Последний год жизни проведя Вайль провел в состоянии комы, произошедшей в результате инфаркта. Петр Вайль родился в Риге. В своей книге «Карта родины», опубликованной в 2007 году, он писал: «Я родился в первой половине прошлого века. Так выглядит 1949 год из нынешних дней. Так время помещает тебя без спросу в эпос. Пространство — в историю. Москвич-отец с эльзасскими корнями и ашхабадка-мать из тамбовских молокан поженились в Германии, я родился в Риге, много лет прожил в Нью-Йорке, эти строки пишу в Праге».
До отъезда за границу Петр Вайль успел поработать грузчиком, рабочим на кладбище, пожарным, и, наконец, по профессии — журналистом, в латышской комсомольской газете «Советская молодежь». Он эмигрировал в 1977 году, вслед за своим другом, филологом Генисом, с которым познакомился в конце 1960-х через старшего брата. Причиной называл то, что слишком хорошо представлял себе свое тоскливое будущее в СССР, и это очень угнетало. Сначала друзья жили под Римом, потом перебрались в США, где вошли в круг эмигрантов «третьей волны».
– Хочу Вас расспросить об эмиграции. Мне интересно, Вам было страшно ехать в эмиграцию?
– Нет, страшно не было, хотя я ехал не один, а с женой и сыном. Но я еще дома как-то посмотрел, подумал, что есть русскоязычные газеты, журналы, вот даже издательский дом имени Чехова, и представил себе, что приду в какое-то здание и попрошусь на любую работу, например, для начала корректором. Кстати, потом оказалось, что такого издательского дома давно нет, но все равно работу я нашел достаточно быстро. Буквально через пару дней после нашего приезда я взял две байки, которые написал еще будучи в Италии в ожидание американской визы, и с сынишкой пошел пешком – денег на транспорт не было – довольно-таки далеко, кварталов пятьдесят, в русскоязычную газету «Новое русское слово» – орган еще первой волны эмиграции, махровая антисоветская газета была. Статьи взяли, а уже через две недели меня приняли в штат.
– Понятно, если человек приносит две заметки и его берут в штат, это значит, что он обладает профессией, и в этот момент вы перестали бояться?
– Ну, боялся я всего полтора дня или того меньше. Мы прилетели в Штаты в начале января 1978 года, 5 января. Нас поселили в отеле «Сан-Джордж» на краю Бруклина, на другом берегу от Манхеттена, этаж был то ли 11, то ли 12, маленькое окошко с видом на Манхеттен, и когда я увидел этот вид… Я и сейчас считаю, что это один из самых захватывающих видов, а тогда! Да же не знаю, это все равно, что я смотрел бы на Марс! Я подумал: «Мама дорогая! Куда я приехал?! Что я здесь делаю?! Здесь все какое-то чужое, непонятное и в этот момент я испугался. А на следующий день с утра спустился вниз, пошел в супермаркет и с изумлением узнал, что по воскресеньям в штате Нью-Йорк не продают спиртные напитки, и даже пиво продают только после 12 часов, когда заканчиваются церковные службы. Я страшно огорчился и обиделся на штат Нью-Йорк, с трудом дождался 12 часов, купил связку из 6 банок пива, выпил, немного отошел и успокоился.
– А пока ехали, были в Вене, в Италии, ждали визу?
– Ну что вы! Там было так интересно! Я объездил автостопом половину Италии, в Вене бегал по музеям! Это ж такое удовольствие было! А еще в декабре 1977 года поехал уже на поезде на биеналле в Венецию, познакомился с Синявским, Галичем, Бродским! Легендарные имена!
– Это было какое-то знамение – встреча с Бродским, да на таком перепутье?
– Я не знаю знамение это или не знамение, тогда я даже не знал, как это воспринимать.
– Но эта встреча Вам потом пригодилась в Нью-Йорке?
– Нет, совсем нет. Уже много лет спустя, когда мы снова встретились с Бродским. Я ему напомнил о Венеции, и он даже вспомнил ту нашу встречу, но тогда эта встреча никакого продолжения не имела. Если я и видел его в следующие годы где-нибудь в Нью-Йорке, то просто «здрасьте-здрасьте» и все.
– И сколько прошло еще времени до того как Вы стали с ним уже друзьями?
– Дружба началась, наверное, году в 90-91…
– То есть, когда он уже стал нобелевским лауреатом?!
– Да уже лауреатом. На пьянке по поводу его Нобелевской премии меня еще не было, мы еще не были в такой степени знакомы…
– Это удивительно, то есть Вы так легко сошлись с нобелевским лауреатом? А Ваше положение тоже было высоким, Вы уже работали на «Свободе»?
– Ну это никакого значения не имело. Ему было абсолютно наплевать на это.
– Да? Но все-таки – круг доступа. Не с улицы же человек пришел.
– Да я уж не помню, как это было…
– У Вас было уже литературное имя?
– Наверное, не помню…
– Ну, хорошо, а тогда первый раз в Венеции Вас поразил Запад?
– Фантастически! Как воспринимали Запад? Это такое незнание, непонимание Запада! Вот я приехал на поезде на вокзал Венеции, у меня был адрес штаб-квартиры этого биеналле, я его нашел. Прихожу, там девочки сидят. Я же не знал, что если ты пришел просто послушать, то проходи, садись и слушай. Я ведь бывший советский человек, думаю, надо зарегистрироваться, надо получить специальное разрешение, билеты… Я на английском своем страшном начинаю с ними говорить, а у них английский еще хуже. В конце концов они спрашивают меня, кто я такой. Я достаю какой-то свой документ, они посмотрели по бумагам и говорят, что могут мне предоставить отель с полным пансионом – завтраком, обедом и ужином – только на три дня. Вы думаете я удивился? Нет! Я считал, что так и должно быть. Это уже потом, через несколько лет я узнал, что туда был приглашен известный диссидент и «сиделец» Борис Вайль, который жил в Копенгагене, но он не смог приехать, и эту халяву я получил за него – меня просто приняли за него! Совершенно ничего не удивляло меня. Так и должно было быть: вот Бродский ходит, Галич, так и надо, чтобы они ходили.
– Понятно. Ну и как, в конце концов, Вы чувствуете себя американцем?
– Когда я жил в Америке, я это очень чувствовал, хотя правильнее сказать, я себя чувствовал нью-йоркцем, а не американцем, это совсем другое дело.
– Мне довелось побывать в Нью-Йорке, но по моим ощущениям я никогда бы не смог в нем жить – огромный город и то чувство, что описывается словами «небоскребы, небоскребы, а я маленький такой», город, особенно в Манхеттене, страшно подавляет.
– На счет небоскребов я категорически не согласен, Москва подавляет человека гораздо больше, чем Нью-Йорк! Дело в том, что человек – существо горизонтали, он ведь не ходит с задранной головой, он не смотрит вверх! Он смотрит вперед и по сторонам, и вот когда глазу не во что упереться, как на Садовом кольце в Москве, вот это кошмар! А в Нью-Йорке нет ни одного подземного перехода! Там нет этого безумия для танковых колонн! И поэтому там чувствуешь себя нормально. Я жил в Манхеттене, правда, в «Верхнем», в дешевом районе, но все-таки…
– В общем, Вы чувствовали себя в Америке устойчивее и комфортнее, чем Довлатов? У меня сложилось представление, что он как-то не вжился в эту американскую жизнь?
– Прекрасно вжился! Это опять какой-то очередной миф о Довлатове! Он говорил по-английски плохо – это да. Я не понимаю, что значит, вжился – не вжился?! Что нужно еще, если у человека десять рассказов опубликованы в лучшем литературном журнале страны? Если у него вышло там при жизни, по-моему, четыре или пять книжек на английском языке! Что значит тогда – вжился?! Что нужно сделать? Купить «Эмпайр Стэйт Билдинг»? Если ему пишет Курт Воннегут: я вам завидую, потому что у меня «Ньюйоркер» не взял ни одного рассказа, что еще нужно? Он обожал «блошиные» рынки, копался во всякой ерунде, пропадал там по целому дню и общался нормально с продавцами. Много ли надо языка, чтобы общаться? Так же общаются и китайцы там, и индусы. Америка тем и хороша: хочешь – ассимилируйся, не хочешь – не надо! И ты американец, и тот американец! Когда говорят, что американская кухня плохая, то это говорят идиоты, которые ничего не понимают! Американская кухня это вся – и индийская, и китайская, и японская и т.д. Это уникальная страна в этом плане!
– А как Вы восприняли все перемены в СССР? Было ли за эти последние 15 лет, что сначала все воспринималось так, а потом как-то иначе?
– Да, вначале была сильнейшая эйфория. Боже мой! Я помню, звонит дрожащим голосом мне Довлатов, говорит, слушай, в «Литературке» упомянут Аксенов без эпитета! То есть не предатель, а просто в списке, через запятую! А потом статья о Северянинове! А потом появился на экранах Виталий Чуркин, теперь представитель России при ООН! С длинными волосами, в красивых очках, с блистательным английским! Представляет Советский Союз! Мама дорогая! Таких раньше и близко не подпускали! Значит, что-то меняется?!
О Горбачеве. Мы не слышали его речей напрямую, не знали всех его убогих оборотов. И мы до сих пор считаем, что в истории человечества не было второго такого человека, который произвел бы такие титанические перемены, потрясения на земном шаре, как Горбачев. Никто! Ни Александр Македонский, ни Наполеон! Ему выпала такая историческая миссия. Надо понимать его масштаб. Случайных людей не бывает. Я не общался с высоким начальством, но все-таки работал в центральном печатном органе республиканской комсомольской организации, и я знал, что уже на уровне инструктора горкома комсомола (комсомола!) это уже такая мразь, что на нем негде ставить клеймо. Но в случае с Горбачевым мы имеем дело с чудом! Я совершенно в этом уверен! Он смел и доказал это всей своей последующей жизнью, что он сумел остаться человеком! Он не превратился в этого робота или как говорил Веничка Ерофеев «в пидараса, выполненного из чистой стали». И я помню, что Горбачев был единственным, кто прислал букет цветов вдове Бродского в день его смерти.
О Ельцине. С точки зрения человека с западным опытом это полное чудовище на таком государственном посту. Навскидку, как минимум три прегрешения, за которые его нужно немедленно выгонять: человек ведет кровопролитную войну на своей территории, не платит зарплату учителям и врачам, и появляется регулярно на публике пьяным. Но при этом это человек широкого жеста. Повторяю, у каждого свой интерес: если бы я был экономист, то я бы оценивал с экономической точки зрения, если бы политик, с политической. Я – литератор, мне важнее всего свобода выражения, свобода слова. На нее Ельцин не покушался никогда! Ни-ког-да!!! Ни малейшим образом!
– А как Вы думаете, почему?
– Он был выше этого! Выше этого!
– Вы ему приписываете человеческие качества?
– Не человеческие, это темперамент! Он был человек широкого жеста, а не кропотливой ежедневной работы!
– Насколько Вас занимает мысль о том, что жизнь идет к концу?
– Ну… Умозрительно такая мысль есть, а изнутри – нет.
– Вот в этом-то и проблема! Вот Вы из себя смотрите на мир глазами человека какого возраста?
– Ну я об этом как-то не задумывался, но в пятьдесят лет, когда у меня брали интервью, меня спросили насколько я себя ощущаю. И я ответил, совершенно честно, что на 28 лет. И думаю потому, что именно в 28 лет у меня началась настоящая взрослая жизнь: я эмигрировал, у меня была жена, ребенок, я был совершенно один, в смысле не мог ни на кого рассчитывать, ни родственников, ни зажиточных друзей. Я тогда стал взрослым. Но в то же время это было в 28 лет, когда еще мешок энергии. Пока я еще могу строить планы, я вообще-то никогда дальнесрочных планов не строил, а на пару лет, на три года еще могу, поэтому особо стараюсь не задумываться.
– А вот Ваша любовь к Италии и Ваше желание поселиться в Венеции – оно действительно разумное, продуманное? Не вызвано ли это какой-то красивостью и шаблоном? По моим понятиям Венеция – это как праздничный торт, красиво конечно, но как можно есть торт каждый день?
– А я никого не агитирую. Нет ощущений и не надо. Там только два тяжелых месяца – июль и август, но и в Нью-Йорке в эти месяцы ад. Как-нибудь приспособлюсь, буду уезжать в другие места на это время.
– А зимой? Там эта влажность, сырость?
– Что вы! Красота! Обожаю!
Антонио Бандерас: «После прошлой работы с Альмодоваром некоторые хотели нас распять» 
Виктор Сухоруков: «Я благодарный!» 
Михаил Жванецкий: борюсь с депрессией только ликованием 
