Оценки явлений нашей культуры в последнее время всё больше страдают крайностями. Всё меньше говорят о художественных достоинствах или недостатках картины и ищут тайные смыслы. И это неслучайно: борьба мнений, вытесняемая из сферы политики и общественной жизни, перемещается в область культуры. Художественная жизнь (особенно театральная) всё заметнее политизируется. В противовес официальному историческому, культурному и нравственному «фундаментализму» возникает радикализм художественный. При этом к крупным художникам нередко примазываются (чаще всего с целью саморекламы) середнячки и посредственности. Используемые ими приёмы часто приобретают форму эпатажа, вызова, провокации. Примером могут служить выходки российских Pussy Riot, украинских Femen, акция питерского художника Павленского, пригвоздившего свои гениталии к брусчатке на Красной площади в Москве. Эта выходка тоже была преподнесена как «протест против атмосферы апатии, охватившей российское общество».
Тропой передвижников
Российская культура снова сталкивается с той же проблемой, что и культура советская, а ещё ранее — культура царской России. Споры идут о допустимых границах критики власти и общественного устройства, а если говорить об идеологии — то о гранях и границах русского патриотизма. Охранительная часть общественности (особенно та, которая интегрирована во власть) любую критику воспринимает как очернительство, как посягательство на «русский мир» и русскую историю. Реформисты, напротив, рассматривают заострённый (порой чрезмерно) художественный взгляд на действительность как средство преодоления консервативных установок, тормозящих развитие страны.
В этой связи полезно вспомнить опыт дореволюционного передвижничества. Картины Товарищества передвижников и устраиваемые им выставки официальной критикой первоначально тоже были встречены в штыки. Многие полотна, запечатлевшие сцены народной жизни, трактовались властью и церковью как подрыв устоев. Вспомним известное полотно «Сельский крестный ход на Пасху»Василия Перова. Синод Русской православной церкви воспринял её как очернительство веры. Революционная общественность, и в частности В. Ленин, напротив, видели в картинах передвижников полезную форму критики мерзостей «загнивающего режима». У царских чиновников, ведавших вопросами культуры, впрочем, хватило здравого смысла воздержаться от прямых запретов. Движение передвижников стало крупным общественным явлением, а их картины — национальным достоянием.
Советская власть была менее терпима. Гонениям, запретам, высылкам подвергались и писатели-деревенщики, и писатели-фронтовики, отразившие не генеральский, а солдатский взгляд на войну («В окопах Сталинграда» В. Некрасова, например), и художники нонконформисты, не желавшие писать «девушек с веслом» и портреты вождей на фоне колосящихся хлебов. Вспомним, наконец, мытарства А. Солженицына, изгнанного из страны за свой «Архипелаг ГУЛАГ». А ведь именно это документально-безжалостное повествование открыло людям глаза (у нас и на Западе) на тоталитарную природу советской власти. А сколько правдивых фильмов десятилетиями ждали «допуска» на советский экран!
«Я не смотрел, но...»
Понятно, что советским чиновникам от культуры больше нравились картины типа «Кубанские казаки» или «Сказание о земле Сибирской», запечатлевшие лубочный образ народа, власти и страны. И как только нынешние представители власти почувствовали вкус к «советскому образу жизни» и стали демонстрировать благоволение к советским идеологическим консервам, на старую траекторию стала возвращаться и культурная политика. Тотчас же появились и «подручные партии», готовые к чистке «культурных рядов» под известным лозунгом «Я не читал (не смотрел), но осуждаю». Бульдозер, памятный по знаменитой «бульдозерной выставке» 1974 г., слава богу, пока ещё не завели, но доносы по поводу фильма Звягинцева «Левиафан» в Министерство культуры уже посыпались.
* * *
И вот снова «Левиафан». На этот раз в форме фильма. И вновь его обвиняют в очернительстве. Обвиняют прежде всего те, кто либо не знает российской глубинки, либо снова пытается изобразить нашу жизнь в духе советского плаката «Сбылись мечты народные». А между тем письма, приходящие в «Аргументы и факты» из депрессивных районов, повествуют о таких измывательствах чиновников (местных «левиафанчиков») над человеком, о такой бездне безысходности, что фильм Звягинцева на их фоне может показаться чуть ли не «картиной маслом».
Мне думается, что лента Звягинцева — о другом. Неслучайно, говоря о задумке фильма, Звягинцев сказал: «Я мечтал, чтобы зритель открыл свой ум». Если зритель действительно «откроет ум» и протрёт глаза, то увидит, что «Левиафан» — это фильм-притча, фильм-предостережение. Предостережение о возможности возвращения в Россию Левиафана made in USSR — государства-чудовища, пытающегося залезть своими казёнными щупальцами не только в нашу жизнь, но и в наши души и нашу веру.