Елена Дозорцева, руководитель лаборатории психологии детского и подросткового возраста Центра социальной и судебной психиатрии им. Сербского. За помощь детям и семьям Беслана удостоена нагрудного знака МЧС «Участнику ликвидации последствий ЧС».
1 сентября 2004 года я помню очень хорошо: уже вечером мне позвонил наш замдиректора и сказал, что нужно быть готовыми в любой момент выезжать в Беслан, приготовить вещи и ждать команды из МЧС. Третьего утром я приехала на работу, и узнала, что придется ехать не только мне, но и всем моим сотрудникам. Нас повезли в аэропорт, но вылет все время откладывали. В Беслане что-то происходило, но мы ничего не знали — в аэропорту не было телевизора, приходилось просто сидеть «на чемоданах». Только вечером нас вызвали и сообщили, что заложники освобождены, мол, ваша помощь уже не требуется, ждите, когда мы привезем пострадавших детей в Москву. Чудом нам удалось доказать, что помощь нужна не только детям, но и взрослым, всему городу, и нас взяли в самолет.
«Не включайте телевизор»
Когда мы прилетели, лил страшный дождь, была гроза. По периметру аэропорта стояли люди в форме, с автоматами наготове. Нас довезли до Беслана, а что с нами дальше делать, они не знали. Мы приехали и увидели такую картину: тишина, стоят люди перед больницей, не знают, что происходит с их близкими. Стоим под этим дождем, под зонтом, пытаемся дозвониться до коллег. Оказалось, что они находятся в здании школы, мы отправились туда. Первое, что увидели, был спортивный зал, где лежат люди и... крепко спят. Это были сотрудники МЧС, и центрального, и ставропольского управлений, отряд Центроспас. До этого они не спали трое суток.
Сотрудники МЧС делились с нами своим сухим пайком: брикетик горохового супа, который приходилось грызть. Все было совершенно неорганизованно. Встал вопрос, где нас разместить: нам выделили учительскую, туда приволокли маты, и на этих матах мы спасли вчетвером, вшестером, не раздеваясь, в течение всех этих дней. Когда вернулись домой, валились с ног. Горячей воды, электричества там не было. Зато в окно был виден Казбек, горы. Красиво.
В СМИ тогда была истерика. В первую неделю нам приходилось постоянно повторять родителям: «Не включайте телевизор, не смотрите эти сцены», иначе вся терапия насмарку. Ребенок подходит к телевизору и видит вот это все. Не ест, не спит.
Мы пробыли там неделю, за это время занятия в школе не возобновились. Тех, кто по минимуму пострадал, перевели в другую школу. Там занятия шли, но проблема была в том, что невозможно было собрать детей и мотивировать их на учебу, особенно первоклашек — для них 1 сентября стало огромным душевным потрясением. Даже старшим детям учеба давалась с большим трудом. Московские специалисты, наши коллеги Александр Венгер и Елена Морозова организовали обучение при поликлинике, в игровой форме, не называя это школой.
На шариках рисовать бандитов
Александр Венгер — такой колоритный человек с бородой, и террористы тоже были мужчины с бородами. Поэтому детки сначала в ужасе на него смотрели. Помню, маленькую Мадиночку — вместе с мамой они остались в живых, а ее бабушка умерла. Девочке был год и восемь месяцев, не так давно начала говорить, причем, и по-осетински, и по-русски. По-русски она вежливо и хорошо себя вела, а по-осетински говорила Александру Леонидовичу: «Уходи, уходи». Опыт Морозовой и Венгера показал— у детей было много агрессивной реакции. И они придумали на шариках рисовать бандитов — и прокалывать их.
Можно сказать, что пострадавшие — все жители, не зависимо от того, были они на тот момент в школе или нет. Город маленький, все друг друга знают, трагедия была — общей. Удивительно, но в первые дни к нам шли не сами пострадавшие, а те, у кого до этого были какие-то травмы и снова обострились прошлые переживания. Немного позже стали приходить те, у кого хватало сил, чтобы дойти, и те, кому нужна была срочная помощь: их горе, острая стрессовая реакция, не давали им дышать, есть, спать.
Информация о московских психологах распространялось, как сарафанное радио, постепенно поток пациентов рос. Но в самом худшем состоянии были те, кто вообще не выходил из дома и не приходил за помощью, поэтому пришлось организовать службу мобильной помощи, объезжали дома. Откуда узнавали? Родственники или соседи говорили: вот, человек из дома вообще не выходит.
Мужчины за помощью практически не обращались. Самые отважные приходили ночью, чтобы никто не видел. Многие приводили только детей, а когда мы спрашивали: «может, и вам нужна помощь?», они говорили: «нет-нет, все в порядке», и только постепенно их удавалось уговорить.
Психологи ехали помогать со всей России, людей было довольно много. Вообще туда рвались очень многие, но регион был закрыт. Пускали не всех. Правильно делали, потому что, когда город «открыли», туда рванули экстрасенсы, шарлатаны, кто-то третий глаз искал, обещали родителям воскресить их детей. Чего там только не было. Люди в таком состоянии готовы верить во все, что угодно.
1 сентября — нет занятий
В восточных семьях традиционно много детей, были случаи, когда трагедия уносила жизни сразу нескольких членов семьи. Людям приходилось перестраивать всю семейную иерархию. Зато сейчас в Беслане настоящий демографический бум. С одной стороны это своеобразная реакция на стресс, с другой — это говорит о том, что люди начали справляться с обрушившимся на них горем.
Прошло 9 лет, и те, кто в 2004 году должен был пойти в первый класс, уже большие, те, кто постарше, уже в институтах учатся. Но в Беслане до сих пор занятия с третьего числа начинаются, чтобы лишний раз не напоминать. Годовщина для травмированной психики — провоцирующий фактор.
Беслан — это большая трагедия, но она много дала для понимания того, что нужно делать, как нужно работать психологам. Один из итогов: чем раньше пострадавший обратиться за помощью, тем лучше. То, что люди после такой трагедии не обращаются за помощью, еще не значит, что они в ней не нуждаются. Вообще в консультативной психологии считается, что работать надо по запросу. Но это — именно тот случай, когда нужно «лезть и вытаскивать». Еще один урок: у детей и родителей цикл восстановления проходит в разном темпе. Нужно работать со всей семьей, от состояния родных зависит и состояние ребенка.
В 2004 году была некоторая растерянность в организационном плане. Сейчас появились четко прописанные правила, по которым нужно действовать. На первом этапе работают психологи МЧС, они квалифицированны, они знают, что и как делать. Но это первый этап. Очень важно, чтобы было, кому подхватить и работать дальше — такая помощь пока возможна не везде и не всегда.
Дмитрий Ошевский, старший научный сотрудник лаборатории психологии детского и подросткового возраста Центра социальной и судебной психиатрии им. Сербского, за помощь детям и семьям Беслана удостоен нагрудного знака МЧС «Участнику ликвидации последствий ЧС».
3 сентября я узнал, что мы едем оказывать помощь в Беслан. Не заезжая домой, прямо с работы, в рубашке с коротким рукавом я поехал в аэропорт. Пришлось лететь даже без паспорта, по договоренности с директором аэропорта. Погода на месте стояла жуткая, дожди, грязь. Неудобств было много. Хотя все это, конечно, не важно, мы понимали, что нужна наша помощь, это главное.
Помню, как наш самолет садился с закрытыми шторами на иллюминаторах: чтобы воздушное судно не было обстреляно снизу. В тот момент было еще неизвестно, остались ли в городе боевики.
Наши коллеги из Беслана работали на горячей линии и брали контакты у тех, кто звонил им, чтобы они могли обратиться к московским специалистам, и благодаря этому, наверно, поток пациентов был постоянным. Хотя в первые дни обращений пациентов было не так много, помощь требовалась в огромных масштабах. В Беслане мы принимали примерно 30 человек в день. Когда я работаю в Москве и 5-6 человек в день, считается, много.
Многие добрые люди предлагали, чтобы пострадавшие дети пожили у них, организации выдавали путевки в другие города, за границу. Естественно, что во время таких поездок ребенок ни психологической, не психотерапевтической помощи не получал, это был аналог отдыха, своеобразный курорт, но это вовсе не то, что нужно в такой ситуации. Дети скучали. И потом, со всеми своими мыслями и переживаниями возвращались обратно, в непроработанную ситуацию.
Психологические кабинеты, которые были организованны сразу, соответствовали принципу адресной помощи: то есть родители могли привести ребенка, оставить в игровой комнате, где он занимался с психологом. И, по-видимому, в такой ситуации чем больше разбросанных по городу таких, пусть небольших, не требующих затрат кабинетов, тем лучше. Потому что новый реабилитационный центр в Беслане построили года через 1,5-2 после трагедии — а, как говорится, пирожки уже остыли.
Травму получили не только жители этого маленького города, не только те, кто приехал туда помогать. Мне кажется, мы, отработав там, в Беслане, вернулись в Москву даже более сохранными, чем те, кто следил за всем этим по телевизору. Потому что бы работали, и не видели всего этого информационного потока новостей и подробностей трагедии. А люди, которые не могли повлиять на ситуацию, а просто видели картинку, наверное, получали вторичную травматизацию. Особенно те, у кого неустойчивая психика.
Софья Голуб, научный сотрудник лаборатории детского и подросткового возраста Центра социальной и судебной психиатрии им. Сербского. За помощь детям и семьям Беслана удостоена нагрудного знака МЧС «Участнику ликвидации последствий ЧС».
На базе местной поликлиники оперативно организовали 3-4 кабинета, где работали специалисты. Нам приходилось сплошным методом всех осматривать и отбирать уже пациентов с патологией. Кого-то направлять к психологам, кому-то назначать коррекцию медикаментами, ставить на учет к местным психиатрам. Приходили и сами заложники, и участники событий, которые просто были на линейке в тот день, родственники тех, кто пострадал.
Первая помощь была очень важна
Из-за общей паники пострадавшие обращались за помощью не очень активно. Во-первых, была первая реакция горя, дезорганизации. Люди не выходили из дома, оплакивая своих погибших, родных, друзей, им было просто не до того. Мы выявляли в основном на первых этапах тех, кто с травмами попал в больницу, их осматривали. Люди стали обращаться уже потом, когда похоронили своих родных, а поначалу, конечно, мы выявляли их практически на улице, выборочно, в местах большого скопления людей. Организовали бригады, которые снабжались успокоительными препаратами: валерьянкой, глицином, корвалолом. Они ездили на опознания, на похороны, на кладбища.
В Беслане живет не так много людей. Каждый педиатр знает своих пациентов, врачи знали и тех, кто учился в этой школе, и их семьи, и направляли людей к нам на прием. А потом начались социальные выплаты: не выплачивали пособие, если не наблюдаешься у психиатра. Это стимулировало людей становиться на учет к специалистам.
На Кавказе сверхценное отношение к детям, поэтому для них это была огромная трагедия. Если ребенок в одной семье погиб, то все даже дальние родственники очень переживают, люди там горячие, эмоциональные. Вообще эта трагедия коснулась абсолютно всех, пострадавшими можно считать весь этот маленький город. Некоторые дети переставали разговаривать, не отходили от родителей ни на шаг, боялись повторения событий.
Была серьезная проблема с возобновлением занятий в школе: дети тяжело реагировали на любые громкие звуки: звонок, шум машины. Даже если, переборов страх, они приходили на учебу, то почти все время сидели в напряжении и ждали повторения тех событий. Новая школа, в которую они пришли, была совсем рядом с той, разрушенной, им постоянно приходилось через нее проходить.
В Беслан я ездила в течение пяти лет, и каждый раз, возвращаясь, видела, что дети, которые были сразу осмотрены специалистом, были в гораздо лучшем состоянии, чем те, которые приходили спустя годы. Та первая помощь оказалась очень важной.
Во Владикавказе и во многих близких к Беслану городах в последующем отменяли занятия в школах с первого по третье сентября, потому что каждый раз это сопровождалось слухами, что грядет повторение теракта. Там оцепляли рынки, опасались больших скоплений людей, ожидание, что все повторится, сохранялось несколько лет.
