К выходцам из Германии в старой Москве простой народ относился странно - одни посмеивались: "Немец-перец-колбаса", а другие жалели: "Смотри-ка, хоть и немчура, а всё-таки тоже человек". И только один немец, Фридрих Йозеф ГААЗ, сам пожалев простых москвичей, удостоился звания чуть ли не святого.
ДОКТОР Гааз попал к нам случайно. Блестящий офтальмолог, в 22 года уже имеющий частную практику в Вене, он поддался на уговоры князя Репнина, посулившего честолюбивому немцу в России стремительную карьеру и золотые горы. Тот согласился почти сразу и стал готовиться к переводу своей практики в Петербург. Но хитрый Репнин, будучи патриотом старой столицы, сумел убедить Фридриха в безусловных преимуществах Москвы. И в 1802 г. Гааз приезжает в Первопрестольную. К тому времени Репнин уже умер, но его рекомендации сделали своё дело - молодой доктор моментально обзаводится обширнейшей практикой, покупает дом в центре Москвы, усадьбу в Подмосковье, заводит шикарный выезд из нескольких рысаков и вообще ведёт классическую для того времени жизнь дорогого "иностранного спеца". Ему симпатизирует императрица Мария Фёдоровна, вдова Павла I, выхлопотавшая для своего протеже орден Св. Владимира и должность главного врача Павловской (4-й Градской) больницы. Русского языка он не знает и учить его не хочет, предпочитая объясняться на немецком и латыни, в крайнем случае - на французском. Единственное, чем в тот период модный лекарь засветился для истории, - так это его путешествие на Северный Кавказ и открытие целебных свойств тамошних минеральных вод: скважина Ессентуки N 23 до сих пор носит название Гаазовской.
Шерше ля фам и кандалы
КОНЕЧНО, для возведения в ранг "святого" этого было недостаточно. И так бы и оставаться Гаазу одним из многих модных лекарей, поминаемых только москвичами-язвенниками и только при покупке "Ессентуков", если бы не несколько крупных переживаний, или, как тогда говорили, "иллюминаций". Сначала - война 1812 г. Гааз, незадолго до этого уехавший в родной Мюнстерайфель к больным родителям, возвращается, становится военным хирургом и пользует раненых под Смоленском, при Бородине, в сгоревшей Москве и дальше, во время победного шествия русской армии по Европе. После похода выяснилось, что модный лекарь превосходно изучил русский язык и собрался остаться в Москве навсегда, называя её своей второй родиной. Тем более что в 1825 г. правитель Москвы Дмитрий Голицын сделал его главным врачом Первопрестольной, с чем Фридрих справляется отлично и заводит себе ещё один дом.
Но в 1827 г. Гааза накрывает вторая "иллюминация". Вполне в традициях немецкого и русского сентиментализма он без памяти влюбляется в жену своего армейского товарища. Тот оказывается замешанным в движении декабристов, и жена уезжает с мужем в Сибирь. Гааз провожает их по каторжному Владимирскому тракту. На этапе у Балашихи, в районе Горенок, где положено было прощаться с арестантами, Фридрих, и так до глубины души потрясённый прощанием с любимой, вдруг видит, что русские тюремно-пересыльные пункты "есть не что иное, как преддверие настоящего ада". Двойное потрясение в корне меняет жизнь немца. Он становится главным тюремным врачом Москвы. И уже через несколько лет все московские арестанты называют его "милостивцем Фёдором Петровичем", правда, не догадавшись для пущего обрусения перевести и его фамилию (Гааз от нем. die Hase - заяц). С этого момента история "доктора Зайцева" становится почти легендарной и, в общем, вписывается в короткую формулу: "У Гааза нет отказа".
Кое-что, например байка про ходатайство о старом и немощном арестанте перед императором Николаем I, во время которого Гааз якобы пал на колени и тем умилостивил "царя Николашку Палкина", выглядит анекдотом. Но вот эпизод с шубой в Малом Казённом переулке - чистая правда. Зимним вечером Гааз спешил к больному. В самом начале Малого Казённого его остановили трое и предложили добровольно расстаться с кошельком, а заодно и с облезлой волчьей шубой. Денег у доктора при себе не было, но шубу он снять согласился: "Только поймите, я спешу к больному, мне холодно, так что шубу я вам отдам у ворот его дома". Охотники за шубами были людьми решительными, и карьера доктора могла бы тут же прерваться, если бы один из них не узнал Гааза: "Фёдор Петрович, отец родной, не признали! Да кто ж тебя тронуть посмеет! Дозволь проводить до места, только прости Христа ради!" Самое интересное, что эти лиходеи вскоре "завязали" - один из грабителей спустя несколько недель стал истопником в "Больнице Гааза" (Полицейской), а двое других - санитарами.
Конфекты с апфельзинами
ФЁДОР Петрович, окунувшись в благотворительность со всей страстью немецкого характера, очень скоро растерял и рысаков, и два дома, и усадьбу. Образ жизни его был более чем аскетический. Вставал в 6 утра, натощак выпивал в качестве декокта (от кашля) стакан спиртовой настойки на смородиновом листе, молился и до полудня принимал страждущих. Потом обедал пустой овсянкой или гречкой без соли и сахара и ехал в пересыльную тюрьму на Воробьёвых горах, где одаривал арестантов конфетами и апельсинами. На замечания вроде "дали бы лучше краюху хлеба" он отвечал: "Хлеба им и так дадут, а вот конфекту или апфельзину они в жизни ни разу не видели". После этого отправлялся в Бутырку, объезжал вверенные ему больницы, ужинал той же кашей, возвращался в Полицейскую больницу и продолжал приём до полуночи. Странно, что он везде успевал - знаменитых рысаков давно уже не было, а для своей пролётки Гааз предпочитал покупать престарелых кляч, предназначенных на убой.
Нововведения Фёдора Петровича не исчерпывались известной заменой тяжёлых прутовых кандалов на лёгкие цепные, "гаазовские". Он реформировал систему общественного здравоохранения, и чиновникам стало сложно обворовывать больницы. Так что его популярность среди простых москвичей вполне объяснима. Объяснима и энергия чиновников, травивших доктора и издевавшихся над ним: "Гааз - неизбежное зло, противостоять которому так же безуспешно, как и скучно".
Он умер в 1853 г., видимо, надорвавшись, - никаких свидетельств о его болезни не существует. После себя доктор оставил 3 телескопа и несколько шкатулок. Проститься с ним пришли, по разным данным, от 20 до 50 тыс. человек, что для тогдашней полумиллионной Москвы - астрономическая цифра. Даже митрополит Филарет, известный своим нетерпением к иноверцам, сам отслужил панихиду по католику Фёдору Петровичу Гаазу.
День вруна