда вылетает что-то светящееся. Стоит отметить, что если ракета запускается в сумерки, то вокруг неё образуется красивое облако ионов кислорода, по которому затем прочерчивается ослепительно белый красивый крест. В общем, многие увидели в этом знамение Божье. Но попытки американцев узнать, что же происходит на «Байконуре», конечно, были. Так, мы находили упавшие беспилотники, а Пауэрса первоначально собирались сбить именно над космодромом, для чего перекинули на него зенитную бригаду из-под Ленинграда. Я помню этот момент. Это было первое мая, я дежурил один — все остальные уехали в город на демонстрацию. Вдруг вбежал мой посыльный, кричит: «Объявлена воздушная тревога!». Я выскочил вслед за солдатом на откос, увидел вздёрнутые вверх четыре серебристые зенитные ракеты, понял, что дело пахнет керосином. Позвонил начальству, спрашиваю: «Это учебная тревога?». Они отвечают: «Нет, тревога не учебная, выключите всю аппаратуру, даже паяльники, и ждите». Но зенитчики поторопились сбить разведчик, рано включили аппаратуру, и он засёк радар, ушёл с траектории, и сбили его над Свердловском.
— Каким Вам запомнился полёт Гагарина?
— Обывательский вопрос: почему американцы были на Луне, а мы — нет?
— Если говорить по правде, то нам просто не хватило денег. Королёв заигрался со своей ракетой «семёркой», а надо было раньше начинать делать новую. Да и не настолько для нас был важен этот полёт. Нужно понимать, что космические программы, так или иначе, это «побочный продукт» от военных, а полёт человека на луну в этом плане ничего не давал. С другой стороны, следует сказать, что СССР и космодром «Байконур» много сделали для лунной программы. Мы провели четыре запуска лунной ракеты Н1. Они были неудачными из-за аварий 1-й ступени. В последнем пуске всего нескольких секунд не хватило до нормального окончания работы 1-й ступени. И мы ожидали успеха в пятом пуске. Но сменился главный конструктор, им стал Глушко. Он прекратил запуски Н1, а начал проектировать «Энергию-Буран».
— С чем связана трагическая судьба проекта «Буран»?
— Я считаю, что во многом причина неудачи программы заключалась в просчёте Глушко, которого назначили на должность главного конструктора в бывшей фирме Королёва. Я думаю, он не справился со своей задачей экономического обоснования программы «Буран». Во-первых, в отличие от американского «Шаттла», «Буран» не спасал основной двигатель ракеты, что резко повышало стоимость запусков. Во-вторых, эта программа была бы рентабельной только в том случае, если бы в год производилось до 15–18 запусков, а это просто разорительно. Ну и, в-третьих, нагрузка в 100 тонн сегодня не нужна: все спутники весят значительно меньше, а набирать полезную нагрузку от разных фирм, которые никогда не смогут сделать свои аппараты точно к сроку запуска, тоже неудобно. Ну, а дальше развал СССР и безденежье сделали проект неподъёмным для России, несмотря на видимый успех.
— Что стало с «Байконуром» после распада СССР?
— После распада СССР «Байконур» оказался в другой стране и в 1990-е годы превратился в «блокадный Ленинград». Там не было ни горячей воды, ни холодной, ни электричества, ни тепла, ни нормальных поставок продовольствия, ничего. Ельцинская команда просто бросила космодром на произвол судьбы. Оставшиеся там люди отапливали жильё дровами, еду готовили во дворе на костре... Потом в строительных частях солдаты-казахи подняли бунт, были убиты офицеры. Упала дисциплина и у испытателей, люди ездили на работу пьяными. Началось воровство. Тащили горы цветного металла и кабелей со свалок, вырывали из земли кабели и волноводы, в том числе и работающие, воровали техническое имущество и всё, что попадалось под руку. В городе участились пожары. Вскоре значительная часть людей из «Байконура» уехала, полигон превратился из испытательного, научного центра в обычный космодром по запуску ракет. В этом самая страшная трагедия не только «Байконура», но и вообще всей нашей промышленности: из неё утекают «мозги». Там, где главным конструкторам удалось удержать интеллектуальный потенциал, всё хорошо, а там, где нет, сегодня приходится всё восстанавливать заново, что очень сложно. Выжить космодрому получилось только за счёт энтузиазма оставшихся на нём офицеров, передаче космодрома в аренду от Казахстана России.
— Что происходит на «Байконуре» сейчас?
— С 2009 года космодром «Байконур» стал гражданским космодромом — передан «Роскосмосу». На «Байконуре» находятся 11 стартовых пусковых установок, 13 монтажно-испытательных корпусов с 35 техническими позициями на них. В последние годы Байконур выполняет 70% пусков, проводимых Россией. Сегодня ситуация на космодроме нормальная, но он по-прежнему находится в другой стране, а значит, за него надо платить. К тому же запускать с него военные спутники проблематично. При этом космодрома, который находился бы на той же широте, что и «Байконур», у нас нет: «Плесецк» находится на широте 63 градуса, а значит, выводить с него космические аппараты на наклонения менее 63 градусов практически невозможно.
— А космодром «Восточный»?
— Мне кажется, что строить такой космодром в непосредственной близости от границы — ошибка, ведь 60 километров сегодня — это радиус действия артиллерии и систем залпового огня. Космодром находится далеко от заводов-производителей, что требует больших затрат на транспортировку ракет и командированных специалистов, снижает надёжность доставляемой техники. Горно-лесистая местность вокруг космодрома затруднит поиск отделяемых частей, увеличит возможность пожаров, размещения полигонного измерительного комплекса и полей падения ступеней. Кроме того, вторые ступени будут падать в море, что затруднит рыболовство в этом регионе. При использовании юго-восточных и южных трасс пуски придётся согласовывать с Японией, двумя Кореями и Китаем. К тому же, новый космодром по настоящему не может стать им, пока на нём не построят по две стартовых площадки одного типа, потому что в случае аварии на старте приходится прекращать пуски до окончания восстановительных строительно-монтажных работ на старте, что не раз мы проходили на «Байконуре» в первые годы его работы.
— В связи с политическим кризисом на Украине фактически было прекращено сотрудничество с её предприятиями. Насколько это большой удар для российской космической отрасли?
— Для российского космоса это не очень большая проблема: на подходе ракета «Ангара», которая сможет заменить и российский «Протон», и ракеты российско-украинского производства «Зенит» и «Днепр», сотрудничество по которым было недавно прекращено. А вот для украинских предприятий это катастрофа, и особенно сильно разрыв отношений с Россией ударит по «Южмашу». У них появились какие-то деньги в связи с участием в программе «Морской старт», а после того, как она была закрыта, и их не стало. В этом беда украинских властей: они должны были держаться за сотрудничество с Россией, развивать его, а не обрывать все связи, которые были так важны для промышленности, а значит, и для благосостояния украинского народа.
— Первый спутник, полёт Гагарина в космос стали символами для поколения 1960-х годов. А что станет символом для тех молодых людей, которые живут сейчас? Увидят ли они полёт на Марс и другие проекты?
— Всё зависит от интереса государственных деятелей. Так что полететь на другие планеты мы сможем, либо если в стране будут деньги и придёт политик, который стукнет по столу кулаком, как Хрущёв, скажет: «Мы должны быть первыми!». Либо если произойдёт чудо — настанет мир во всём мире, и мы вместе с Европой, Китаем и Америкой возьмёмся за один проект, создадим ракету и корабль. Глядя на то, что происходит сегодня, в это верится с трудом. Но я верю, что на Марс мы обязательно полетим, прогресс не может остановиться. Вопрос только — когда?