Автор выносит на суд читателей многомерную, матричную философию жизни и смерти людей начала третьего тысячелетия, пытается разобраться психосоматических болезнях времени. Писательница провоцирует читателя к активному поиску ответов на все вопросы мироздания в себе и своем сознании.
«Времена года» - это поэтичное название заведения, в котором доживают свой век те, кому вроде бы не следует беспокоиться о материальных вопросах и самое время подумать о душе. Саму же героиню Веру особенно волнуют проблема старения, ведь девушке суждено умереть в молодости из-за редкого заболевания - аневризма базилярной артерии, – в борьбе с которым медицина просто бессильна. Поэтому возможность познать старость, зиму человеческой жизни, для Веры настоящий подарок судьбы.
Не страшит смерть и других обитателей «Времен Года». Все они прожили разную жизнь, все переживают разную старость, но для многих это не угасание, а напротив, период, максимально насыщенный событиями, переживаниями, эмоциями. Другой вопрос, что мозг некоторых так же «постарел», для них картина мира нарушена, но как раз они по-своему счастливы, что бы ни думали о них окружающие.
AIF.RU публикует отрывок из романа Анны Борисовой, предоставленный издательством АСТ.
«Но кто может льстить себя надеждой,
что был когда-либо понят?
Мы все умираем непознанными.
Так говорят женщины и так говорят писатели».
Оноре де Бальзак
ВЕСНОЙ
ЭТО ВЕРА
«Vremenagoda»? — Парень, стоявший на кассе, повторил название в одно слово, с ударением на последнем слоге. — C’est pas loin. Vous allez tout droit. Puis vous tournez le.`` gauche, et apre`..gerement as c’est affiche... De rien И еще сказал (Вера со своим хиловатым французским не сразу сообразила, как перевести “reflet de soleil”):
- Есть же красавицы на свете. Какая у вас улыбка. Буд то солнечный зайчик. Наверно вас никогда не посещают грустные мысли.
- Никогда-никогда, — засмеялась Вера, прислушиваясь к внутреннему тиканью.
Все-таки не зря французов считают чемпионами мира по комплиментам. Это ведь он не клеится. Какой смысл? Сейчас она сядет в машину, уедет, и он ее никогда больше не увидит. Просто взял и улучшил человеку настроение. Бескорыстно.
Тиканье было тихое, игнорабельное. Надеть наушники, включить музыку, и будет неслышно. Не повод для тревоги. Просто авиа-перелет и немножко понервничала из-за машины.
Водить Вера начала всего полгода назад и пока еще напрягалась. Плюс незнакомый маршрут, чужая страна.
Это Берзин ее усадил за руль. Убедил, что ей в работе обходиться без колес — чистый мазохизм. Одно из его любимых словечек. У него целая концепция. Пока мы, русские, не избавимся от пристрастия к мазохизму, так и будем в дерьме сидеть. Это, положим, вопрос спорный, но насчет колес, Берзин, конечно, прав. Совсем другое дело — ездить по дедкам-бабкам на машине. Не зависишь от поездов, от автобусов. Можно напихать в багажник кучу всякой всячины. Можно взять с собой четырех чело век. Едешь, болтаешь, ржешь, музыку слушаешь. За дорогу не устанешь, а наоборот отдохнешь. Никогда Вера не думала, что она из разряда людей, кто водит машину. А вот научилась, хоть было трудно. Зато теперь повод для гордости.
Берзин купил для нее шикарный внедорожник. Ну, не лично для нее, для фонда. Но в ее персональное распоряжение. Когда Вера узнала, сколько джип стоил, пришла в ужас. Накинулась: «Зачем? Стыдно разъезжать по домветам на роскошном лимузине!». Он в ответ: «Не на роскошном, а на качественном. Я ж тебя не на «поршкайенн» посадил». Она давай загибать пальцы: «На эти деньги можно было в Ладейкине подстанцию построить и всю электропроводку поменять! Или отремонтировать Рыжовский интернат! Там окна вываливаются, краска с потолка лохмотьями!». Берзин перебил: «Мои деньги. На что хочу, на то и трачу. Вкладываться в барахло, которое от паршивых дорог через год квакнется, это мазохизм. А твой фриц и двести, и триста тысяч намотает». И опять, наверное, он был прав.
В аэропорту «Шарль де Голль», в авто-прокате, Веру ждала заказанная Берзиным (ну, не самим, естественно, — секретаршей) машина. Попроще, чем фондовская, но тоже очень хорошая. Автомат, климат-контроль, навигатор (по-французски «жэпээс»).
Вера, хоть и в напряжении, но без особых проблем, проехала двести километров по шоссе А13, однако вскоре после съезда с трассы уперлась в ремонт дороги. Жэпээс повез ее сначала в одну сторону, потом в другую. Наконец, совсем завравшись, стал требовать, чтоб она при пер вой возможности развернулась. Пришлось заехать в магазинчик при бензоколонке, спросить дорогу.
Оказалось, цель близка. За первым же поворотом обнаружился указатель, и дальше всё действительно было «афише.», не заблудишься.
Почему они так странно пишут название: «Vre..mena Goda» — подумала Вера. Что на дефисе, понятно. Для французов это бессмысленное сочетание звуков. Проще воспринимать как одно целое. Но зачем черточки над «е»? Сообразила. Без аксантов буква «е» произносится как «ё». Получилось бы «врёмёна».
Французский язык Вера когда-то учила в спецшколе. Потом, в институте, подзабыла. Но сейчас, перед командировкой, Берзин организовал ей интенсивный курс с погружением, нанял двух персональных преподавателей. Наше го для грамматики, француженку для разговорного. Во «Временах года» в принципе все говорят по-русски, а при общении с местным персоналом можно было бы обойтись без тонкостей субжанктивакондисьонеля, но Вера была перфекционистка. Собираешься прожить год во Франции — изволь говорить на языке нормально, не через пень-колоду. Кроме того, не сидеть же на территории двадцать четыре часа в сутки. До Этрета, где Мане рисовал скалы, полчаса езды. До Руана, где сожгли Жанну Д’Арк, меньше часа. В Нормандии полно всякого интересного!
Тиканье совсем пропало. Вера успокоилась. Даже стала подпевать айподу. У нее там был записан специальный сборник песен для длинной дороги, без системы и разбора — просто всё, чему можно подтягивать.
«Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет! Они никогда не плачуут! У них не бывает беед!» — звонко вы водила она, когда из-за поворота, на той стороне дороги, выплыл большой коричневый щит с изображением замка и надписью на двух языках: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РЕЗИДЕНЦИЮ «ВРЕМЕНА ГОДА».
Ура, приехали!
Вера поддала газу, чтобы едущему сзади грузовику не пришлось притормаживать, когда она станет поворачивать через разделительную.
Вдруг с обочины прямо под колеса шмыгнула черная тень. Не поняв, не разглядев, что это, Вера со всей силы вдавила педаль тормоза. Ее кинуло вперед, ремень безопасности впился в грудь, голова мотнулась, слетели наушники. Заскрежетали шины, к этому звуку присоединился другой, еще более истерический — это черная кошка, под прыгнув, выскочила из-под самых колес и с переходящим в ультразвук воем шмыгнула под живую изгородь. Вильнув грузным корпусом, сердито обгудев замерший «ситроен», мимо пронеслась длинная фура.
Вместо музыки в виски ударило такое бешеное тиканье, какого Вера никогда еще не слышала.
Сейчас? Вот прямо сейчас? В эту секунду? В незнакомом месте, в солнечный майский день? Не может быть! И как пошло, из-за черной кошки! Будто в паршивом телесериале! Господи, нет! Не сейчас! Не так глупо!
ОМММ, ОМММ, ОМММ...
***
Все люди, как известно, смертны и, как опять-таки известно, неожиданно смертны. Каждый представляет собой мину замедленного действия, момент взрыва которой не ведом. Авария, инфаркт, сорвавшийся тромб, псих с но жом, террорист-смертник — мало ли какая случайность или неслучайность может сыграть роль твоего персонального детонатора. За среднестатистический день на Земле умирает сто пятьдесят тысяч человек, из них треть в отнюдь не старческом возрасте.
Теоретически с любым человеком всегда может случиться что угодно. Однако мы знаем, что завод нашего часового механизма рассчитан лет на восемьдесят, и это знание помогает большинству до поры до времени не зацикливаться на неизбежном.
И Вера не стала бы зацикливаться. Характером и душевным складом (прав комплиментщик с бензоколонки) она больше походила на солнечный зайчик, а не на луны волшебной полосы. Но Верин часовой механизм был короткого действия. И еще время от времени «тикал», не позволял о себе забыть.
Девять лет назад на уроке физкультуры она вдруг потеряла сознание. Прямо из школы на «скорой» ее отвезли в больницу. Уже на следующий день Вера чувствовала себя совершенно нормально. Врачи сказали: ничего страшного, в переходном возрасте, при гормональном всплеске, такое иногда случается. Но перепуганные родители на этом не успокоились. Стали таскать дочку по клиникам, по специалистам, за большие деньги провели передовой по тому времени тест — магнитно-резонансную ангиографию. Обнаружилась редко встречающаяся патология: крупная аневризма базилярной артерии. Микроинсульт произошел из-за того, что этот дефектный участок дал кровоизлияние — на сей раз без необратимых последствий. Но рано или поздно аневризму прорвет по-настоящему, и сделать тут, к сожалению, ничего нельзя. Этот отдел мозга труднодостижим. Всякое оперативное вмешательство, например, попытка укрепить артерию стентом, чревато массивным инсультом. Так глубоко в мозг медицина залезать не умеет и научится еще очень нескоро, объяснил профессор. Кардинально решить проблему невозможно. Единствен но — соблюдать режим. Поскольку резкое повышение кровяного давления чревато разрывом аневризмы, следует избегать физических нагрузок, сильного волнения, стрессов. Ну и молиться Богу.
Позднее Вера узнала, что с ее диагнозом до среднего возраста доживают процентов тридцать, до пожилого — почти никто. Все больные (не совсем правильное слово, ведь в обычной жизни такие люди чувствуют себя вполне здоровыми) по психотипу поведения делятся на две группы. Первая живет в постоянном ожидании катастрофы, маниакально соблюдает режим, поминутно измеряет давление — в общем, ведет хрупкое, стеклянное существование. Люди из второй группы, наоборот, «вытесняют» мысль о взрывном устройстве и проявляют гиперактивность, торопятся урвать от жизни всё, что она может дать. Середины не бывает. Единственное исключение, пожалуй, сама Вера.
Никакого трагизма в своем положении она не ощущала. Наоборот, ежеминутную радость от того, что живет. Не зря говорят: по-настоящему ценишь только то, что у тебя в любую минуту могут отобрать. Жизнь, просто жизнь — абсолютное счастье. Вера это не логически себе разъяснила, она это постоянно чувствовала. И жить хотела как можно дольше. Принимая условия тикающей в голове мины, но не цепеняя от этого метронома.
Нельзя заниматься спортом? Есть йога, есть система полного дыхания — для самочувствия это даже лучше бега или тенниса. Не показан алкоголь? Черт с ним, не больно надо. Она и без вина находилась в постоянной эйфории. Не рекомендованы быстрые танцы? Вера изобрела собственную манеру танцевать, замедленную, и получалось классно — некоторые даже пытались подражать ее плавным волнообразным движениям. Здесь вся хитрость — дробить ритм, де лить его на два, а если очень быстрый, то на три. Опасно психовать? Вера приучила себя ко всем неприятностям относиться спокойно. Не философски, конечно — какой из нее философ, но без суеты.
В общем, жила Вера полноценной жизнью — как теперь говорят, не заморачивалась. Дурацкое слово, но в данном случае точное. Аневризма не стала для нее ни морокой, ни мороком. Вот только приходилось постоянно вслушиваться, что там с «тиканьем».
Вообще-то этот шум, слышный ей одной, больше напоминал не стук часов, а бульканье воды в батарее. Но думать о своей жизни, как о трубе, которая однажды лопнет, был как-то... обидно. Человек не водопровод и не канализация. Человек — вселенная, которая может, конечно, по гибнуть, но только от Большого Взрыва, а не от вульгарной протечки.
Став врачом, Вера узнала: шум возникает от завихрения кровотока, которое сопровождается вибрацией стенок артерии. Как только «затикало», нужно сбавить темп, расслабиться, провести комплекс дыхательных упражнений: оммм, оммм, оммм. Когда же бульканье стихало, Вера всякий раз испытывала прилив жгучего счастья. Еще один подарок судьбы! Жизнь продолжается! Если честно, она полюбила эти маленькие недосмерти с последующим воскрешением.
Расскажи Вера кому-нибудь, что считает себя обладательницей выигрышного билета, не поверили бы. Покрутили бы пальцем у виска. Но, во-первых, она никому про свой медицинский казус не рассказывала — зачем? А во-вторых, конечно, ей сказочно повезло. Разве нет?
Сколько людей доживает до старости, без конца ноя, что жизнь — тяжкое испытание и череда несчастий. Если б не аневризма, и Вера запросто выросла бы дурой, впадающей в хандру из-за ерунды. А кроме того есть люди — она нередко таких встречала — кто живет будто понарошку или во сне. Всё мимо них. Вот уж не ее случай!
Иногда она пробовала представить, как это: жить, твердо рассчитывая, что впереди у тебя еще пятьдесят или да же семьдесят лет.
Тоска.
***
Но от кошки, сигающей под колеса, никаким аутотренингом не убережешься. Сердце судорожно качнуло кровь, она понеслась по артериям с удвоенной скоростью, в голове завибрировал, загудел взбесившийся кран. Самое опасное — усугубить потрясение страхом.
Никто не умрет. Всё хорошо. Всё отлично.
Вера сидела, вцепившись в руль. Включила полное дыхание. Короткие ритмичные вдохи, потом тягучий медленный выдох.
Оммм. Оммм. Оммм.
И что вы думаете? Побурлило, пошумело, начало стихать. Теперь нужно было закрепить успех специальным упражнением.
Вера очень осторожно вылезла из машины, села на траву, в двух шагах от обочины. Тяжелые ботинки расшнуровала и скинула. Они были всепогодные и любимые, но сей час мешали. Зато одежду Вера носила такую, которая движений не стесняла. Сатиновые шаровары, байковая рубаха навыпуск.
Заплелась в спасительную позу «падмасана», еще поды шала глубоким дыханием, минут несколько. Мимо проезжала машина — дуднула. То ли в смысле «круто», то ли в смысле «куку». И то сказать, видок у Веры был еще тот. Сидит на пыльной траве заплетенная кренделем деваха — жмурится, надувает щеки, бубукает губами.
Но неважно, что подумали в проехавшей машине. Бульканье угомонилось, вот что главное. Не сейчас, окончательно поняла Вера. Не в этот раз. Какое счастье! Глупость эта ваша черная кошка.
И засмеялась, и села за руль, и поехала себе дальше.
И запела:
Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет!
Сплошные цветы и танцыы! И вечные двадцать леет!
По длинной аллее, с двух сторон обсаженной платана ми, по вкусно шуршащему гравию машина подкатила к старинным кованым воротам. Так, паркинг для посетителей налево. Но налево Вера сворачивать не стала, въехала прямо на территорию. Она не посетитель. Ей тут жить.
Замок она видела на сайте, но в жизни он был еще красивей. Не старинный, без средневековой массивности, без рвов и башен. То есть башенки-то торчали, но не грозные, а кокетливые, с ажурными флюгерами. В архитектуре Вера разбиралась не сильно, но все же достаточно, чтобы понять: это эпоха не королевы Марго, а скорее мадам Бовари.
К центральному зданию (Вера сразу по привычке окрестила его «главным корпусом») примыкали два длинных одноэтажных флигеля. Внутри этой буквы «П» широкая лужайка с фонтаном и клумбами. Начало мая, в Москве едва почки-листочки, температура плюс десять, а тут во всю лето. Сумасшедшие цветы, над ними пчелки, бабочки. Старый парк темнеет густой, тяжелой зеленью. Территория, между прочим, двадцать гектаров. Там должны быть гроты, античные статуи, беседки и прочие изыски. Обрыв с променадом, откуда, если верить сайту, «открывается лучший в департаменте вид на долину Сены».
Проверим, весело думала Вера, вытаскивая из багажника сумки: в одной шмотье, в другой книжки да бумажки. Портфель с ноутбуком — на плечо.
Она была еще полупьяная после случившегося. Всё в ней жадно впитывало жизнь. Кожа млела под теплыми лучами солнца, глаза не могли насмотреться на разноцветье сада, нос щекотали майские ароматы.
Тетенька с рецепции позвонила директору, сказала, что он через пять минут выйдет встретить, только закончит разговор с посетителем, не хочет ли «мадам доктор» пока выпить кофе. Смешно запнулась на фамилии: «Коро... Ко робэ...» — и дальше никак.
— А вы, Беатрис, зовите меня по имени: Вероника или просто Вера.
У тетеньки на голубой куртке была прицеплена табличка с именем, но без фамилии. Очень большими буквами, притом по-русски.
— Не положено, — улыбнулась Беатрис. — Доктор есть доктор. Можно я буду звать вас «доктор Коро»? И все-таки, как это произносится?
Беатрис была славная. С седыми волосами, но совсем не пожилая. Объяснила, что работает через день по полсмены, потому что дети выросли и дома скучно. Пробует учить русский, но пока похвастать ничем. С гостями, правда, ей объясняться не приходится — они имеют дело с центром обслуживания, а там все знают язык.
— Korobeistchikova, — дважды медленно повторила она за Верой, обе посмеялись.
От кофе Вера отказалась. Сказала, что пока погуляет. Ей не стоялось на месте и тем более не сиделось. А кофе после приступа лучше не пить.
Полюбовалась на ирисы. Сколько оттенков лилового!
В Краснолесском доме ветеранов Марлен Федорович, бывший моряк, тоже разводит ирисы. Надо будет выпросить для него несколько таких луковиц. Две радости у человека осталось: цветы выращивать и про свои награды рассказывать, какую за что получил.
Стоило Вере вспомнить про это, как откуда ни возьмись, будто посредством телепортации, на аллее появился самый настоящий советский ветеран. Издали он был даже похож на дедушку из Краснолесья. Не высокий, плотный, и идет так же, будто каблуками землю на твердость проверяет. Грудь сверкает золотом. Только у Марлена Федоровича, когда припарадится, форма черная, морская, а у этого синяя. На фуражке синий околыш, и петлицы тоже синие.
Завтра же День Победы, вспомнила Вера. Наши там тоже все принарядились, ордена и медали надели. Чудно., конечно, увидеть посреди Нормандии такого деда. Хотя, с другой стороны, чему удивляться? Знала же, куда еду.
Даже приятно стало, что первый, кого она видит из здешнего контингента, так похож на обычных домветовских обитателей. Вера вообще-то ожидала увидеть во «Временах года» совсем другую публику.
— Здравствуйте! — громко сказала она. — С наступающим вас! Я из Москвы приехала. На стажировку. Вероника Коробейщикова. Можно просто «Вера». С днем великой победы!
Она знала: для стариков День Победы — самый главный праздник. Потому так торжественно и выразилась.
Старик подошел и оказался не очень-то старым, то есть даже вовсе не старым. Крепкий мужчина среднего возраста, с аккуратно подстриженными седыми усами, движения бодрые. Семьдесят три — семьдесят четыре, определила Вера, хоть выглядит на десять лет моложе. В возрасте стариков она редко ошибалась. Опыт.
— Здравствуй, красавица. — Военный человек (две полосы, три звезды — это майор или полковник?) с удовольствием рассматривал Веру. — Было бы с чем поздравлять. Дурное дело — позавчерашним победам радоваться.
Она подумала, что ослышалась или не так поняла. Ветеран невесело усмехнулся в усы.
— У нас, как известно, два повода для национальной гордости. Гагарина в космос послали и немцев победили. Одной победе полсотни лет, другой шестьдесят пять. Новых побед в обозримом будущем не предвидится. Вот и радуемся старым. Уж и страны нет, которая победы одер живала, а всё в трубы трубим.
Дед был, кажется, не совсем обычный. Вера с любопытством спросила:
— Что ж вы мундир надели, ордена?
В наградах она, благодаря рассказам Марлена Федоровича, разбиралась лучше, чем в погонах. Орденов у ветерана было три, и все не боевые: «Знак почета», «Дружба на родов», «Трудовое красное знамя».
— В прежние времена на флоте это называлось «показывать свои цвета». В смысле, демонстрировать национальный флаг. Для этого военные корабли специально за ходили в иностранные порты. Чтоб в мире помнили: есть на свете такая держава. Вот и я тоже разрядился папуасом, чтоб напомнить французам: была на свете великая держава серпа и молота. — Он постукал себя по кокарде. — Была и снова будет. Когда-нибудь. Я-то не доживу, а ты — запросто. Ничего, что я на «ты»?
— Очень хорошо. Мне так даже приятней.
- Красивая, — повторил он. — Настоящая природная красавица. Брови, глаза, румянец — хоть на обложку журнала. Только зачем же ты, дочка, себя уродуешь? Оделась, будто на овощебазу. Платком повязалась. Картина художника Лебедева «Рабфаковка с портфелем».
К критическим замечаниям по поводу ее манеры одеваться Вера привыкла. Берзин называл ее стиль «С&А», что расшифровывалось «Cheap and Awful». Если бы работодатель знал, что она покупает вещи даже не в дешевом универмаге, а на китайском рынке, вообще бы в обморок упал. Но тратить деньги на брачное оперение, которое тебе никогда не понадобится, Вера считала глупостью. Одежда должна быть зимой — теплой, летом — легкой и в любое время года удобной. Точка. Она и сама никогда не обращала внимания, кто как одет. Берзин говорил, что у нее мужской взгляд, что она не видит деталей, а срисовывает только общее впечатление: этот человек стильный, тот безвкусный, этот богатый, тот бедный, этот свой, тот чужой.
Слова ветерана Веру насмешили. Рабфаковка с портфелем!
— Без платка у меня вот что.
Сняла бандану, тряхнула головой — стала похожа на дикобраза. Ветеран присвистнул:
— Другая за такую роскошь удавилась бы, а ты прячешь! Беда с вами, умными девочками. Боитесь быть слишком красивыми.
— Почему вы решили, что я умная?
Она еще больше развеселилась. Дедушка, кажется, был в самом деле занятный.
— Глазки ясные. Это хорошо, что умная. Будет с кем поговорить. Сама-то замужем? Нет? Но кавалер-то есть, как не быть.
Вера с улыбкой покачала головой. — Тогда имею на тебя виды. Не для себя, не думай. — Подмигнул. — Для внука. Он у меня парень неплохой.
- Приедет — познакомлю. Позвольте официально представиться. Ухватов Валерий Николаевич, полковник Комитета государственной безопасности. В глубокой отставке. — Ветеран лихо отсалютовал. –Значит, Верочка, прислали тебя набираться опыта? Как лучше пестовать старпёров буржуйского сословия?
- Почему только буржуйского? Разве вы буржуй?
- Я нет. Я осколок империи. Зато сынуля мой — первосортная акула капитализма. Это я на его денежки тут припухаю. Он у меня коррупционер, — пояснил Валерий Николаевич так, словно речь шла о вполне обычной профессии. — Я-то, когда его отдавал учиться в Вышку, в Высшую школу КГБ, думал, смену выращу. Хороша смена. Только умеют, что крышевать да отпиливать. Мы все были воины. Тоже не без уродов, конечно, но большинство служили Делу. А эти нынешние — торгаши продажные. Мой Петька по роду службы приставлен за таможней бдить. Дачу на Рублевке себе набдил, пентхаус с видом на Москва-реку. Папаню сюда вот на санаторные харчи пристроил. Был бы я Тарас Бульба убил бы стервеца. А я ничего, пользуюсь. Жду, пока внук вырастет.
Вера занималась тем, чем она занималась, потому что старики были ей по-настоящему интересны. Она не ими тировала внимание, когда слушала их нафталиновые рас сказы, все эти истории о незадавшейся жизни. А какой еще может быть жизнь человека, доживающего свои дни в богадельне, пускай даже шикарной?
- Вы были разведчиком? Здорово! Расскажете? Или нельзя?
- Гриф секретности снят. Раньше в газетах имелась рубрика: «Теперь об этом можно рассказать». Были бы слушатели. — Валерий Николаевич с преувеличенной галантностью предложил локоть, Вера изобразила книксен. Они медленно пошли по аллее вдоль газона. Комитет был разветвленной организацией. Фактически параллельной структурой госаппарата. На этой кристаллической решетке держалась вся империя. Разведчиком, Верочка, я не был. Я работал на фронте международного сотрудничества. В казээм, потом в ссоде, потом десять лет в международном отделе вэцээспээс курировал контакты с иностранными морскими профсоюзами. На каких только морях не плавал, где только не побывал!
У меня есть знакомый моряк. Тоже в доме ветеранов живет. Не в таком, конечно, — сказала Вера. — А что такое... вот эти все аббревиатуры?
Комитет защиты мира, Союз советских обществ дружбы. Что, и ВЦСПС не знаешь? Эх, племя молодое, не знакомое. Короче, занимался я международной солидарностью трудящихся. Важное дело. Стратегическое. Было время, оказывали мы поддержку рабочему классу во всем мире. У самих, как говорится, в брюхе щелкало, а помогали. Теперешние наши вожди только пыжатся, про великую Россию болтают. А нет никакой великой России. Вот Советский Союз был великий. Треть мира Москву слушала, от Бранденбургских ворот до Африки. Нынче весь наш лагерь — Абхазия с Южной Осетией. И те фордыбачат.
— А зачем нужно, чтобы Африка слушала Москву? — спросила Вера. Не для спора, она со стариками никогда по политическим вопросам не полемизировала. У каждого свое кредо и своя правда. Если человек горячо рассказывает про свои убеждения, это всегда интересно.
— Такая у нас страна, Верочка. Исторически, энергетически, духовно. Одно слово: держава. Миссия всякой державы — собирать вокруг себя народы. Не сосать из них соки, а питать своей кровью. Мы, Советский Союз, так всегда и делали. А когда отступились, то утратили право называться державой.
Интересный человек этот Ухватов. С какой силой говорит — заслушаешься. Всё-таки у меня самая лучшая профессия на свете, подумала Вера.
— Полтысячелетия наши предки Третий Рим строи ли, — горячо и серьезно втолковывал ей бывший полков ник госбезопасности. — Хорошо ли, плохо ли, но с полной отдачей. Не жалея живота своего. Православие самодержавие или социализм коммунизм — неважно, как называется идеология. Суть в том, через какую точку проходит силовая ось мира. Вокруг какого стержня земля вертится. Две трагические потери у нас в двадцатом веке случились. Два удара, от которых всё рухнуло.
Вера попробовала угадать, что он имеет в виду. Революцию? Вряд ли. Он ведь за СССР. Горбачева? Но причем тогда «трагическая потеря»?
— Какие два удара?
— Убийство Петра Аркадьевича Столыпина и смерть Юрия Владимировича Андропова.
— Ухватов вздохнул. — Если б Столыпин в 1911 году не погиб, нам не пришлось бы производить капитальный ремонт государства, полную его перенастройку. Такой кровью, такими жертвами. А с Юрием Владимировичем... Эх, сколько надежд с ним было связано! Только начал он счищать с нашего днища всю на липшую грязь, гнилые водоросли — всякий корабль обрастает в долгом плавании дрянью — и на. тебе. Год всего у штурвала простоял. А потом началось... Слабые, мягкожопые столпились на капитанском мостике, застрекотали, забазарили, переругались и вмазалисьтаки в рифы... Я быстро всё понял. Ушел в отставку, когда Горбач, иуда, объявил про уход из Афганистана. А между прочим, Верочка, был я уже на генеральской должности. Мда... Через пять лет в органах вообще никого из старой гвардии не оста лось. Настало время лавочников в погонах...
Валерий Николаевич вдруг остановился. Навстречу по дорожке медленно и важно двигалась полная женщина в кожаном плаще и больших темных очках. Из-под голубоватого завитка тщательно уложенных волос сверкнула золотом увесистая серьга. Хоть дама, в отличие от Ухватова, была без мундира и советских орденов, ее национальная принадлежность никаких сомнений не вызывала.
— О, еще один обломок кораблекрушения дрейфует, — шепнул Ухватов. — Вот такие, как эта мадам, державу и потопили. На дачу с теплым сортиром променяли. Как у Багрицкого: «От мягкого хлеба и белой жены мы бледною немочью заражены». Пойду я, Верочка. Меня от коровы этой блевать тянет. Увидимся.
Шутливо вскинув ладонь к козырьку, полковник свернул к фонтану. А Вера улыбнулась приближающейся старухе. Возраст: семьдесят семь — семьдесят восемь. Одышка, походка артритическая, цвет лица пастозный.
Здравствуйте. Меня зовут Вера Корбейщикова. Я приехала на стажировку.
Из Прибалтики? В обслугу? — непонятно спросила та. Удивительная манера смотреть на людей: сверху вниз, хоть сама на полголовы ниже. Возможно, какая-то проблема с шейным отделом позвоночника. — Ну, старайся, старайся. Поменьше тут хвостом верти. А то знаю я вас. Чуть оглядитесь — и шмыг замуж за француза. Неохота вам за пожилыми людьми ухаживать.
— Мне как раз охота. Я врач гериатр. Из Москвы.
— Врач? — Дама покачала головой. — Представляю себе. Кидают на пенсионеров кого не жалко. Врач! Тебе сколько лет, милая?
— Двадцать пять. Почти.
Вера улыбалась. Когда работаешь со старыми людьми, главное — терпение и не раздражаться. Очень часто они рявкают и грубят просто потому, что неважно себя чувствуют или болит что-нибудь. Молодой тоже, если, например, с утра зуб прихватило, рычит на всех волком. А для пожилого человека физический дискомфорт — постоянный спутник жизни.
Улыбка подействовала. Суровая тетя смягчилась.
— Клара Кондратьевна Забутько. Мой покойный супруг был вторым секретарем обкома.
— И зачем-то прибавила, со значением. — По идеологии.
— Надо же, — почтительно протянула Вера. — По идеологии! Сама подумала: полковник КГБ, вдова партийного секретаря. Неужели тут весь контингент такой?
Она собиралась спросить, в какой части страны трудил ся на своем ответственном посту товарищ Забутько — старушке это было бы приятно, но сбоку ктото крикнул:
— Доктор Коробейщикова! Тысяча извинений! — Прямо по траве, широко шагая и маша рукой, шел стройный мужчина в голубой куртке, белых брюках. Седая шевелюра рассыпалась по плечам. — Не мог раньше! У меня был разговор с председателем Совета резидентов. Я директор, Люк Шарпантье... Бонжур, прекрасная мадам Забутько. Эти серьги прелестно оттеняют колёр ваших волос.
Он элегантно клюнул даму массивным носом в запястье. Клара Кондратьевна зарделась, легонько хлопнула куртуазника по затылку.
— Хохмач!
Директор распрямился. Пожал стажерке руку. Господин Шарпантье не попадал в возрастной диапазон, с которым она обычно имела дело, поэтому точно определить, сколько ему лет, Вера бы не взялась. Наверное, около шестидесяти. Но в суперформе. Морщины только там, где они красят, а не уродуют. Белейшие, причем собственные, зубы. Небольшие, цепкие глаза с ярким молодым блеском. Ни грамма лишнего веса. Золотая цепочка, львиная грива и перстень на пальце, пожалуй, лишнее. И без этого оперения директор был бы красавец. («Периода полураспада», прибавил бы злой на язык Берзин).
По-русски директор говорил бегло, даже как-то по-щегольски, только звук «р» в горле раскатывал: «дихэктох», «пхэлестно». Нагрудная табличка на двух языках: “Dr. Luc Charpentier” и крупными буквами: «ЛУКА ИВАНОВИЧ».
— Моего отца звали Жан, поэтому «Иванович», — ослепительно улыбнулся Шарпантье.
— Резидентам приятнее иметь дело с человеком, которого можно звать по имени отчеству. Некоторые меня называют «доктор Плотников». По-французски моя фамилия значит «плотник».
Вера кивнула: знаю.
— Клара Кондратьевна, я похищаю у вас нашу гостью.
С грацией танцора Шарпантье приобнял Веру за талию, повлек за собой.
— Ты поосторожней с ним, моральным разложенцем, — крикнула вслед госпожа, вернее товарищ Забутько. Но крикнула без осуждения, скорее одобрительно.
А Вера и так уже видела, с кем имеет дело. Ей всю жизнь везло на альфа-самцов. Притом что сама она к этому мужскому типу была абсолютно равнодушна. Победительность и напор на нее не действовали. Разве что в отрицательном смысле.
Вести себя с этой публикой она давно научилась. Рецепт прост: держи дистанцию и никаких женских игр.
— Я очень рассчитываю на вашу помощь, — сказала она серьезно. — Мне нужно столькому научиться. Нам ведь в России придется всё создавать с нуля.
И директор сразу перестал строить глазки. Талию отпустил. Так-то лучше.
— Знаю. Видел. Вы храбрая женщина, мадемуазель Вероника. Ваши дома престарелых («пхэстахэлых») — это ужас. Поместить бы туда Клару Кондратьевну, пусть толь ко на одну неделю. — Он мечтательно улыбнулся. — Но нет. Даже ей я этого не желаю. Хотя, конечно, она очень утомительная особа.
— Откуда у вдовы советского партработника средства оплачивать всё это? - Вера кивнула на замок, фонтан, чудесные клумбы.
— О, эта порода людей оказывается наверху при любой политической системе. Сын мадам Забутько служит в московской мэрии на очень, как это называется, хлебной? Да, хлебной должности. Я понимаю, у каждой страны свои особенности. Мне объяснили, что в России многовековая традиция: кто верно служит государству, тот получает неофициальную привилегию извлекать доход из своей должности. У нас, конечно, невозможно представить, что бы служащий парижской мэрии платил частному maison de retraite шесть тысяч в месяц за содержание матери. Налоговая полиция немедленно, как это, сядет ему на хвост?
Вера нахмурилась. Неприятно, когда иностранец со снисходительной миной тыкает тебя носом в недостатки твоей страны. Наши болячки мы вылечим сами, без чужих. Не всё сразу. И где, спрашивается, был бы этот «Лука Иванович» без клиентов вроде Клары Кондратьевны Забутько или Валерия Николаевича Ухватова?
— Объясните, пожалуйста, как во Франции устроена система «мезондеретретов»?
Она еще чуть-чуть подсушила тон. Французский тер мин употребила за неимением эквивалента в русском языке. Язык не повернулся назвать «Времена года» «домом престарелых» или «домом ветеранов».
Шарпантье остановился, горделиво обвел рукой свои владения:
— У нас все-таки не обычный maison de retraite, а residence service, «резиденция с обслуживанием».
— В чем разница?
— Maison de retraite может быть публичным. Нет, правильно сказать «общественным», да? Я знаю, «публичный дом» — совсем другое. — Он засмеялся. Вера же не улыбнулась, изобразила сосредоточенное внимание: типа «пожалуйста, не отвлекайтесь». Директор вздохнул и продолжил, слегка поскучнев. — В maison de retraite могут по пасть все пожилые люди, кто хочет. Платит частично государство, частично муниципалитет, частично сам чело век — из своей пенсии. Сведения о стариках, нуждающихся в размещении, собирают Centres Locaux d’Information et de Coordination gerontologique, центры геронтологической информации и координации. Если пенсионер по со стоянию здоровья может жить автономно и не хочет ни куда переезжать, ему помогают на дому. Размер денежно го пособия определяется индивидуально, в зависимости от уровня доходов и, как это, степени автономности, так?
— Самостоятельности, — кивнула Вера.
— Спасибо, «самостоятельности». Ну, а как это пособие тратить — на жизнь в maison de retraite или на независимое существование, человек решает сам.
— Чем частный мезондеретрет отличается от государственного? — спросила Вера. Всё что можно о французской системе она уже выяснила, но интересно же послушать мнение специалиста.
— Когда больше платишь, получаешь больше. Это естественно. Даже частные maisons de retraite все равно поло вину расходов покрывают за счет государственного и муниципального бюджета. Но человек может купить дополнительные услуги сверх положенного минимума. Например, жить не в комнате, а в целой квартире. Привезти свою мебель. Или домашнее животное. Бывают частные maisons de retraite, где у каждого свой коттедж с малень ким садом. Самая высокая категория обслуживания — это re.sidence service вроде нашей. Особенность «Vre..menagoda» в том, что здесь почти не осталось французских граждан, а значит, мы существуем фактически без государственной поддержки. На принципе самоокупаемости, — старательно выговорил он длинное слово.
— Вы ведь знаете историю нашего дома?
Поскольку директор вроде бы прекратил делать апроши, Вера немного расслабилась, позволила себе улыбнуться.
— Он, кажется, был создан для русских эмигрантов?
— Да, в конце шестидесятых. Наша основательница (у нас ее называют просто «Мадам»), сама по происхождению русская. Она была известный геронтолог и гериатр, с собственным независимым капиталом. Решила позаботиться о соотечественниках. За тех, у кого не хватало средств, Мадам платила сама. О, это была выдающаяся женщина. При ней здесь в основном жили русские из первой, послереволюционной эмиграции. Совсем непохожие на мадам Забутько.
И снова он засмеялся, а Вера нахмурилась. Директор опять вздохнул. Наверно решил, что у суровой девицы напрочь отсутствует чувство юмора. А просто Вера не любила, когда персонал подсмеивается над контингентом. Во-первых, это некрасиво. А во-вторых, еще неизвестно, какие мы сами будем в таком возрасте.
— Сейчас почти никого из той генерации гостей не осталось, — меланхолично продолжил мсье директор. — Вымерли. Или превратились в пациентов.
Этого Вера не поняла.
— Простите?
— «Гостями» или «резидентами» у нас называют тех, кто хотя бы отчасти автономный. Самостоятельный, — поправился Шарпантье, вспомнив правильное слово. — А «пациенты» — это те, кто кантуется в КАНТУ.
Он выжидательно посмотрел на Веру — оценила ли каламбур.
Не оценила.
— Ну вот, — комично развел руками «Лука Иванович». — Я сам придумал эту шутку. «Кантуется» — очень хорошее коллоквиальное выражение. Все смеются. А вы какая-то царевна Несмеяка.
— Несмеяна, — поправила она. — «Кантуется» я поняла. Но что такое КАНТУ?
— А, вы не знаете. «CANTOU» значит Centre d’Activite. Naturelle Tire.e d’Occupation Utile. Как это лучше перевести? — Шарпантье защелкал пальцами. — Очень политкорректное французское название... Ну, в общем, это отделение для самых тяжелых. Во «Времена года» там содержат тех, кто в самой последней стадии альцгеймера и уже не владеет даже самыми базовыми функциями. В бывшем Овальном салоне по периметру устроены двенадцать бок сов, в каждом кровать. Посередине — стол старшей сестры с датчиками. И еще постоянно дежурит санитарка. Я знаю, сестры и санитарки между собой называют наше КАНТУ «овощехранилищем». Совсем не политкорректно, но смешно. — Директор смущенно хихикнул и, как бы извиняясь, пояснил. — Низший и средний персонал у нас весь из Прибалтики. Они знают русский язык, нет проблем с разрешением на работу, и согласны на небольшую зарплату. А работа в КАНТУ тяжелая и депримантная — нет, по-русски нужно сказать «депрессивная». Не приведи Господь заканчивать так свою жизнь. Я правильно сказал «не приведи Господь»? Спасибо.
Вера сама, бывало, задумывалась об этом, когда видела совсем уж беспомощных, выживших из ума стариков. Обыкновенные люди, у которых в голове ничего не тикает, мечтают дожить до ста лет — спрашивается, ради чего? Чтобы угодить в такое вот «овощехранилище»? Да если б еще в такое...
Она сказала, медленно подбирая слова:
— Я иногда думаю... Что, если это ужасно смотрится только со стороны? А внутри человек парит где-то там, в прошлом... или в грезах... в далеком детстве. У альцгеймерных больных часто бывает такой блаженный вид. Вы читали книжку мужа Айрис Мёрдок, писательницы? Она ведь умерла от болезни Альцгеймера.
Шарпантье смотрел на нее с интересом. Мол, продолжайте, слушаю.
— Под конец она всё сидела и смотрела детские мультики, ничем больше не интересовалась. Возможно, ей было не так уж плохо... То, что на самом деле, и то, как это вы глядит, часто совсем не одно и то же...
— Где-то я эту мысль уже встречал, — торжественно за метил директор. В его глазах мелькнул огонек.
Вера почувствовала себя глупо. Ее косноязычный лепет насчет «быть» и «казаться» — жуткая банальность. И про Айрис Мёрдок директор наверняка в курсе. Он же специалист.
Ну и ладно. Зачем изображать, будто ты умней, чем есть? Познакомимся получше — всё встанет на свои места.
— Ой, православный батюшка! — Она повернула голову. — Здесь есть русская церковь?
Из левого флигеля, грузно переваливаясь, вышел бородатый дедушка в рясе, с крестом на груди, в шляпе, из-под которой свисали длинные седые волосы.
— Нет, это наш резидент, отец Леонид. Отставной священник. Последний из старых жильцов, кто еще в своем уме. Он, конечно, не послереволюционный эмигрант, но родился в семье «белых» русских. Очень интересный человек. Удивительно, но многие гости новой генерации, в большинстве коммунисты, ходят к нему на исповедь. Да же мадам Забутько.
— Ничего удивительного. В России то же самое.
Вера улыбнулась и помахала рукой священнику. Тот вежливо поклонился, медленно прошествовал в сторону парка. Важный какой, подумала она. Будто с картины Репина «Крестный ход».
— Устройство у нашей резиденции такое, — объяснял директор. — В бывшем господском доме офис, ресторан, весь... социально-культурный блок, это ведь так называется? Спасибо. Там же медицинский сектор со всем необходимым оборудованием. Постоянного врача в штате нет, но каждый день приезжает дежурный терапевт. Через день консультирует психолог. В Овальном салоне, как я уже сказал, находится КАНТУ. На первом этаже (по-русски — втором) комнаты для занятий разных клубов. Нет, лучше сказать кружков, да? О, у нас чего только нет. Даже кружок китайского языка.
— Китайского? Зачем?
— Когда-то Мадам выдвинула гипотезу, что изучение сложного языка, желательно с иероглифической письменностью, помогает стареющему мозгу бороться с симптомами болезни Альцгеймера. Впоследствии эта гипотеза получила научное подтверждение. Бывшая владелица «Vre..menagoda» много лет изучала проблемы старческой деменции и достигла серьезных успехов. Существует даже стипендия ее имени для исследователей в области гериатрии. А китайский язык Мадам хорошо знала с молодости.
Вера представила наших бабок-дедок, изучающих китайские иероглифы где-нибудь под стенгазетой «Почет ветеранам», и хихикнула. Люк Шарпантье поглядел на нее с удивлением.
— Мы не такие серьезные, какими хотим казаться...
Это хорошо.
— А где живут резиденты? — сдвинула брови Вера. — Во флигелях?
— Да. Слева раньше была конюшня. Справа жили слуги. Но, как вы увидите, теперь там гораздо комфортабельней, чем в главном здании. Гостей поселили во флигели, потому что там нет лестниц. Все двери, как у нас называется, в rezdejardin, то есть на уровне сада. Jardin, кстати, тоже есть. С задней стороны к каждой квартире прилегает свой палисадник. Кто хочет, ухаживает за ним сам. Если нет желания, это сделает садовник.
— Здорово! А сколько здесь человек?
— У нас тридцать шесть квартир. Семейных пар во семь. То есть всего сорок четыре гостя. Плюс двенадцать пациентов КАНТУ. Персонал живет в бывшей оранжерее, ее отсюда не видно. Моя квартира в Эрмитаже, вон за теми деревьями. Милости прошу в гости.
— Спасибо, — чопорно ответила Вера. — Непременно. Значит, я буду жить в оранжерее?
— Нет, это было бы нарушение порядка. Вы ведь док тор. — Директор ухмыльнулся, как бы давая понять, что сам он иерархическим глупостям значения не придает. — К тому вы же из страны — нашей кормилицы. — Он шутливо поклонился. — Поэтому вам особый почет. Будете жить в бывшем апартаменте Мадам. Это прямо в шато, на верхнем этаже. Вся социальная жизнь резиденции будет проходить перед вашими глазами. Очень удобно.
Смотрите также:
- «Любовь к трём цукербринам». Отрывок из нового романа Виктора Пелевина →
- «Беспощадная истина». Отрывок из автобиографии Майка Тайсона →
- Рената Литвинова: «Если запою - пристрелите меня!» →