Известный российский музыкант Владимир Виардо, удостоившийся в 1973 году Золотой медали на Международном конкурсе имени Вана Клиберна, проникновенно играл Шуберта (соната ля-мажор, посмертная) и Мессиана (восемь прелюдий, из которых одна названа автором «Колокола страдания и слёзы прощания»). Всё в этот вечер воспринималось символически. Всё в эти дни, овеянные печалью по Клиберну (календарь приближает сороковой день), полнится благодарным чувством к артисту и вспоминанием-переживанием его человеческой истории, оказавшейся вдруг и нашей личной – вполне художественной историей.
Кончина художника открывает нашему чувству совсем нежданный, таинственный путь к его сердцу, продолжающему волновать пространство жизни.
Соединённые Штаты Америки простились с Клиберном, как с национальным достоянием. И это достойно. Прощаемся и мы. Расставание будет долгим – в просторах Времени прошедшее совсем не сразу становится окончательно прошлым, или не становится вовсе.
Его игре было свойственно глубокое возбуждение. Его сила вырастала из масштаба чувств в их изумляющей тонкости, обретающей величие непосредственности и… наивности.
| Читайте также: | |
|---|---|
Генрих Густавович Нейгауз писал в 1960 году (через два года после явления Клиберна на Первом международном конкурсе имени Петра Ильича Чайковского) в связи с уже гастрольным клиберновским концертом в Москве: «Итак, наивность покоряет прежде всего сердца миллионов слушателей Вана Клиберна. К ней надо прибавить всё то, что видно невооружённым взглядом, вернее, слышно невооружённым слухом в его игре: выразительность, сердечность, грандиозное пианистическое мастерство, предельная мощность, а также мягкость и задушевность звука, способность перевоплощаться, правда, ещё не достигшая своего предела (вероятно, по молодости лет), широкое дыхание, «крупный план». Его музицирование не позволяет ему никогда (не в пример многим молодым пианистам) брать преувеличенно быстрые темпы, «загонять» произведение. Ясность и пластичность фразы, превосходная полифония, чувство целого – не перечесть всего, что радует в игре Клиберна. Мне представляется – он самый настоящий яркий последователь Рахманинова, испытавший с детских лет всё очарование и поистине демоническое влияние игры великого русского пианиста…»
Нейгауз во всём поэтически точен. Говорю так не из исторического пиетета и совсем личной ученической святой любви к великому музыканту и редкостного чувства писателя об искусстве, но из внутренней обязанности свидетельствовать правду соединяющего художественного переживания, ибо воочию видел и слышал, слышал и видел Клиберна (здесь «перемена мест слагаемых» имеет своё значение) и в том концерте 60-го года, на который откликнулся Нейгауз, и в последующих появлениях вдохновенного пианиста в Москве с концертами, и, что должно быть особенно ценно – в том самом 1958 году, когда Клиберн возник на Первом конкурсе Чайковского.
В ту пору автор этих строк – совсем юный критик – публиковал в газете «Московский комсомолец» отчёты с конкурса. В номере от 8 апреля 1958 года можно было прочесть следующую мою реляцию: «В первый день второго тура конкурса пианистов весь зал восторженно приветствовал студента 1-го курса Пекинской консерватории Лю Ши-Куня (то был действительно дивный артист, исторгнутый в небытие «Культурной революцией» в своей стране в своё время – А. З.), а вчера в течение почти четверти часа все собравшиеся в Большом зале консерватории аплодировали молодому американскому пианисту Ван Клиберну, который исполнил прелюдию и фугу Танеева, 1-ю часть соль-мажорной сонаты Чайковского, фугу Барбера, «Фантазию» Шопена и 12-ю Венгерскую рапсодию Листа. Ван Клиберну аплодировали даже члены жюри…».
Членами жюри, аплодировавшими Клиберну уже в первом туре, были Генрих Нейгауз и Святослав Рихтер (аплодировать членам жюри не полагалось, но я видел это своими глазами, оказавшись в рядах перед жюри). Оба изначально ставили Клиберну самые высшие баллы и тем определённо и решающе повлияли на итоговую оценочную «математическую» величину – без неё никакие эмоциональные вихри в публике и никакие политические соображения во имя укрепления советско-американских отношений не могли бы иметь сколько-нибудь реальных последствий на пути Клиберна к Первой премии. Ореол Клиберна-триумфатора реально сложился лишь в третьем туре Конкурса – председатель жюри Эмиль Гилельс широким жестом пригласил тогда удивительного юношу выйти после конкурсного выступления на поклон к публике.
Всё дальнейшее известно – Никита Сергеевич Хрущёв в Большом зале Консерватории на торжестве закрытия Конкурса. Первая премия Клиберну. Мировая известность. И безыскусная любовь России.
В один из последующих приездов в Москву, в 80-е, на его концерте был и Михаил Сергеевич Горбачёв. Хорошо помню, как по завершении программы (Первый концерт Листа и Первый Чайковского с оркестром Московской филармонии под управлением Дмитрия Китаенко) Клиберн, обращаясь с восторженным словом к Москве, России, публике и Горбачёву, попросил, и даже подчеркнул серьёзность своей просьбы (с шутливой, конечно, интонацией), квартиру для себя в Москве. Концерт был благотворительный – 10 000 долларов артист передал Советскому фонду культуры – можно было и квартиру попросить. Но право на сердечное внимание к себе, своему жизнесуществованию Клиберн испросить у московской публики, конечно же, мог. И он обрёл это право в полном согласии с внутренним законом русской жизни.
«Своеобразен гений и собственным величием велик». Мысль эта принадлежит поэту Евгению Баратынскому. Она вполне соотносится с кругом жизни и творчества Вана Клиберна – художника с чертами гениальности.
Россия его возлюбила. Он ощутил здесь ту идеальность, в которой, коль он её ощутил, ему было действительно хорошо. И потому неоднократные появления Клиберна в Москве с концертами после 1958 года были живительными для него и желанными для нас. Он не разочаровывал нас. Мы искали и находили в его послеконкурсной игре всё новые черты.
Искусство Клиберна с годами обновлялось. Источником обновления казалось его душевное постоянство. Думаю, так и было – до времени. Но эта душа органически не вписывалась в исчисляемый практицистскими «единицами мощности» концертный бизнес-поток. И душа закрылась в какой-то миг в изнеможении. Потому что всё оставалось на своих местах: известность, легендарное имя, материальный комфорт и проистекающая из него определённая возможность отмечать молодые дарования на Международном конкурсе имени Вана Клиберна.
Художественная судьба Клиберна во всём необычайна. Но и необычайно драматична. В чём драматизм? Быть может, в принципиальном несовпадении импровизационного склада моцартианской артистической личности, сотканной из вдохновения великой музыкой (русской музыкой изначально и повелевающе) и божественно расположенной к идеальному существованию в идеальной среде (или среде, воспринимаемой как идеальная), – и неотвратимых реалий изнуряющего мирового концертного «производства», не предполагающего (в публике и обществе) той запредельной откровенности, которую нёс в себе Клиберн.
Явление искусства по имени Ван Клиберн не могло длиться слишком долго в пределах земной жизни артиста. Его искусство не стало, не могло стать высшим выражением творческого объективизма и недюжинной жизнестойкости.
Субъективное в Клиберне было его природой, и человеческой, и художественной. Но там, где он оказывался конгениальным избранному произведению и автору в нём, – рождалась гармония естества и покоряла нас, внушая любовь.
Игра Клиберна внушала и слова о его игре, по-своему запечатлевшие самый момент услышания чистого сердечного тона, доносившегося из глубины звучавшего сочинения.
Написанное тогда о концертах Клиберна для газетного листа сегодня кажется написанным для истории («…Новое единение душ в атмосфере до боли близкой музыки. Обновление в переживании подлинности искусства, в переживании человеческого постоянства… Концерт Чайковского ещё и ещё раз обнаружил свою загадочность, неизбывную притягивающую тайну. Ван Клиберн к этой тайне причастен…»).
В игре Вана Клиберна было нечто рихтеровское. Нет, не масштаб и не уникальный, чисто рихтеровский творческий объективизм. Но полётность внутренней жизни артиста, пребывающего в музыке, – это роднило его со Святославом Рихтером.
В 1982 году Ван Клиберн, по моей просьбе, дал интервью для документального телевизионного фильма «Хроники Святослава Рихтера». Вот его слова: «Я храню в памяти воспоминания о самом первом концерте Рихтера, на котором мне удалось побывать. Он исполнял Шуберта, посмертную сонату. Это было великое поэтическое исполнение. Исполнение, которое я буду долго помнить. Вся его личность источает такое тепло, такое духовное понимание музыки и жизни, что слушатели во всём мире, где бы он ни выступал, всегда хотят послушать его снова и снова.
Во время Первого конкурса Чайковского в Москве, в котором я принимал участие, Рихтер был членом жюри. И вот тогда я имел честь познакомиться с ним лично. Он был настолько искренен и естественен, всех подбадривал. Я никогда не забуду те минуты, когда нам удавалось поговорить о музыке. И ещё. На меня произвело сильнейшее впечатление и воодушевило на более серьёзную собственную работу высочайшее уважение, любовь к Святославу Рихтеру всех его коллег и великой аудитории советских слушателей. Такого рода любовь и обожание (я могу поручиться, говоря это) испытывают к нему и в Америке. Я считаю, что могу от имени всех музыкантов Соединённых Штатов Америки пожелать Святославу Рихтеру счастья и ещё больших успехов в жизни…».
В этих словах – глубокий человек и большой музыкант, светло и благодарно открытый всему великому в искусстве.
…Композитор Георгий Свиридов нередко в наших долгих беседах повторял, применяя к себе слова горячо любимого им Александра Блока: «Для меня Россия – Лирическая величина!». Сильный образ!
Перебирая сейчас памятные чувства, связывающие с Ваном Клиберном из США, ставшим возлюбленным юным героем для множества сопряжённых с культурой людей в России, советской и постсоветской, мы вправе, кажется, вновь обратиться к Блоку, чтобы вместить в его слова всю красоту преисполненной артистизма души Клиберна. В нашей художественной памяти он – Лирическая величина.
Клиберн ушёл в год 55-летия Первого конкурса Чайковского, на целых полвека пережив свой триумф и своё художественное вознесение. Академик Асафьев писал, что Чайковский изживал себя в музыке.
Жить-изживать себя – удел особенных личностей в искусстве, в творчестве как акте созидающего саморазрушения. Ван Клиберн из их числа.
31 марта 1962 года пианист сказал в интервью корреспонденту «Известий» в США Станиславу Кондрашову по случаю открытия в Москве Второго конкурса Чайковского: «Закрывая глаза, я всё ещё вижу аудитории, перед которыми я играл в Вашей стране». Должно быть, эти видения не оставляли его и в последние мгновения.
Глаза закрылись. Видеть остаётся нам. Видеть тех, в ком мы на миг обретали себя, дивясь узнаванию иных как своих.
То была Нечаянная радость.
***