Во всем виноват суфлер
«О самом раннем детстве у меня сохранились смутные воспоминания. Отец, приветливый и очень добрый, горячо любил нас, детей, брата моего Владимира, меня и сестру Анну. Был, однако, необыкновенно вспыльчив, и, когда, бывало, вспылит, мы, детвора, прятались куда попало, не смея дышать. Когда же его гнев проходил (а это было очень скоро после вспышки), он не знал, как приласкать нас, и засыпал сладостями и игрушками. Баловали нас и дети первой жены отца: они были чуть ли не ровесниками нашей матери и к нам, малышам, всегда относились с большой любовью.
Много светлых воспоминаний связано у меня с матерью, красивой, доброй, всегда ровной и мягкой. Ее обходительность, тактичность и умение владеть собой не раз вызывали мое восхищение, а когда я стала старше — и желание подражать ей во всем.
Помню, как пыталась я впервые в жизни «театрализовать» свое впечатление: подражала позам героев Библии, пыталась скопировать их необычные костюмы при помощи всего, что имелось в гардеробе матери. Наряжалась и, глядясь в зеркало, «играла».
Лето семья, как правило, проводила в Павловске. Частенько у них гостила знаменитая Гликерия Федотова. Кстати, именно с Гликерией Николаевной было связано первое впечатление будущей актрисы от театра. Маленькой Саше очень хотелось увидеть Федотову на сцене, и она умолила взять ее в театр. В конце концов родители повели ее в Павловский театр на «Сумасшествие от любви». К ужасу родных, в сцене, когда Федотова сходила с ума, девочка начала громко рыдать и кричать на весь театр: «Жалко, жалко Гликерию Николаевну!». Малышку вывели из зрительного зала и отвели в уборную к Федотовой, которой с трудом удалось объяснить, что она только представлялась сумасшедшей, а на самом деле совсем здорова.
Сама же Александра в первый раз вышла на сцену в Тифлисе, где работал отец. Большой друг семьи О. А. Правдин ставил «Испорченную жизнь», где была роль мальчика Пети, которую и поручили Саше. На премьере, однако, вышел казус. Выйдя на сцену и увидя перед собой полный зал, девочка смутилась и запуталась в длинной фразе. Однако не растерялась и обвинила во всем суфлера. Наклонилась к суфлерской будке и сказала: «Пожалуйста, не жужжите, вы меня только сбиваете, я и без вас знаю». Затем повернулась к актеру, которому должна была сказать свои слова, и, уже не ошибаясь, громко и толково проговорила с начала до конца свою длинную фразу. В зрительном зале это событие вызвало смех и взрыв аплодисментов.
После спектакля один знакомый сказал матери Саши: «Вот молодчина ваш Володя!» — и был чрезвычайно удивлен, когда та ответила, что роль Пети играла ее дочь Саня, а не сын Володя.
Суровая школа
Подошли годы учения. Саше пришлось расстаться с семьей: ее отвезли в Петербург и отдали на попечение двоюродной тетки, директрисы закрытого учебного заведения, так называемого «Ивановского училища ведомства человеколюбивого общества».
Вот как вспоминала то время Александра Александровна: «После счастливой жизни в семье, полной ласки, заботы и любви, в семье, где мы все друг с другом были всегда откровенны, делясь своими мыслями, чувствами и желаниями, мне пришлось учиться сдерживать всякое проявление своего «я». Тетка, необыкновенно прямая и справедливая, была строгой и суровой воспитательницей.
На первом месте у нее стояла дисциплина, умение держать себя и выполнение долга.
Все институтские годы я только и слышала: «не стучи», «не говори громко», «не маши руками», «не делай лишних движений». Все эти годы каждый поступок расценивался как «дозволенный» или «недозволенный» («это можно», а «этого нельзя»). И вот, когда в первые же летние каникулы я приехала домой, всех поразила происшедшая во мне перемена. Я стала замкнутой, подтянутой. Я сжималась и стыдилась проявлять свою нежность к родным. Ведь тетя столько иронизировала над моей мягкостью и ласковостью, так упорно гнала она всякое проявление чрезмерной, на ее взгляд, чувствительности!
Конечно, она по-своему любила меня, но, боясь ради любви ко мне быть несправедливой к другим воспитанницам, была со мной вдвое требовательней и строже, чем со всеми остальными. Я была самой младшей в классе, но никто никогда не помогал мне. Тетка запретила мне обращаться за помощью даже к классной даме, к которой все шли за разъяснением уроков. «Учись и думай сама, — говорила она, каждый вечер запирая меня в канцелярии. — Баллы ведь будут ставить тебе, ты и должна все делать сама, ни на кого не рассчитывая».
И я оставалась одна в канцелярии, расположенной между лестницей и большой залой. Было тоскливо и жутко. Сначала я плакала, а потом смирилась и привыкла. Эта суровая школа выработала во мне самостоятельность. Девятилетней девочкой я уже ездила одна из Петербурга в Москву и обратно. Много раз в жизни я благодарила тетку за такое воспитание моих чувств. И в самом деле, как это нужно, как помогает в трудных случаях!
Тетя не могла переносить ни лжи, ни фальши. Глубоко правдивая, она оказывала на меня в этом отношении огромное влияние. Не только при ней, но и когда я осталась в училище одна (тетя вышла замуж и по тогдашним правилам ушла из института), я никогда не лгала. Ложь стала для меня «смертным грехом». Как бы плохо ни приходилось мне от моей правды, я никогда не могла отступить от нее. Много у меня было из-за этого неприятностей. Когда я чувствовала какую-нибудь несправедливость к моим товарищам — все равно, со стороны учителей, классной дамы или подруг, — я вступалась за правду, нападая на обидчиков и забывая о себе. Подруги любили меня за это. Классная дама называла меня из-за моей наследственной вспыльчивости «фосфорной спичкой», а подруги — «адвокатом». И уже будучи актрисой, я не могла сдерживать себя. Если в театре случалось что-либо несправедливое, я не могла удержаться, чтобы не выразить свое отношение, не вступить в борьбу за свое мнение; я никогда не отказывалась от своих убеждений. Мои товарищи знали мой характер и часто обращались ко мне за поддержкой; и не раз я выступала в роли ходатая по волнующим театр вопросам».
Боевое крещение
В 1885 году Яблочкина с отличием оканчивает училище, едет в Москву и открывает свое тайное стремление стать актрисой не кому иному, как Гликерии Федотовой.
«Осенью я явилась в класс Федотовой, прочитала ей из «Онегина» письмо Татьяны. Не знаю, как я читала, только помню, что мое волнение было сильным и глубоким. Судьба пушкинской Татьяны в тот миг стала моей. Мое волнение передалось тем, кто сидел в зале: Гликерия Николаевна, слушая меня, прослезилась. По ее просьбе мне разрешили присоединиться к группе воспитанниц балетной школы, с которыми она занималась.
Федотова была прекрасным учителем. От своих учеников она требовала беззаветной любви к делу. Она стремилась воспитать в нас беспощадную строгость к себе и ненависть к лени. Федотова не терпела пошлости, тонко чувствовала малейшую фальшь, презирала людей, пятнавших своим ничтожеством великое дело театра.
Она не любила и преследовала на сцене сентиментальность, требовала, чтобы в горе и в страданиях были мужество, сила и строгость.
Гликерия Николаевна Федотова благословила меня на первое выступление на сцене. Как памятен мне этот день!
Сама Гликерия Николаевна меня одевала (как сейчас помню это одеяние: то был белый капот Надежды Алексеевны Никулиной), сама гримировала. Выступала я в роли Татьяны в отрывке из «Евгения Онегина». Когда дело дошло до показа нашей сцены, я затряслась и почувствовала, что готова бежать домой. Волнение и страх, помню это хорошо, с такой силой овладели мной, что осталось только одно желание — спастись от предстоящего испытания. Испытание казалось мне казнью: я бросилась к Федотовой, умоляя отпустить меня домой. Я сказала ей, что уже не хочу быть актрисой. Гликерия Николаевна поняла мое состояние, успокоила меня, мудрыми словами охладила мое возбуждение, заставила собраться с духом и сама вывела на сцену.
Не помню, как договорила свой монолог... Закрылся занавес, раздались аплодисменты. Гликерия Николаевна пришла ко мне сияющая: «Молодец, Саня! Получила боевое крещение!»
Федотова хотела, чтобы несколько ее учениц, и я в том числе, участвовали на выходе при постановке в Малом театре пьесы «Арий и Мессалина». Мы должны были изображать гетер. Сцена шла во время пиршества и была очень бурной. Для меня всякое требование театра уже тогда было равносильно непреложному закону. Но когда об этом узнал отец, он категорически воспротивился моему участию в этой постановке. Отец был возмущен и своего возмущения не скрыл. Он считал, что молоденьким девушкам не следует дебютировать в таком репертуаре. Он пошел на разрыв с училищем: я была взята из школы. Уехали в Тифлис, так как в это время отец служил в русской драме у Питоева. Отец решил заниматься со мной сам».
Начали репетировать Катарину в «Укрощении строптивой» Шекспира. И тут отец столкнулся с тем, что сам воспитывал в дочери: с навыками «хорошего тона»! Играя Катарину, надо было прежде всего презирать светские условности. Строптивая героиня не задумывалась, если ей надо было дать пощечину своему будущему жениху. Это Александра понимала. Но прошла не одна репетиция, а много, однако у нее не хватало внутренней решимости для этого грубого жеста. Как она — молодая, скромная девушка — могла ударить человека, вполне благовоспитанного, хорошего артиста! Не поднималась рука — да и только. А отец очень сердился, бушевал и однажды хотел даже прогнать ее со сцены. Тогда она собралась с духом, зажмурила глаза и ударила партнера... Не видя, куда бьет, попала ему по затылку. Комический эффект смягчил гнев отца...
В 1886 году Александра Яблочкина приняла приглашение Ф. Корша вступить в его труппу. Однажды у Корша произошел такой эпизод. Яблочкина заходит в комнату и видит: стоит актер и что-то рассказывает — все смеются, но, увидев девушку — замолкают. В слезах Саша прибежала к матери: «Они меня считают доносчицей, при мне замолкают». Мать рассмеялась: «Глупая, они щадят твою юность и не хотят, чтобы ты слушала пошлые и вольные разговоры».
В театре Корша Яблочкина пробыла недолго. В 1888 году она стала артисткой Малого театра, где прошла вся ее жизнь.
Кривить душой не научилась
«Много тяжелых минут выпало на мою долю в первые годы службы в Малом театре. Но радость, которую доставляли репетиции и спектакли, искупала многое. Поэтому я не могла расстаться с Малым театром, раз вступив на его сцену. В труппе было много способной молодежи, однако начальство не очень-то ею интересовалось и мало внимания обращало на отзывы прессы. Да и артистическая семья Малого театра была очень тесно спаяна. На пришедшего со стороны новичка смотрели с явным недоверием, предоставляя ему самому барахтаться. Переставали сторониться «новичка», если видели, что он пришел в театр не за легкой славой, что он по-настоящему любит сцену и умеет трудиться.
Помнится мне один случай. Одна из молодых актрис смотрела вместе со мной в Малом театре какой-то спектакль. Центральную роль играла И. П. Уманец-Райская. Ее жестоко критиковала моя товарка, мне же игра Райской понравилась, и мы сильно поспорили. В антракте, зайдя за кулисы, мы оказались против уборной Уманец-Райской. Дверь была открыта, я поздоровалась, но не вошла, а моя спутница влетела в уборную и бросилась целовать Ираиду Павловну, рассыпаясь в восторженных похвалах ее исполнению.
А я так и не научилась кривить душой — не могла хвалить актера или актрису, когда они мне не нравились. Каково б ни было положение актера в труппе, как бы сильно ни было его влияние в театре, я не могла настроить себя на льстивый тон. Оставалась искренней и говорила в лицо свое мнение... и наживала себе недругов. Но я хотела играть, иначе жизнь мне становилась не мила. Я мечтала о многих ролях, переписывала их и тщательно разучивала. Это была совершенно бескорыстная работа. Работа только для себя, работа, которая так и не выходила за пределы моей комнаты. Ведь никто не назначал меня играть эти роли, я трудилась над ними для самой себя. И в этом находила большое внутреннее удовлетворение.
В театре как-то узнали о моей домашней работе и добродушно подсмеивались над ней. К. Н. Рыбаков шутя говорил, что роли еще не распределены, а Яблочкина уже выучила назубок все, вплоть до мужских. Сколько радостных творческих часов проводила я у себя в комнате, работая над ролями, которые — я это знала — будут играть другие! Плакала слезами своих героинь, смеялась их смехом, радовалась их радостью. Вместе с ними испытывала большие чувства, жила смелыми, широкими мыслями, свободными стремлениями...
Когда мне исполнилось двадцать лет, я стала невестой. Хотя жених и не очень мне нравился, я дала свое согласие: родные настойчиво уговаривали меня выйти за него замуж. Но свадьба наша расстроилась. У нас было мало общего. При каждой встрече я ему говорю про театр, а он сидит бледный от ревности. Как-то он не выдержал и сказал мне: «Какая же жизнь будет у нас — у вас только театр на уме...»
Я поняла, что он сделает все возможное, чтобы разлучить меня с театром, а без театра я жить не смогу. Пришла к матери и объявила, что не пойду замуж. Собрала все приданое, которое сделала мне мать жениха (у нас на это не было средств), и отправила его обратно. Никакие уговоры на меня не подействовали — я не могла переменить своего решения всю свою жизнь отдать театру.
Мне не пришлось пожалеть об этом. Театр — моя семья, мой дом. Здесь были те, кому я поклонялась, те, кого, несмотря на их слабости и недостатки, любила. Театр восполнил мне все то, чего недоставало в жизни. Даже в молодости я никогда не ощущала ни одиночества, ни недостатка в силе жизненных переживаний. Я всегда была жадна к работе, к возможности творить, создавать новые и новые сценические образы.
Но ни выигрышность роли, ни обеспеченный ею успех у публики — ничто не могло соблазнить меня, если я ощущала фальшь выдуманных положений и нелепость поступков, а главное, если я чувствовала пошлость, беспомощность или искусственность языка, которым малодаровитый автор заставляет разговаривать своих героев.
Так, помню, я отказалась играть в пьесе Невежина «Вторая молодость». Сколько потратил режиссер красноречия, чтобы убедить меня участвовать в спектакле! Когда я прочитала это «произведение», мне просто стыдно стало при одной только мысли о том, что я буду вынуждена во всеуслышание говорить невероятные тривиальности, выраженные к тому же безграмотным языком. Я не могла заставить себя выступить в этой пьесе на сцене — и не выступила.
Меня спрашивали: как вы можете правдиво передавать те или иные чувства, если вы сами их не пережили в жизни? Откуда, например, играя отрицательные роли, вы черпаете столько злобной жестокости, ведь в жизни вы совсем иная? Я и сама задумывалась над этой стороной психологии творчества. Дело в том, что в творчестве артиста огромную роль играет изучение природы человека, его чувств, его поведения. Всякий человек знает не только те чувства, которые близки ему. Даже не испытывая, он знает их. Иначе как же мы могли бы понять ослепляющую ревность Отелло или черную злобу Яго? А ведь мы понимаем этих людей так же хорошо, как и добрых, влюбленных героев Шекспира. Человеку дано творческое воображение. У художника оно обострено, усилено, и, кроме того, он постоянно развивает это свойство. Но есть артисты, любящие исходить только из непосредственно пережитого, и есть артисты, любящие игру воображения, тот «вымысел», над которым обливался слезами поэт. Конечно, такой вымысел — след жизненных ощущений, воспоминаний и живых чувств. Но ведь на то я и актриса, чтобы при помощи искусства суметь передать не только то, что я знаю по собственному опыту, но и то, что я творю».
Письма сыновей
«...Мой возраст не позволял мне выезжать на фронт, участвовать во фронтовых бригадах. И тем не менее за годы войны я приобрела среди фронтовиков немало замечательных друзей, вела с ними переписку. Писала им письма, в которых стремилась передать полноту своей материнской любви к ним, а они рассказывали мне о своей борьбе, о ратных подвигах, о трудной фронтовой жизни, о своей глубокой вере в нашу победу, о любви к русскому искусству, науке, литературе.
Ни одного письма я не оставляла без ответа — все просьбы, поручения моих корреспондентов всегда стремилась выполнить как можно точнее и в срок. Приведу выдержки из нескольких писем:
«Когда я читал ваше письмо, мне казалось, что передо мной письмо моей матери, ибо каждое ваше слово исходило от чистого материнского сердца. Так написать могла только мать своему сыну. Младший командир Н. Д. Ершев».
«Я уроженец Киева, потерял всякую связь с отцом и матерью, любимой девушкой и со всеми близкими. И вот сейчас мне так захотелось написать близкому человеку, и я осмелился написать вам, так как вы одна из любимых представителей дорогой для меня русской культуры. А. Ратченко».
«Ваше письмо получил, когда был на передовой. Если бы вы, дорогая Александра Александровна, знали, как я обрадовался! Я сидел в танке и ждал приказа, как вдруг принесли ваше письмо. Оно подняло дух, и силы мои увеличились в несколько раз. Вы уже знаете, что на нашем фронте идет успешное наступление. Малая толика принадлежит и мне, но ведь из малых дел складываются большие!
Я могу вам рапортовать, что часть, где я служу, заняла три деревни. Мы подбили четыре фашистских танка. Теперь мы продолжаем двигаться вперед, несмотря на то, что враг отчаянно сопротивляется. Но наши силы, решимость, вдохновляемые вами, наши дорогие и близкие люди, не могут быть остановлены.
Мне сейчас присвоили звание старшины, а командование дважды представило меня к правительственным наградам с занесением в “Книгу почета” части.
Нам всем очень приятно и радостно сознавать, что вы, знатная артистка нашей страны, думаете о нас и волнуетесь за нас. Нам это очень дорого. Как хочется после ваших писем идти в бой, чтобы скорее вернуться домой, в Москву, и опять смотреть вас на сцене Малого театра. Если б вы знали, как я хотел бы сейчас побывать в театре, чтобы еще раз испытать удовольствие, доставляемое вашей игрой. Но я уверен, что я еще не раз увижу вас. Бывший студент, теперь старшина-разведчик».
Эти письма — я называю их письмами моих сыновей — рассказывали мне и о подвигах тех, кто уже не мог сам написать мне. Вот Федоров описывает героическую гибель комсомольца челябинца Сосновского:
«...Мы штурмом брали укрепленный пункт противника. Бой был в полном разгаре. Мы шли сквозь взрывы мин, сквозь бешеный шквал свинца, ломая оборону противника, штыком и гранатой выковыривая гитлеровцев из их нор. Дзот за дзотом, орудие за орудием взлетали в воздух, мы шли вперед, упрямо стиснув зубы.
И вот уже победа близко. Дрогнул враг, и паника объяла его. Но все же свинцовым дождем заливает нас последний дзот фашистов... Дзот продолжает загораживать нам дорогу на запад. Падают один за другим товарищи... И вот — видели все! — поднялся Сосновский, весельчак челябинец Коля Сосновский, что так любил театр и футбол, и бросился тигром к дзоту, навалился на ствол пулемета, грудью закрыл смертельный ливень выстрелов... Мы взяли Л. Мы идем все дальше и дальше на запад. Мы несем в своих сердцах светлый, немеркнущий образ героя-комсомольца челябинца Сосновского, отдавшего молодую жизнь во имя победы Родины».
А вот летчик Миля Саламатина рассказывает про подвиг своего товарища, героя-летчика Александра Петухова:
«Это было под Ельней. Над целью, как обычно, стала стрелять зенитка, то есть не одна, а много, и вот рядом с самолетом точно так же, как ракеты, стали рваться снаряды, и один снаряд попал в самолет Саши. Машина загорелась, штурман сбросил бомбы. Но самолет уже до своей территории долететь не мог. Прыгать к фашистам Саша не захотел и решил, как Гастелло, погибнуть вместе со своей боевой машиной и при этом побольше угробить фашистов и их техники. Вместе со штурманом они нашли себе цель — зенитную батарею, которая стояла на опушке леса, и прямо врезались в эту цель. Грустно было вспоминать Сашу, который час назад был с нами, смеялся, разговаривал... А теперь его уже нет в живых. Но в то же время каждый из нас гордится Сашей Петуховым, гвардейцем, трижды орденоносцем, веселым, замечательным парнем. Когда наши части заняли это место, мы нашли место гибели Саши. На опушке стояли покалеченные зенитки, обломки самолета, трупы фашистов и полусгоревшие Саша, его штурман и стрелок-радист.
На высоком холме, рядом с могилой погибших пехотинцев, мы похоронили Сашин экипаж».
Когда я узнавала, что кто-нибудь из них ранен, мое сердце болело и я не успокаивалась до тех пор, пока не узнавала о выздоровлении раненого. Некоторые из моих друзей погибли на поле битвы, и я горевала о них так, как горевала бы о родных сыновьях.