3 октября 1895 года родился Сергей Есенин — самый переводимый в мире русский поэт.
«Убился» или убит?
У каждого гения есть жизнь — и есть судьба. Реальная биография с датами и фактами — и множество легенд и мифов с версиями, домыслами и вымыслами. Тем более если гений не умер в своей постели, «при нотариусе и враче», а убил себя или был убит. Вот это «или» и стало с конца 80-х годов XX века и доныне предметом дискуссий и исследований, поводом для утверждения, что в 1925-м в Ленинграде в гостинице «Англетер» 30-летнего поэта убили чекисты. Хотя эта версия родилась практически сразу после его смерти. Газета «Слово» тут же сообщила об убийстве Есенина, писатель Борис Лавренёв в некрологе призвал «назвать его палачей и убийц», вышла даже книга «Убийство Есенина».
К тому же поэта тогда тайно отпели на родине, в деревенской церкви, хотя отпевать самоубийц запрещено. А 3 октября 1991-го по нему уже «официально» отслужили панихиду в Москве, Ленинграде и Константинове. Ещё один факт «за» убийство.
Но зачем было «убирать» Есенина? Да ещё и оставлять следы и жуткие посмертные фотографии поэта с изуродованным лицом, раной на руке? Разве он мешал власти? Однако в 1929-м закрывают его музей, и ещё в 50-х годах Есенин был «запрещён», моего отца выгоняли из университета за чтение его «упаднических» стихов. На Есенина (кстати, находившегося под наружным наблюдением) было заведено «дело» от 6 сентября 1925 г., закрытое лишь посмертно, и чекистов он в последние годы жизни боялся, хоть и дружил с ними. После гибели поэта была репрессирована его сестра Екатерина, а в 1937-1938 годах расстреляны его ближайшие друзья, особенно последних лет, и сын от первого брака 22-летний Георгий (Юрий). А была ещё и расправа в 1939-м с Зинаидой Райх, его второй женой... Она собиралась написать мемуары, всю правду о Есенине, которой, как она кричала на его похоронах, никто не знает.
«Когда я пьяный, мне кажется бог знает что», — признавался сам поэт. Вот только что могло ему привидеться в одиночестве (в Москве близкие старались не оставлять его одного), в непротопленном холодном ленинградском номере? Да и был ли он пьян — в Ленинград приехал не пить, а работать, просил прислать туда вёрстку первого в жизни собрания сочинений. И вообще он очень много писал в 1925 году, и всё — лучшее.
Можно сказать, что правды о смерти Есенина никто не знает и поныне, спустя столько лет: слишком много вопросов вызывают и та и другая версии. Сам же поэт писал: «В зелёный вечер под окном на рукаве своём повешусь». Но есть и другие строки: «И первого меня повесить нужно, скрестив мне руки за спиной: за то, что песней хриплой и недужной мешал я спать стране родной».
От «херувима» до хулигана
Личности такого масштаба неизбежно ещё при жизни подвергаются «ретушированию», а то и «раскрашиванию». Так, деревенского мальчика с Рязанщины, прибывшего в столицу за славой, быстренько стали расписывать «под лубок»: сельский херувим, эдакий душка-пастушок, «желтоволосый, с голубыми глазами», пишущий стихи «звонкие и чистые», по словам Александра Блока, первым приветившего крестьянского самородка. Есенин, опекаемый «мужиковствующими» литераторами-деревенщиками, охотно подыгрывал поначалу — говорил, напирая на «о», крестился, носил лапти, сапоги и рубахи-поддёвки с пояском, обожал чай из самовара, играл на гармошке-тальянке и пел рязанские частушки. Тогда Есенин ещё не пил так много. Рано женился, в 19 лет стал отцом.
Есенина воспринимали как крестьянского Орфея, светлого, чистого певца России, деревни, плакучих ив, опавших клёнов и белых берёз, поэта «для хороших нежных девушек». И толпы девушек визжали на его выступлениях: «Душка Есенин!» Он же сам себя позже называл «божья дудка»: «Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет». Того, раннего Есенина Маяковский называл «декоративным мужиком», опереточным, бутафорским, а голос его — «ожившим лампадным маслом». Есенин скоро бросил «лапти да петушки-гребешки». Да и «божественное»... Он писал похабные стихи на стене Страстного монастыря и, расщепив икону, мог топить ею самовар, мог и прикурить от лампадки.
Вокруг него снова друзья, чаще — в кавычках, стремившиеся опять же сделать его «своим», — имажинисты, вапповцы, лефовцы... Где они сейчас с их «творчеством»? Его всю жизнь тянули во все стороны — прихлебатели, прилипалы, евшие и пившие за его счёт, провоцировавшие его на шумные кабацкие скандалы и с подленьким, мелким удовольствием созерцавшие пробуждавшегося в нём во хмелю «чёрного человека», а затем разносившие сплетни о нём по всей Москве. Ему завидовали — кумир публики, любимец дам, женился на Айседоре Дункан, уехал за границу, вернулся модный, элегантный.
«Ни жены, ни друга»
В сущности, всю жизнь он был одинок и при всей своей публичности и сверхобщительности настоящих преданных друзей не имел: «И нет за гробом ни жены, ни друга», — предрекал он. И в последнем стихотворении обратился к другу скорее неведомому и желаемому, чем реальному: «До свиданья, друг мой...» А раньше писал: «Средь людей я дружбы не имею».
С женщинами и жёнами было ещё сложнее. Любили его все и всегда, любого — буйного, хмельного и похмельного, любили и нежным, и хамом (а им он, увы, умел быть: «Сергей — хам», — писала даже обожавшая его Галина Бениславская, застрелившаяся на его могиле). «Несмотря на все раны, на всю боль, всё же это была сказка», — призналась в воспоминаниях эта девушка, ставшая близкой Есенину как раз в последние его годы. Она была ему никем — и всем: другом, помощницей, любовницей, нянькой, разыскивала по кабакам и пивным и буквально волоком притаскивала домой — её он слушался и ни разу не поднял на неё руку. Он и жил у неё, до самой смерти не имев квартиры, собственного угла, — до женитьбы на С. А. Толстой, внучке «великого Льва».
Эта женитьба удивила многих: не красавица и уж явно не по есенинскому вкусу. Но она была внучкой «бороды» — так называл не без раздражения Есенин Толстого: в квартире Софьи повсюду были портреты деда, а сама она, по замечанию друзей, была вылитый он, только без бороды.
Однако и она любила Есенина преданно и глубоко — как и первая гражданская жена, скромная работница типографии Анна Изряднова, как неистовая стареющая Айседора, как красавица Райх (несмотря на брак с боготворившим её «серьёзным умным мужем» — Мейерхольдом). Софья Андреевна всю жизнь бережно хранила всё связанное с Есениным (который фактически расстался с ней перед отъездом в Ленинград в декабре 1925 г.), стала хранительницей его архива и до смерти своей носила дешёвое медное колечко, что в шутку он ей подарил.
Есенин же в быту, в любви был, мягко говоря, непрост. Совершал настоящие погромы, крушил мебель, бил посуду, дрался и порой становился невменяем и неуправляем. Тремя своими детьми не интересовался (был и четвёртый, внебрачный, Александр, от Надежды Вольпин, диссидент впоследствии). «Чёрный человек», которого он с такой страшноватой, жуткой реалистичностью описал в поэме, жил и в нём всегда, а особенно мучил его в хмельные периоды.
По словам его друга (иные считают — злого гения и исказителя его образа) Анатолия Мариенгофа, автора сенсационного «Романа без вранья», в последние месяцы своего трагического существования Есенин «бывал человеком не более одного часа в сутки» и уже «ложился под дачный поезд, пытался выброситься из окна, обломком стекла перерезать вену, заколоться кухонным ножом». Вот только именно в эти последние месяцы Есенин с Мариенгофом почти не общался. А близкие Есенина, включая сестёр и Галину Бениславскую, которые жили с ним в одной комнате, принадлежавшей Бениславской, ни о чём подобном не упоминали. Нет свидетельств об этом и у последней жены поэта Софьи Андреевны Толстой.
Что судить — он был великий поэт, а поэзия, по словам Пушкина, выше нравственности, и к поэту «нельзя подходить с той же меркой, с какой подходят к людям благоразумным» — это уже утверждал Анатоль Франс. «Розу белую с чёрной жабой я хотел на земле повенчать», — писал и сам Есенин, как бы стремясь оправдаться тем, что «коль черти в душе гнездились, значит, ангелы жили в ней».