Поэт в России больше, чем... Ну, дальше ясно. В любой стране — и не только такой литературоцентричной, как наша — случались поворотные события, когда писатели меняли ход истории, влияли на политику и на сознание нации. Вот, скажем, когда Гюго завел во Франции романтизм, — что это было! Какой крик, какие драки были на премьере спектакль по его пьесе, которая как раз и утверждала новые законы: оказывается, можно писать о сильных страстях...
А в России? Написать такое, что изменило бы страну, смог только один человек — Александр Солженицын. 50 лет назад вышел журнал в бледно-голубой обложке. На ней значилось: «Новый мир № 11 от 1962 года». Внутри была опубликована повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Изначально она называлась «Щ-834» и попала к главному редактору «Нового мира» Твардовскому за подписью А. Рязанова. Почему Рязанов? Потому что Солженицын в то время жил в Рязани, куда попал после освобождения из ссылки без реабилитации «за отсутствием в его действиях состава преступления». Напомним, что Александр Солженицын был арестован в
Виктория Токарева вспоминает:
«...Когда появился „Один день Ивана Денисовича“, это было что-то невероятное. Отец моего мужа возлежал на кровати и читал вслух, а мы, как у одра, вокруг кровати стояли и молча слушали. Обыкновенная московская семья! Мне было года 24. Я понимала, что что-то произошло...»
Что же произошло?
«Тот, на кого всё сыпется...»
Что случилось и что изменилось? Между теми, кто знает, какой переворот сделала повесть Солженицына, и теми, кто этого не знает и повесть не читал, — пропасть. Рассказывать очевидное сложно. Цитаты говорят сами за себя.
Константин Симонов (из статьи в «Известиях» от 17 ноября 1962 года)
«...День как день. Но как раз это и потрясает в его повести больше всего... Ты, читатель, начинаешь чувствовать: да ведь эти люди, все вместе взятые, это же не что иное, как просто-напросто часть нашего общества, с кровью выдранная из этого общества и засаженная в лагеря! Это такие же люди, как ты, как твои близкие, родные, друзья, соседи, сослуживцы... Утешительные мысли, которые раньше иные из нас насильственно пытались внедрять в себя, — что Сталин не ведал, что творится, — оказались рухнувшей легендой. Это тяжкое, но трезвое чувство с новой силой вспыхивает в душе, когда читаешь повесть Солженицына, хотя я даже не могу вспомнить сейчас, упоминается ли в ней имя Сталина».
И действительно: единственная надежда всех лагерников, всех расстрельных, всех тех, кому приходилось садиться в машину, как комдиву Котову из «Утомленных солнцем» («Это прямой телефон товарища Сталина... И завтра — нет, сегодня я по этому телефончику позвоню, и такое, ребятушки, начнется в вашем департаменте...»), — что Сталин ничего не знает. Что это все «перегибы на местах». Что «там» во всем «разберутся»... С этой надеждой садились в машины ЧК. Но с повестью Солженицына эта надежда окончательно рухнула. Особенно она рухнула у тех, «на которых все сыпется». Александр Солженицын писал о своей повести:
«Ивана Денисовича я с самого начала так понимал, что не должен он быть такой, как вот я, и не какой-нибудь развитой особенно, это должен быть самый рядовой лагерник. Мне Твардовский потом говорил: если бы я поставил героем, например, Цезаря Марковича, ну там какого-нибудь интеллигента, устроенного как-то в конторе, что четверти бы цены той не было. Нет. Он должен был быть самый средний солдат этого ГУЛАГа, тот, на кого всё сыпется...»
«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем...»
День, когда главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский получил рукопись, сейчас описан буквально по минутам, когда что происходило. Это был ноябрь предыдущего 1961 года. Как великая, хоть и мало кому известная теперь Анна Самойловна Берзер, редактор и сама душа «Нового мира», подсунула рукопись Твардовскому. Как сказала ему: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь», чем сразу зацепила автора «Теркина». Как загорелся Александр Трифонович, как враз все понял.
«Сияющий, помолодевший, почти обезумевший от радости и счастья, переполненный до краев, явился вдруг к друзьям, у которых я в тот момент находился, сам Твардовский, — писал Виктор Некрасов. — В руках папка. „Такого вы ещё не читали! Никогда! Ручаюсь, голову на отсечение!..“ Никогда, ни раньше, ни потом, не видел я таким Твардовского. Лет на двадцать помолодел. На месте усидеть не может. Из угла в угол. Глаза сияют. Весь сияет, точно лучи от него идут... „За рождение нового писателя! Настоящего, большого! Такого ещё не было! Родился наконец! Поехали!“»
В эти же дни 1961 года Твардовского описывает Владимир Войнович:
«...Он был уже сильно навеселе во всех смыслах, то есть и пьяноват, и весел. Где-то по дороге он прислонился к стене, правый рукав его ратинового пальто от локтя до плеча был в мелу. Снявши пальто и лохматую кепку, пригладив пятерней редкие седоватые волосы, он сказал:
— Налейте мне рюмку водки, а я вам за это кое-что почитаю.
Рюмка, естественно, была налита.
Поставив на колени толстый портфель, Твардовский достал из него оранжевую папку с надписью на ней тиснеными буквами „К докладу“, развязал коричневые тесемки. Я увидел серую бумагу и плотную машинопись, без интервалов и почти без полей. А.Т. чуть-чуть отпил из рюмки, надел очки, осмотрел слушателей, и уже тут возникло предощущение чуда.
„В пять часов утра, — начал Твардовский негромко, со слабым белорусским акцентом, — как всегда, пробило подъем — молотком об рельс штабного барака. Прерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать...“»
«Мучительство, ставшее нормой»
«Великолепная народная речь с примесью лагерного жаргона. Только владея таким языком и можно было прикоснуться к той теме, которая поднята в этом рассказе. Тема эта — злое мучительство, ставшее нормой людских отношений, многолетние страдания ни в чем не повинных людей, оказавшихся во власти организованных и вооруженных мерзавцев...»
Автор «Мойдодыра» Корней Чуковский написал это в рецензии — первой рецензии на «Один день Ивана Денисовича». Ее вместе с несколькими другими отзывами значительных людей Твардовский приложил к рукописи «Одного дня...» и отправил Никите Хрущеву.
Надо понимать: 1962 год! А ведь всего четыре года назад, к примеру, травля Пастернака перешла в решающую стадию, автора «политического пасквиля» «Живаго» и лауреата Нобелевки, вынужденного отказаться от премии, назвали «жалким отщепенцем» — и в
По меткому выражению литературоведа Людмилы Сараскиной, Твардовский готовился к публикации «Одного дня Ивана Денисовича» так, как будто осаждал крепость. Целый год рассказ «Щ-834» ждал публикации. Не мог решиться напрямую позвонить Хрущеву, боялся отказа. Этого года ожидания Солженицын потом не мог простить Твардовскому...
Наконец рукопись была отправлена генеральному секретарю ЦК КПСС.
Отзыв Хрущева:
«Ну, вот насчёт „Ивана Денисовича“. Я начал читать, признаюсь, с некоторым предубеждением и прочёл не сразу, поначалу как-то особенно не забирало... А потом пошло и пошло. Вторую половину мы уж вместе с Микояном читали. Да, материал необычный, но, я скажу, и стиль, и язык необычный — не вдруг пошло. Что ж, я считаю, вещь сильная, очень. И она не вызывает, несмотря на такой материал, чувства тяжёлого, хотя там много горечи. Я считаю, эта вещь жизнеутверждающая. И написана, я считаю, с партийных позиций...»
Огонь упадет с неба?
Этот день и последующий — первые дни, когда журнал разлетался по стране — запомнили многие. В своей книге о Солженицыне Людмила Сараскина рассказывает:
«Вечером 19 ноября участники Пленума ЦК по новым формам партийного руководства в народном хозяйстве уходили из Кремля, держа в руках по две книжки: красную с докладом Хрущёва и синюю — с «Иваном Денисовичем». В холле, где ларьки торговали всякой культурной всячиной, стояло несколько очередей к стопкам «Нового мира», завезённого сюда утром в количестве 2000 экземпляров. Их разметали мгновенно, услышав с трибуны слова Хрущёва, что это важная и нужная книга. Впервые за пять месяцев Хрущёв публично заговорил о волнениях в Новочеркасске: «То, что у нас произошло в Новочеркасске — результат бюрократического отношения к насущным нуждам трудящихся» (...) И ещё: «Сталин, совсем сойдя с ума, строил аппарат (партийный и правительственный) с расчётом, чтобы он стоял над рабочим классом, над народом. Он не доверял народу и боялся его».
Вечером Твардовскому доложили, что в редакции бедлам: идут паломники, требуют адрес автора, плачут, благодарят. Софья Ханаановна Минц, секретарь главного редактора, отражает натиск журналистов и звонки — с радио и телевидения, из посольств и издательств, даже из Верховного суда: узнав имя и отчество автора, звонщик ликует: «Он проходил по нашей картотеке! мы его реабилитировали! он — наш крестник!» В киосках — списки очередников на одиннадцатый номер, в библиотеках — запись на чтение ещё не поступившего журнала (очереди растянутся на месяцы).
...С.Я. Маршак, прочитав рукопись «Ивана Денисовича» и рассказав о ней знакомым, выразился так: «Я всегда говорил Александру Трифоновичу: надо терпеливо, умело, старательно раскладывать костер. А огонь упадёт с неба...»
Огонь в нашей стране падает с неба с завидной регулярностью. Войнович в своей книге о Солженицыне прекрасно пишет о маятнике, который всегда возвращается.
«Возмущались повестью лагерные начальники, кагэбэшники, прокуроры, судьи, партийные работники и казенные писатели-сталинисты. Повесть подрывала основы системы, в которой, и только в ней, эти люди могли существовать, занимать посты и ощущать себя важными персонами. Воображая себя незаменимыми и необходимыми стране государственными деятелями и художниками, эти люди на самом деле понимали, чего они будут стоить, если партия откажется от руководства. Перепугавшись до смерти, стали стращать Хрущева...»
И дальше последовал разгром выставки андеграундных художников в Манеже и знаменитая «обнаженная Валька» — анекдот о картине «Обнаженная» Фалька, родившийся в народе по следам возмущенных криков Хрущева. И еще дальше — новые травли писателей, новые «гайки». Еще дальше — снятие Хрущева в
