Трехкратная олимпийская чемпионка, десятикратная чемпионка мира, одиннадцатикратная чемпионка Европы, попавшая в Книгу рекордов Гиннесса. Символ советской эпохи. «Железная леди» фигурного катания. О ней слагали легенды, словно она мифическая героиня. Многие десятилетия мы жили по стереотипу: если женщина — то непременно колхозница с серпом, если мать — либо Родина, либо героиня. От нее требовали результатов, медалей. Ей должен был гордиться весь Союз, от простого рабочего до Леонида Ильича. Она с честью носила гордое звание звезды советского спорта. Стараясь не посрамиться, не сесть в лужу, не оскандалиться. Больше 20 лет прожила в обнимку с частицей «не». А потом все изменилось. Ирина Роднина стала собой. Женщиной, женой, матерью. Но случилось это, к сожалению, в Америке. Ей было 40. И в своей стране она оказалась никому не нужна.
А потом вернулась. Прославленной спортсменке пообещали построить ледовый дворец, чтобы она могла тренировать не иностранцев, а соотечественников. Но с дворцом не вышло. И Ирина Константиновна нашла себя в другом. С 2007 года она депутат Госдумы. Дважды награждалась орденом «За заслуги перед Отечеством»: III и IV степени. «Я больше не хочу стремиться к вершинам. Дайте наконец пожить по-человечески», — заявила однажды Ирина Константиновна. Большой спорт, два неудачных брака, интересная, но сложная жизнь в Америке — все это останется с ней навсегда. Но только в воспоминаниях.
«10 лет постояла на пьедестале, теперь покушай с нами дерьмо»
— Ирина Константиновна…
— Ой, давайте просто Ирина. Я уже привыкла общаться без отчества.
— Кроме привычки обходиться без отчества и встречаться с журналистами вне дома, что еще нового появилось в вас за 10 лет жизни в Америке, вы сильно изменились?
— Может быть, стала более естественной. Здесь я действительно была очень известным человеком и что бы ни делала — все было на виду. Мне нужно было соответствовать имиджу. Тут я только внешне была Ириной Родниной: там стала такой, какая есть. Плохой ли, хорошей, но собой. Здесь я была звездой, там — просто представительницей Советского Союза, которая к тому же на 10 лет буквально перекрыла иностранцам кислород своими результатами. Они присматривались ко мне, а года через полтора сказали: мы все ждем, когда же ты будешь свой характер показывать.
Понятие об СССР было настолько примитивным и односторонним, что для иностранцев советские люди были, во-первых, дремучие, во-вторых, все сплошь агрессоры.
— Были хорошо осведомлены о нем?
— Чемпион — это характер. Вы не должны забывать, что всех своих основных результатов в спорте я добилась в самый холодный период отношений между СССР и Америкой. Поэтому то, что было связано с русскими, часто вызывало у них негативные воспоминания. Как у нас в школе была противопожарная оборона, так у них — регулярные учения на случай атомной войны с Советским Союзом. Сейчас другое поколение. Но я помню, когда в первый раз в Америке в 1969 году мы рассказывали, что приехали из СССР, нас на полном серьезе спрашивали: что это такое? Что за страна? «Россия», — отвечали мы. А-а, это!.. Потом говорили: что-то вы и одеты, как мы, и пьете не хуже нас, даже лучше. То есть понятие о нашей стране было настолько примитивным и односторонним, что для иностранцев советские люди были, во-первых, дремучие, во-вторых, все сплошь агрессоры.
— Как вы устраивали свою жизнь за океаном?
— В США говорят: чтобы не смочь заработать, нужно быть полным идиотом. Я сделала первый взнос за дом и платила, как многие. Весь мир живет в кредит. Правда, я попала в Америку, когда у нас еще банков не было, поэтому поначалу перед каждым походом туда готовилась: что должна сказать, какие операции могу проделать, какие нет. Помню, в первый раз, точно зная, что на моем счету есть деньги, не могла забрать их из окошка, потому что просто не знала, как это делается. Какие-то коды… Я все напутала… Стояла в растерянности: сорок лет, а ты такая беспомощная! Приходилось все начинать с нуля.
— Как выкручивались?
— Первое время помогал супруг (Леонид Миньковский, второй муж Ирины, — Ред.). Даже не помогал: в основном он и делал расчеты, занимался финансами. Мы прожили с ним в Америке полтора года… Даже меньше… Потом мне все пришлось изучать самой.
— И привыкнуть не успели к новым товарно-денежным отношениям?
— В тот момент даже не собиралась осваивать их: в семье у каждого свои обязанности. Вообще я человек очень далекий от всяких финансовых дел. Но… жизнь заставила.
В плане становления человека в жизни мы иногда бываем очень жесткими. Почему-то всем кажется, что если мне больно, то и ты через такие же боли должен пройти.
— Муж оставил вас с двумя детьми. Не хотелось все бросить и вернуться домой? На кого вы могли опереться в Америке?
— Там, когда учишься, многие помогают, люди очень доброжелательны. Если приходила в банк и не могла разобраться, меня тут же спрашивали, на каком языке говорю. В том месте, где жила, на протяжении многих лет из русских были только я и мои дети. Но мне нашли человека, говорящего по-немецки: я училась в немецкой спецшколе. Постепенно стала что-то понимать. Даже на льду тренер из Германии сначала переводила с английского, а потом объясняла…
Вспоминаю период, когда я дома закончила выступать и стала тренером… Это не сравнить с Америкой. Здесь меня учили больнее, более жестоко. Разговоры были буквально такие: ну, ты там 10 лет на пьедестале постояла, а теперь покушай с нами это дерьмо. Жизненное. Приходилось объяснять, что у меня другой аппетит, я этого есть не стану. Может быть, это была одна из причин того, почему, когда меня отовсюду выгнали, я приняла предложение поехать работать в Америку. В плане становления человека в жизни мы иногда бываем очень жесткими. Почему-то всем кажется, что если мне больно, то и ты через такие же боли должен пройти.
Я была здесь абсолютно никому не нужна
— Хотите сказать, американцы добрее русских?
— Там каждый в душе эмигрант: если не он, то родители, не родители, так прародители. Там помогают вставать на ноги. Если человек ведет себя прилично, его не принимают в штыки.
— А как же загадочная русская душа, посиделки на кухне? Янки-то не больно вам свою душу раскроют.
— У нас любят поговорить по душам, а потом твою душу на ближайшем же углу и заложат. Американцы себя от этого заранее оберегают. Там есть система не только юридической, но и моральной защиты. У них нет потребности раскрывать перед другими свои душевные переживания: перестав тебя любить, эти другие смогут над тобой поглумиться.
— Тяжело было первое время? Ни пооткровенничать, ни поделиться наболевшим? В 40 лет менять привычки не очень легко…
— Знаете, 15 лет в большом спорте, 10 — тренером... Эти 25 лет меня многому научили. Конкуренция в спорте ведь очень жестокая. Буквально два-три моих достижения — и я отвыкла от сантиментов. Научившись ни с кем не общаться.
— Это после того как вам предложили контракт в Калифорнии, ваш муж сказал: «Поехали, я открою тебе другой мир»?
— В то время мы уже искали другие возможности. Жить здесь стало тяжело, я была абсолютно никому не нужна и после рождения ребенка попросила освободить меня от любой работы. Трудилась в институте физкультуры почасовиком. А через какое-то время ректор института — сам олимпийский чемпион — вдруг спросил: ты что здесь бегаешь, неужели до сих пор не окончила? Он даже не знал, что я там работаю.
— Если бы вам не предложили контракт, стали бы домохозяйкой?
— Я не из тех женщин, что могут быть домохозяйками. Все равно что-нибудь нашла бы. Другое дело, иногда бывает обидно: меня бичевали за то, что я сделала в спорте, те, кто вообще ничего не достиг! Бывшие тренеры тоже: кто поддерживал, кто смотрел скептически, но все выжидали, получится или нет. Да и с моих учеников почему-то уже через очень короткий период требовали едва ли не таких же результатов, которые давала я. У меня даже периода становления как тренера здесь не было. Хотя, считаю, начала работать успешно.
— Муж показал вам «другой мир»?
— Услышать это было приятно. На месте же «другой мир» оказался обыкновенной жизнью, борьбой за нее, за детей. В общем, нормальным выживанием в новой ситуации: без языка, без знания законов, даже без моральной поддержки.
— Это был действительно период глубокого одиночества?
— Абсолютно. Но это нормальная ситуация в чужой стране. В результате поддерживала отношения с родителями учеников и детей, учившихся вместе с Сашей и Аленой. Очень часто, правда, я чувствовала себя в положении собаки: вроде все понимала, а сказать ничего не могла.
— Саше в этом смысле проще было?
— Он английский учил еще в Москве. Но, когда первый раз пошел в Америке в школу, я попросила ребят, живших рядом и ходивших с ним в тот же класс, посмотреть за ним. Вечером, когда встречала их с автобуса, они мне сказали: ну, английский-то у него вполне нормальный, с таблицей умножения дела хуже.
Общение с дочерью было расписано по суду на 10 лет вперед
— Вы остались в хороших отношениях с первым мужем?
— Да и со вторым, в общем, тоже.
— С Александром Зайцевым сразу решили, что расстаетесь мирно?
— Нет… Это был тяжелый период.
— Как же так? Вместе катались, столько пережили счастливых и трудных моментов, родили сына…
— Когда закончилась общая работа, не осталось, видно, и общих интересов. Он стал часто говорить, что мы разные люди… Была работа — были общие цели. Потом все исчезло.
— И через какое-то время до вас стали доходить слухи, что он растолстел, поплохел, выпивает… Больно было это слышать?
— Конечно. Поэтому, когда Сашу первый раз уволили из Спорткомитета (я тогда еще работала в «Динамо»), попросила руководство взять его на мое место, хотя поначалу он там вообще никому не нужен был. Я ведь из ЦСКА ушла, потому что меня хотели в армию призвать. В «Динамо» история повторилась. Какое-то время я еще выкручивалась, но, когда возникла эта ситуация с Сашей, с радостью передала возможность надеть погоны ему.
— А что в спорте означает «надеть погоны»?
— Ну… Быть офицером… В подробности не вдавалась, но мне не нравится, когда мною кто-то руководит, я в этом плане человек очень свободолюбивый. Со мной легче договориться, убедить меня, только не руководить. С детства не люблю приказов.
— Как же вас воспитывали родители, если даже рекомендовали, в какой институт поступить?
— Ну, они не указывали — советовали. Хотя один раз так меня отодвинули… Мне было, наверное, лет шесть. Родители собирали большую компанию, все усаживались за стол, а мне места не было, и они сказали в такой форме: ну, ты вот здесь посидишь, за маленьким столиком. Помню, я очень обиделась и даже ушла из дома. Уже поздно вечером меня отловили милиционеры и вернули домой.
— Возвращаясь к мужьям… На второго, должно быть, сильно обижены? Обещал показать другой мир и… извините, слинял. К тому же вы очень долго не могли с ним развестись…
— Да, так и есть. Была договоренность о раздельном проживании, и все вопросы касались в основном ребенка. Общение с дочерью было расписано по суду на 10 лет вперед: четные года, нечетные года, его дни рождения, мои, где встречаемся, что каждый проделывает середину дороги, что какую-то часть пути я могу пройти с ребенком без его согласия, а на какие-то территории входить не могу… То же самое касалось и его.
— Кошмар! Как Алена отнеслась к вашему раздельному проживанию?
— Сначала мы не очень посвящали ее в это дело. Только уже перед принятием решения судья — одновременно педагог и психолог — беседовала с каждым из нас троих отдельно и со всеми вместе. В заключение она сказала: «У вас такой мудрый ребенок, — это встречается очень редко — что я ничего не могу вам посоветовать. То, что она мне сказала (я обязана сохранять это в тайне), дети обычно не говорят. Но она единственная из вас сказала мудрую вещь: что она хочет. Поэтому я желаю вам только одного: беречь ее». А мы в тот момент, вероятно (да не вероятно — точно), были обозлены, нам было тяжело общаться… Мы просто не понимали друг друга.
— И со вторым мужем не повезло? Ведь наверняка любили обоих…
— Нам было очень хорошо, мы чудно жили, и многие, мне кажется, нам даже завидовали. У нас было 5-6 счастливых, красивых лет. Но… в жизни всякое бывает.
— Больно теперь вспоминать?
— Уже нет. Прошло… К счастью, дети нас всех лечат, и какие-то наши амбиции и недопонимание уходят в сторону. Дети заставляют нас быть умнее, мудрее. Мы не должны их ранить, делать им больно. Нам-то известно, из-за чего наши переживания, а они этого пока понять не могут.
— Расставшись с мужьями, вы сказали, что теперь не впустите в свою жизнь ни одного мужчину. Смелое заявление! Тогда уж надо уходить в монастырь.
— Я имела в виду, что у меня есть свой мир с детьми и нарушать его сейчас не хочется. Но это вовсе не значит, что у меня нет мужчин.
— Во всяком случае, в загс вы больше ни ногой?
— А зачем? Что это меняет? Замужество уже не имеет для меня значения. Я бы, может, и во второй раз не вышла, если бы не ситуация в Советском Союзе. Мы становились невыездными, пятое, десятое… Не думаю, что эти печати улучшают нам жизнь: наоборот, часто они ее портят.
Религия — часть культуры, истории, а нас в этом плане совсем не воспитывали. Сказали: Бога нет, и все. Сейчас все стало доступнее, но это не значит, что надо кидаться в веру, она должна быть делом очень добровольным.
Когда сын бросил колледж, была в шоке
— Ирина, никогда бы не задала этот интимный вопрос. Но… Идя на крещение, вы до последней минуты сомневались, спрашивали свою крестную Оксану Пушкину: зачем я это делаю, а нужно ли? Почему же крестились, если колебались?
— Я решила крестить Алену, но в церкви сказали: раз родители некрещеные, ребенка крестить не можем. Мне казалось, это будет еще одна защита ей, но не в смысле прийти в веру. Мы достаточно современные люди, и совсем уйти в религию, мне кажется, можно только от какого-то отчаяния: я, видимо, еще не дожила. Религия — часть культуры, истории, а нас в этом плане совсем не воспитывали. Сказали: Бога нет. И все. Сейчас все стало доступнее, но это не значит, что надо кидаться в веру, она должна быть делом очень добровольным.
— Как сама Алена отнеслась к обряду?
— Она очень мне доверилась, и отец, который нас крестил, очень чудно с ней разговаривал. Объяснял каждый свой шаг, каждое действие крещения, с чем оно связано исторически… Мне показалось, это не помешает Алене в жизни. У нее будет время подумать, чтобы либо прийти к вере самой, либо отойти.
— Дети не отговаривали вас от возвращения в Россию?
— Они ни от чего меня не отговаривают, потому что знают: это мое, и, если я приму решение, оно не будет в ущерб им. Саша просто мечтал поскорее вернуться.
— Так и не смог привыкнуть к заокеанской жизни?
— Да он и не хотел привыкать. Мы ведь не были сознательными эмигрантами: ехали работать. И у меня, и у детей с самого начала был настрой, что это временно… Я не могу отвечать за детей. Сейчас они уже взрослые. Но когда-то я посоветовала Саше один колледж, а через полгода он оттуда ушел. Как всякий нормальный родитель, я была в шоке от такого известия: сын поставил меня перед фактом, но, выслушав его логичные объяснения насчет того, что ему не понравилось, я согласилась с его решением. Да и что я могла ему посоветовать в американском образовании, которое он знал лучше меня?
— Ну вам хоть не пришлось за них краснеть? В школу не вызывали?
— Там такого нет: раз в полтора-два месяца бывали дни открытых дверей. Когда я пришла в первый раз со своим плохим английским (собственно, его вообще не было!), то только и слышала от преподавателей: как замечательно, что Саша в этом классе, как мы рады, что он в нашей школе. На мои вопросы о том, как он учится, мне все время говорили: очень хорошо. Я, признаться, и здесь не знала, что такое родительские собрания. Саша ходил в 28 школу, и меня ни разу за него не отчитывали.
— Может, здесь просто преклонялись перед вами как перед знаменитой спортсменкой?
— Не знаю, преклонялись ли… Но, наверное, щадили.
— Чем занялся Саша, когда бросил колледж?
— Поступил в другой. Он так говорил, и я верила. А потом увлекся керамикой… На Алену тоже тяжело влиять. Свободные, слава тебе, Господи, дети. Это самое главное: свободные не по документам, но по мозгам, желаниям.
У меня в Америке изменилось отношение к работе. Здесь мне казалось, что тренер — это человек, который готовит спортсменов высокого уровня. А приехала туда — и первый год была просто в шоке от тех, с кем пришлось работать.
— А вы?
— У меня в Америке изменилось отношение к работе. Здесь мне казалось, что тренер — это человек, который готовит спортсменов высокого уровня. А приехала туда — и первый год была просто в шоке от тех, с кем пришлось работать. Такого уровня у меня не было никогда! По нашим понятиям это первенство ЖЭКа. Но когда, чтобы выплеснуть свою дурную энергию, я стала заниматься теннисом, то все сразу поняла. Ведь какой из меня теннисист? На Уимблдоне выступать никогда не буду. Но я готовилась к этим дням, ехала в Лос-Анджелес, играла и получала огромное удовольствие. А тренер, в свою очередь, проводил чудные тренировки, подстраивался под меня. Так почему же на тех людей, которые не обладают большими способностями в фигурном катании, я должна была смотреть как на отбросы общества?.. Ко мне ведь приезжали в Америку со всего мира, люди заранее планировали свою жизнь на многие месяцы, заполняли всякие документы, платили деньги… В нашей стране мы привыкли заниматься только со способными. Или с теми, у кого есть амбиции. Молодые коллеги, бывшие наши соотечественники, жаловались там: «Понимаете, Ирина Константиновна, здесь же никого не воспитаешь чемпионами, здесь такие катаются!» Меня это очень злило! Тем более что некоторые из тех людей сами никогда чемпионами не были и даже не знают, что значит тренироваться на таком уровне.
Даже если заплачу — никто не поверит
— Как думаете, у вас есть враги?
— Если я нормальный человек, у меня должны быть и враги, и друзья.
У меня всегда был очень ограниченный круг друзей. Знакомых — много. Но то, что внутри, я мало кому могла открыть.
— Бывшие друзья часто становятся врагами?
— У меня всегда был очень ограниченный круг друзей. Знакомых — много. Но то, что внутри, я мало кому могла открыть. Перед друзьями же была абсолютно в обнаженном виде. Душевном. К счастью, эти люди остались.
— Дружба в самом деле познается в несчастье?
— Она познается в повседневности, а не в несчастье. В повседневности, в которой, как в семье, бывает все: и бурные события, и радостные, и трагические. Дружба — это что? С одной стороны, огромное приобретение, потому что проживаешь не только свою, но и жизнь этого человека, как бы обогащая себя его существованием. С другой стороны, ты отдаешь тому человеку и часть своей жизни.
— Когда вы прощались со спортом, многие говорили, что впервые увидели на ваших глазах слезы.
— Как раз тогда я не плакала. Или вы имеете в виду Олимпиаду? Тогда — да.
— А в жизни часто приходится плакать?
— Ну… По крайней мере, этих слез никто не видит.
— Намеренно скрываете, сохраняя имидж «железной леди»?
— Да ничего я не сохраняю! Хочу быть сама собой. Даже если заплачу, никто не поверит. Помню, — это было очень давно, на одной из первых тренировок с Улановым — что-то так обидно стало: пустила слезу, а он и Станислав Жук засмеялись. Это меня так оскорбило! Потом… Знаете… В спорте, наверное, как и везде, где есть конкуренция, в слабости людей никогда не поддерживали. На Руси говорили: жалеть нужно только больных и юродивых. А не хочешь быть ни тем, ни другим.
— Плачь не плачь, слезами делу не поможешь?
— Да… Мне кажется, слезы даже больше действуют на нервы мужчин.
— Считаете себя счастливой?
— Да. И на моем счастье не поставлен крест. Я была очень счастливой, успешной и фантастически реализовалась в спорте (мало кто может сказать так же). Как женщина была счастлива с разными мужчинами в разные периоды моей жизни. У меня двое детей… А еще я научилась любить себя. И это для женщины — самое главное.
