Одна из примет нынешней столичной театральной афиши — обращение к советской драматургии: Афиногенов, Арбузов, Розов, Зорин, Вампилов, Злотников… Иные пьесы идут даже в нескольких версиях, как «С любимыми не расставайтесь» Александра Володина в трёх театрах или его же «Пять вечеров» — тоже в трёх, один из них — Мастерская Петра Фоменко.
Вслед за володинскими «Вечерами» здесь, на Старой сцене, поставили (почти одновременно с театром «Модернъ») пьесу Аллы Соколовой «Фантазии Фарятьева» 1976 г. В то время она прошла в БДТ с Сергеем Юрским, во многих театрах страны и за рубежом, а в кино была мастерски, тончайше и с нежностью экранизирована в 1979-м замечательным режиссёром Ильёй Авербахом — с Мариной Неёловой и Андреем Мироновым в главных ролях. Театр и режиссёр Вера Камышникова (лауреат премии им. Станиславского), наверняка помня славное прошлое пьесы и тот фильм и предполагая, очевидно, что это помнят и многие зрители, поступили смело, даже рискованно (как, впрочем, и перед тем с «Пятью вечерами»). И — сочинили, сыграли эти свои «Фантазии», скорее ориентируясь на молодого зрителя, ожидающего «встряски» и, быть может, неискушённого в истории нашего кино (тем более что дивная картина Авербаха явным хитом, т. н. культовой, так и не стала).
Спектакль же «Фоменок» в итоге этот риск вполне оправдал — и вспомнил прекрасную пьесу Соколовой, а она вполне достойна быть в одном ряду с классическими советскими пьесами наших мэтров. И дал новые возможности известным актёрам Театра Фоменко — Полине Кутеповой и Рустэму Юскаеву (исполнителям ролей Шуры и Павлика Фарятьева). И привлёк не столь известные, но очевидные таланты — Веру Строкову (Люба) и Галину Кашковскую (мать), а также Лилию Егорову в роли тёти Павлика, которую хочется отметить особо: такой прозрачности породы, хрупкой, интеллигентно-беззащитной, такой манеры существования на сцене нынче в актёрской среде трудно сыскать! Достойнейшие соавторы премьерного «фоменковского» действа — художник-постановщик Мария Трегубова, работающая с самобытно-одарённым Дмитрием Крымовым и художник по свету Владислав Фролов. Они сотворили в камерном пространстве тесноватого зала без сценической площадки особый мир, практически без предметов быта, замкнутый и одновременно распахнутый, фантасмагорический, с космонавтами в скафандрах, летающими пододеяльниками, «полётами» в окна и странными двойниками героев, пребывающими в неком «зазеркалье» (или «заоконье», ведь здесь большой овал зеркала — он же и окно).
Спектакль в целом и сам по стилю — фантазия. Вполне семейная, человечная, мелодраматичная история, достаточно простая, оказалась резко «сдвинута» в иные плоскости и миры, пусть порой и чрезмерно, нарочито. С самого начала всё слишком «чересчур», подчёркнуто утрированно, подаётся с нажимом, сверх меры. Слишком ярки аляповатые обои, и наряд мамы в цветочек, словно из тех же обоев. Карикатурен «пергидрольный» обесцвеченный парик Шуры и её ядовито-фиолетовый наряд с цветком на груди и «юбочкой из плюша». И сама она, оставленная возлюбленным, с самого начала словно с зашкаливающей температурой, повышенно, полуистерически нервозна. Женщина на грани нервного срыва. Ещё бы! Сюжет-то — из вечных: он любит её, а она — другого, «закадрового», невидимого и неведомого, со странной фамилией от слов «беда» и «худо» — Бедхудов. Да и любит-то её этот самый Фарятьев (с не менее, кстати, странной фамилией) — тоже как-то уж сверх меры, слишком: «Я люблю вас, как никто никого никогда!». А это его обращение — не «Шура» (она же, для Бедхудова, — «Санёк») — «Александра»? Ну что за неуместно торжественная, пугающая высокопарность? «Вы похожи на Сикстинскую капеллу!» Именно «капеллу», а не Мадонну, говорит Шуре скромный и мешковатый дантист Павлик, рыцарь и фантазёр, невесть как углядевший в этой тощей, на шатких каблуках, встрёпанной училке музыки творение Микеланджело.
В этом спектакле (не «трагикомедии», как пьеса, а комедии, с привкусом фарса) странных и старомодных героя и героинь не жалеют. С ними не нежничают. Им не сочувствуют. Они — «рудименты в нынешних мирах», по песне Визбора, и их высокие чувства, и слог, и отношения «смехоподобны, как вериги» — в эпоху «как бы» общения в стиле Эллочки-людоедки, со всеми этими «ок», «чмоки-чмоки», «пока-пока», «супер», «вау», «прикольно» и «круто»… И мама здесь действительно — невыносимо приставучая «полубезумная квочка» в жутких розочках и парике цвета плесени. Чокнутая, как и младшая в семье, Люба, с её «качелями» от откровенного хамства к внезапной исповедальности, как и сама Шура, и сам Фарятьев, не мужчина — тюфяк с его безумными речами об инопланетянах. Впрочем, подобных героев Достоевский и называл «упавшими с Луны», а самого главного из них — идиотом, то есть, в буквальном переводе с древнегреческого, «особенным, отличным от других, с явной одарённостью»… Правда, Фарятьев-то здесь как раз подчёркнуто ординарен, надоедливо нелеп и несуразен.
Этот шумный, суматошный, пёстрый спектакль не вскрывает глубинную человечность пьесы, человеческий талант его героя — уничижает их, но в этом смысле он лишь горький, больной знак нашего времени, когда возведены в идеал, в абсолют как раз пошлость и ординарность. Идеалиста и чудака с душой поэта Фарятьева и впрямь справедливо заподозрить, подобно Шуриной матери, в опасном сумасшествии (хотя она и сама — экспонат для психиатра). Внезапная же восторженная девическая страсть школьницы Любы к герою действительно «неопределённой внешности и возраста» не убеждает, но так и задумано, несмотря на чистую игру актрисы Веры Строковой. Шура в финале не улетает на крыльях любви к своему невидимому Бедхудову (изрекающему, по её словам, афоризмы вроде «наш долг и обязанность — понимать друг друга») — неуклюже выпадает куда-то сквозь стену. И никогда никуда не денутся, не уедут эти смешные, суетливые, болтливые и никчёмные, фальшивые люди — ни в Полоцк, ни в Киев, ни в Одессу (именно этими городами грезят герои в пьесе — и как зловеще звучат сегодня эти названия), как и чеховские сёстры не уедут в Москву. И никогда не кончится этот дурдом в отдельно взятой квартире. А вот пронзительное «никогда не будьте откровенны, люди не прощают этой слабости и мстят за неё при случае очень больно» запомнится всё-таки, хотя и «зависнет» пустой фразой в безвоздушно-взвинченной атмосфере спектакля.
