Александр Ширвиндт: «Когда уходит смысл, все начинают ждать чуда»

«Мы давно уже перестали надеяться на что-то осмысленное. Мы теперь верим в чудеса!» — говорит актёр и режиссёр Александр Ширвиндт.    

   

Взбесившийся инфарктник

Валентина Оберемко, «АиФ»: Александр Анатольевич, наступает Новый год — время, когда все на что-то надеются, что-то загадывают. Наверное, даже более обнадёживающий день, чем выборы...

Александр Ширвиндт: Во время выборов кандидатуры все ясны, поэтому обнадёживающего мало. Знаешь, есть старинная русская пословица: «Среди гнилых яблок выбора быть не может». А о Новом годе почему так мечтают люди? Каждый Новый год символизирует новое животное. До этого были всякие дрожащие твари: дракон, змея и тому подобная гадость... Но мы всё равно надеялись, что драконовские законы принесут нам счастье. А теперь приходит лошадь. Чище, нежнее, преданнее животного не существует. Лошадь — это олицетворение надежды, ожидание чуда. Когда уходит смысл, все начинают ждать чуда. А мы надеяться на что-то осмысленное уже перестали.

— И в какой момент перестали надеяться?

— Думаю, где-то в IV веке до нашей эры.

— Не будем заглядывать так далеко. Ещё в прошлом веке все надеялись на царя-батюшку, потом на светлое будущее, на Горбачёва, Ельцина... После надежд наступало разочарование. На что теперь можно надеяться?

— Хрестоматийно человек тянется к свету, поэтому и придумал себе наш народ свет в конце тоннеля. Но с каждым разом этот тоннель становится всё длиннее и длиннее... Правда, и освещение у нас сейчас пошибче. Если раньше вдали мерцала лучина, то сейчас всех манят галогеновые огни.

   

   

Есть так называемые дико благополучные страны. Я всегда удивляюсь: во всяких там Даниях, Лихтенштейнах, Люксембургах, где повсюду газончики, цветочки, улыбки и дома не запираются, почему-то количество суицидов в разы больше, чем в нашей круговерти. Здорово было бы нам найти какую-то середину по накалу нервотрёпки, темперамента, жути и благополучия, но пока график нашего существования выглядит как кардиограмма взбесившегося инфарктника. И, даже несмотря на это, мне в этом Лихтенштейне-Люксембурге жить не хочется. Наверное, можно там провести день-два... Ну, год-пять, а потом, конечно, в петлю или к нам...

— То есть мы с такой кардио­граммой всё равно счастливее, чем они со своими цветочками?

— Конечно. Для нас всегда было мечтой обретение дефицита. Я живу в сталинской высотке. Там есть огромный гастроном. Когда-то, ещё в советские времена, под Новый год со старого Рязанского шоссе туда стекалась вереница автобусов. Потому что под Новый год для всех несчастных в гастроном выкидывали на прилавки какие-то лежалые продукты. Народ верил, что колбаса будет. И туда ехали за колбасой, сметая всё с прилавков. Тогда нам всё время приходилось что-то доставать. Достать продукты. Достать велосипед.

Записаться на машину и через 4 года получить «Жигули». А трубочный табак! В то время его было не достать. Мы его делали сами. В стране существовало два сорта табака. В Москве — «Золотое руно», а в Ленинграде — «Трубка мира». Оттуда покойный Фима Копелян присылал мне «Трубку мира», а я ему — наше «Золотое руно». Мы эти табаки сами смешивали в целлофановом пакете. Целлофановый пакет ведь тоже надо было достать. Единственное, что тогда заворачивалось в целлофановые пакеты, — китайские рубашки. Брался пакет, выбрасывалась рубашка, в него засыпалась табачная мешанина, туда же строгали яблоко, капали немножко коньяка и вывешивали между двойными рамами на солнышко преть. Эта смесь отдалённо напоминала фирменный табак. Когда всё время нужно что-то достать, что-то придумать, советский, теперь уже российский человек всегда чего-то хочет. А когда всё есть, начинаются скука и суициды.

«Просто я добрый»

— Вы возглавляете Театр сатиры. А сатиру всегда зажимала цензура...

— Сперва о цензуре. Она нам нужна — не потому, что надо запретить говорить острые вещи, а потому, что в наше время, помимо того что ничего нельзя было вякнуть, во всех организациях кино, телевидения, э­страды, театра сидели редактора. Среди них были потрясающие, умные, тонкие, интеллигентные люди, которые помогали протащить в народ что-то смысловое. Но они совершенно не допускали пошлятины, этого шабаша, безвкусного стриптиза во всех смыслах этого слова. У цензуры корень «ценз». Так вот этот «ценз» сегодня совершенно размыт.

Я, честно говоря, не люблю сатиру, злость, потому что я добрый. Да и возможности сатиры преувеличены. Это утопия, что сатира может изменить или вылечить общество. Она может только больно ударить. С­егодня поводов, о чём «посатирить», на каждом шагу. Но «пересатирить» «ящик», полный ток-шоу, дебатов, дискуссий, заседаний Думы, «барьеров», где люди орут друг на друга и не слышат оппонента... П­олемика подразумевает диалог. А если параллельно, то это уже не полемика, а лай. Но рейтинги у лая огромные. И­нтеллигенция вздыхает: «Ах, мало смотрят канал "Культура"!» Конечно, мало. Если к­руглые сутки на всех каналах идут матерщина, плевки, а иногда и мордобой, а на другом — рассказы известной личности о том, с кем она живёт, как пьёт, кто её бьёт, кто же рискнёт переключить на «Культуру», чтобы послушать Дебюсси?

Любовь, семья, дети, скорбь — это вещи интимные. Секс — тем более. А сейчас на нас в глянце вываливают в больших объёмах выхолощенные суррогатные чувства, начиная от любви и заканчивая отношениями с детьми.

— Но ведь вы тоже иногда рассказываете о своей семейной жизни. Например, все знают, что когда-то жена запрещала вам становиться худруком театра...

— Да, она поставила мне условие: или она, или эта должность. Я сказал, что мне надоели обе.

— Тем не менее вы уже более полувека вместе, а сейчас такой долгий брак — редкость.

— Вместе мы уже 60 лет. Сейчас это редкость, потому что все что-то ищут. А искать ничего не надо. Всё настоящее рождается тогда, когда ты молод. И чем дольше живёшь, тем больше возникает химии, ума, расчёта, карьеры.

— А вам не кажется, что молодым сегодня нужно совсем другое?

— Это правда. Страшно попасть в разряд брюзжащих стариков, но я многого сегодня не понимаю. Смотрю на своих учеников, у них счастливых браков — раз-два и обчёлся. Вместо этого — беготня, желание попасть в рейтинг. В любви не признаются, только говорят: «Созвонимся». Время такое! Этот мобильный перезвон заглушает звук с церковных звонниц. Поэтому «Ромео и Джульетту», наверное, в первоначальном виде наши потомки не увидят. Даже если её будут продолжать ставить, то Джульетта выбежит голая, а Ромео признается ей, что он гей.

— На Новый год что планируете?

— Буду сидеть на даче, ждать — может быть, внуки и правнуки приедут. Правнуки, представляешь! Вот ужас-то! Здорово, конечно, но жуть.

Периоды буйного веселья отошли, как воды перед родами. Всё уже проходили — игры, шутихи, остроты, безудержные праздники, шампанское, коньяки, горы закуски и отсутствие её... Помню, однажды отмечали что-то с Марком Захаровым. На столе был коньяк — и всё. Закуски не осталось. Но в вазе стояли красивые белые каллы. Они хорошо пошли под коньяк. Оказались очень мясистыми, с горчинкой — да и полезные, потому что от них не толстеешь.