Воспитанные бедой
- Детство моё поделила на две части война. Я жил с родителями в старом деревянном домике в городе Калинине, который теперь называется Тверь. Песня на мои стихи - «Отчий дом» - она как раз оттуда, из детства. Напротив наших окон стояло большое здание - бывшее кавалерийское училище. Почему я о нём вспоминаю? Там учился мой кумир - певец Сергей Лемешев. В 18 лет он, выступая у нас в Доме офицеров, так спел арию Ленского, что командование училища, услышав его пение, приняло решение: за свой счёт отправить Лемешева в Москву учиться в консерваторию.
Почему я об этом вспоминаю? Потому что моя мама и мой дед тоже пели. Мама - в самодеятельной опере, не имея никакого музыкального образования. У деда был баритональный тенор. А работал он грузчиком. Здоровый был! Я двух таких людей знал с абсолютным здоровьем - космонавта Волкова и своего деда. Почти до 70 лет дожил, не приняв ни одной таблетки, зубы - как початок кукурузный, один к одному, кулачищи - во какие! Когда его посадили (а у меня почти всех родственников посадили по 58-й статье - агитация против Советской власти), в лагере на лесозаготовках на него упала сосна. Увидев, что сосна идёт на него, он бросился в снег, чтобы смягчить удар, и попал грудью на пень. Сверху его накрыл огромный ствол… 20 суток он лежал в коме, а сердце продолжало работать…
Помню, ещё в довоенные годы почти каждый вечер к нам приходили гости. А я, совсем ещё маленький тогда, садился на диван и слушал, как поют русские народные песни, романсы на два голоса дедушка и мама. У нас были патефон - роскошь по тем временам - и гора пластинок. Мне доверяли их ставить. К 10 годам я мог спеть чуть ли не все арии из «Евгения Онегина». Поэтому-то Лемешев для меня и был кумиром, что голос его звучал у нас в доме с утра до вечера.
У меня тоже прорезался голос. Очень хороший. В школе меня называли Серёжа Лемешев. Когда закончилась война и завершилась мутация, я пришёл в музыкальное училище. На прослушивании спел неаполитанские песни, что-то ещё. Мне сказали: «Андрюша, мы принимаем тебя на вокальное отделение». Но певцом я не стал. Не захотел. Думаю, правильно решил. Потому что уже тогда заболел поэзией.
...Мне было лет 12, когда всё вдруг оборвалось и я из детства шагнул в войну. Начались налёты, бомбёжки… Наш город весь горел - его сильно бомбили. В один из осенних дней всех нас посадили в грузовик, чтобы эвакуировать: в Калинин вот-вот должны были войти немцы. Фашисты страшные были люди - понятно же, что грузовики, выезжающие из города, набиты женщинами, стариками, детьми. Но они всё равно стреляли по беженцам. Потом мы сто с лишним километров шли пешком - до города Кашина. Я тащил рюкзак - худой, бледный, голодный, - чтобы хоть как-то помочь маме и бабушке…
Вернулись мы, когда Калинин уже освободили. Мы, мальчишки военной поры, были значительно старше наших нынешних ровесников. Похоронки, бомбёжки, голод, необходимость выжить несмотря ни на что, - всё это делало нас взрослее. Но при этом то время всё равно было очень добрым. Потому что мы все были объединены одной бедой. А когда люди объединяются через беду, они от этого добрее становятся - ведь у них появляется ответственность друг за друга. Мы в школе не только уроки учили - мы таскали брёвна, пилили их на дрова, чтобы топить печки в классах. Мы копали огороды для учителей, сажали им картошку. Это была одна большая семья… Стихотворение, которое стало потом очень знаменитым, - «Не смейте забывать учителей» - оно было продиктовано тем временем…
Как-то мне позвонил Анатолий Быков, депутат Красноярского заксобрания, крупный бизнесмен, в своё время отсидевший срок (смеётся), и сказал: «Андрей Дмитриевич, я поставил в центре Красноярска памятник учительнице. Вырос-то я в школе, был почти беспризорником: мама нянечкой работала, больше родных не было. Там на памятнике - ваши стихи. Меня учителя очень просят, чтобы вы прилетели». «О чём разговор!» - ответил я. И прилетел… Когда-то я же сам учился в Калининском пединституте.
…Школу я окончил экстерном. Мы, мальчишки, все мечтали уйти на фронт. Поэтому 9-й класс я решил сдать экстерном за два летних месяца, чтобы побыстрее разобраться с учёбой. Сдал. А тут война закончилась! Не повезло! (Смеётся.)
То время трудное сформировало во мне два качества. Во-первых, доброту и отзывчивость к чужому горю. А второе качество… Я человек мягкий по натуре, но характер у меня жёсткий в том, что касается жизненно важных вещей. Я никогда не поступался своими принципами. Никогда не изменял самому себе. Порой расставался с друзьями, с которыми дружил много лет, если они по отношению к каким-то общим идеям или ко мне лично совершали подлость. Мог подойти и сказать: «Ты г...но! Я с тобой никаких дел больше иметь не буду!»
Если бы не было войны, не было наших учителей, я вырос бы другим человеком… Помню, когда сдавал экстерном предметы за 9-й класс, я занимался перед экзаменом с учительницей математики Марией Матвеевной. Её единственная дочь тогда была на фронте. Мы сидим у неё дома, занимаемся - и вдруг идёт почтальон. А мы тогда очень боялись почтальонов. Потому что они приносили похоронки. Так вот, Марии Матвеевне почтальон принёс письмо. Она села читать… И вдруг заплакала и опустилась на стул: «Доченька моя погибла… Друзья её пишут, как это случилось». Я совершенно не знал, как её утешить. «Может быть, мне уйти, Мария Матвеевна?» - растерянно спросил я. А она: «Андрюша, не уходи, я одна тут с ума сойду от горя, давай лучше заниматься». И мы продолжили разбирать тригонометрию. А вскоре после этой беды наша любимая учительница умерла. Умерла от горя. И все мальчишки нашего класса несли её гроб на плечах до самого кладбища…
Всякое тогда случалось (задумывается)… Я никому об этом не рассказывал… Однажды, не выдержав всей той тяжести, что легла на мои плечи, я пытался покончить жизнь самоубийством. Потому что не хватало сил. Не хватало сил всё время быть голодным. Хотя мама, чтобы прокормить семью, по вечерам после работы ходила по домам, парикмахером подрабатывала. Не хватало сил всё время бояться, что и в наш дом придёт похоронка. И она пришла - погиб мой дядя, мамин младший брат. И ещё угнетала мысль, что отец мой не воюет, а сидит в тюрьме, репрессирован.И дед погиб там же, в лагере. Всё это - на одну мальчишескую душу. Очень тяжело… В какой-то момент я почувствовал, что больше не могу с этим справляться. Особенно меня тяготило, что посадили всех моих близких, тех, кто для меня был настоящим учителем: отец, дед, братья отца. Все они были простые труженики… Их всех потом реабилитировали. Но тогда я страдал от несправедливости - я же знал, что отец не мог быть ни предателем, ни шпионом. Он был очень честный. Потом, когда он уже вернулся, я всё равно в анкетах должен был указывать, что отец у меня был репрессирован. Из нескольких вузов мне возвращали документы с резолюцией: «Не соответствует условиям приёма… Отказать…»
В общем, я не выдержал… Мне было тогда 14 лет… Но судьба так распорядилась, что меня спас случай. Я выбрал момент, когда бабушка ушла на рынок, вложил патрон в электроплитку так, чтобы он пришелся как раз на уровне сердца. Написал письмо, попросил у всех прощения. А бабушка что-то забыла дома и вернулась. Открыла дверь, я машинально дёрнулся, повернувшись на звук, и пуля прошла в нескольких сантиметрах… Потом я разорвал это письмо. «Какой ужас! Как я мог не подумать о близких людях! » Эта пролетевшая пуля изменила меня. С тех пор я никогда не забывал, что все мы ответственны не только перед государством или перед самими собой. Мы ответственны и за тех, кто рядом. Каждая беда должна стать общей бедой. А если ты вдобавок ещё и свою беду им переложишь, то ты очень несправедливо поступаешь.
«И тебя сломали!»
Совесть для меня - это линия поведения. Она в себя вбирает всё. Кто-то сказал хорошую фразу: «Если ты споткнулся о собственную совесть, считай: тебе повезло. Ты её почти потерял, но, споткнувшись, вовремя это заметил». Я когда-то написал стихи, которые кончались словами: «Всё суета... И клевета, и зависть. И неудачи в собственной судьбе. Лишь одного я вечно опасаюсь... При всех властях не изменять себе!» Не изменять себе - это и есть совесть. Знаете, бывают моменты, когда ты можешь совершить мелкий проступок и тебя никто не увидит, о нём никто не узнает. Но ты всё равно этого не сделаешь. Просто потому, что сам будешь знать: ты ЭТО совершил. И я себе никогда не позволял делать то, что постыдился бы сделать при людях. Это тоже во мне воспитали война, школа, учителя, несчастья, потери.
Хотя был у меня в жизни один эпизод… Меня принимали в партию. Для нас, воспитанных в Советском Союзе, членство в партии было важным, почётным. Я подал заявление о вступлении в КПСС, учась в Калининском пединституте. Принимать меня должны были на большом партсобрании всего института. Секретарь парткома, выступая с докладом, по ходу сделал мне какое-то замечание. Я, восприняв его как несправедливое, ответил ему довольно резко. И остроумно. Зал засмеялся. На что секретарь парткома сказал: «Думаю, товарищ Дементьев ещё не дорос, чтобы стать кандидатом в члены КПСС». Меня не приняли. А вторую попытку я предпринял, уже учась в Литинституте. Там был преподаватель западной литературы Яков Михайлович Металлов (на самом деле у него была еврейская фамилия, но в ту пору, когда существовал пятый пункт, многие скрывались за псевдонимами). Я был его любимый студент. И вот - партсобрание, на котором меня должны принимать в партию. И на нём же разбирается персональное дело профессора Металлова. Мол, он преследовал академика Виноградова, гнобил знаменитого лингвиста. Металлов сидел молча и всё время курил. Выступали коллеги с обвинительными речами, я слушал их - и не верил. А выступать выходили люди, которым я не мог не верить, - фронтовики. Всё внутри у меня бушевало. Я понимал: сейчас надо будет голосовать - меня же только что приняли в партию. Какое решение принять, если я уважаю и выступающих, и обвиняемого? И… осторожно поднял руку за исключение. Металлов ни на кого не посмотрел - только на меня. Никогда не забуду этот взгляд, в котором прочитал: «И тебя сломали, мальчик».
Это было самое моё большое преступление перед самим собой. Якова Михайловича, кстати, позже оправдали. Но этот разрыв души на части… Не приведи Господь никому пережить такое…
А чуть позже произошла другая история. Мы, студенты Литинститута, жили очень тяжело. Общежитие у нас было в Переделкине, столовой не было вообще, на занятия мы ездили на электричке за свои деньги. Крутились, как могли, на крошечные стипендии. И мы, четыре студента (четыре балбеса), решили написать письмо Сталину. Это был 1952 год. Мало того что мы это письмо написали, так ещё и пошли ночью по всему общежитию (а оно было разбросано по разным дачам в Переделкине), собирать студенческие подписи. В то время в Литинституте учились ребята из разных стран - Греции, Албании, Польши, Чехословакии… И все студенты это письмо подписали! Все!
Но в нашем студенческом сообществе нашёлся один предатель, который накануне собрания настучал об этом письме в партком. И можете себе представить - неожиданно для нас вопрос об этом письме выносится на обсуждение собрания. И выходят студенты, некоторые из них - прошедшие фронт: Бондарев, Трифонов, Ваншенкин. Выходят преподаватели и говорят: правильно написали! И партийное собрание постановило единогласно: отнести письмо Сталину! А на дворе, повторю, 1952 год. У меня тогда от волнения пошла кровь носом.
История на этом не закончилась - меня как одного из организаторов вызвали на Лубянку, в МГБ, требуя назвать фамилии других ребят. Но я твёрдо стоял на своём: сочинял один (позже выяснилось, что всех остальных вызывали тоже и каждый принял вину на себя). Я понимал, что с меня будет особый спрос - я же сын врага народа! Но мы победили! Нам выделили автобус, который оплачивал Союз писателей, открыли столовую. Сталин умер, но письмо наше успел подписать! (Смеётся.)
Любовь пришла поздно
Влюблялся я часто. В первый раз - в пятом классе. Мы все были влюблены в Люду Боярскую, отличницу. Я тоже был отличник, но это не давало мне никаких преимуществ (смеётся).
Но настоящая любовь впервые пришла ко мне в восьмом классе и закончилась… женитьбой. Брат моей избранницы - её звали Алиса - погиб на фронте, отец после войны остался на Западе - занимался какими-то военными поставками, а мать умирала от рака. Она очень мучилась - не столько от болей, сколько от мысли, что после её смерти дочь останется одна. И тогда я попросил у Веры Ивановны руки Алисы. Помню, когда мы пришли в ЗАГС - а Алиса была невероятно красива, с огромной белокурой копной, с крупными синими глазами (да и я был тоже ничего), женщины-сотрудницы смотрели на нас, совсем ещё детей, с такой нежностью… Этот брак потом распался, правда, но остались воспоминания о первой любви.
А единственная любовь - на всю жизнь (я только очень жалею, что она поздно явилась ко мне) - это моя Анюта Пугач, с которой мы женаты уже почти 20 лет. Аня пришла совсем молоденькой в журнал «Юность». А я был уже известный человек - заместитель главного редактора журнала, без конца мелькал на ТВ в разных передачах. Но обратил внимание: возле её кабинета всегда сидят парни. Влюблялись в неё бесконечно. Позже я, уже главный редактор «Юности», часто встречал её на приёмах в разных посольствах - девушка она была очень деятельная. Я тогда был женат, но «походами налево» не отличался. Мне просто нравилось жить активно - писал стихи, издавал книги, много ездил, занимался журналом. Однажды мне положили на стол интервью с Василием Аксёновым, который тогда жил в Америке и в СССР был запрещён. Интервью с ним, как выяснилось, сделала та самая Аня Пугач, которая слетала в Америку по линии ЦК комсомола. Прочитав интервью, я поразился не столько тому, что у неё хватило смелости пойти к запрещённому писателю, а тому, как умно и талантливо было построено её интервью. После этого я стал присматриваться к юной сотруднице и почувствовал в ней невероятную энергию, тонкость и надёжность. Присматривался, присматривался… и влюбился. Она была совсем не похожа на прежних моих жён (я был женат трижды). Она жила той жизнью, которая была мне близка. Однажды вечером я позвонил ей и услышал её грустный голос: Аня заболела. Я сказал: «Сейчас я приеду». Взял бритву, кое-какие необходимые вещи. И уехал к ней…
Навсегда.
Георгий Жжёнов: «В ГУЛАГе гибли люди и посильнее меня» 
«А если это конец?». Крутой вираж Леонида Быкова 
Светлана Крючкова: «Если люблю, то насмерть! Но и зло никогда не прощаю!» 
Человек сопротивляющийся. Последнее интервью Вацлава Дворжецкого 
Азиза: «Я излечила себя музыкой» 
