В начале сентября на пенсию вышел человек, после ухода которого многие в этой стране вздохнут, а многие — выдохнут.
Неудобный многим. И для многих — единственный, кому было дело до их пострадавших детей.
Или даже вовсе не их, а казенных, ничейных, государственных.
Генерал-майор Следственного комитета. Старший помощник Александра Бастрыкина.
Человек, 10 лет занимавшийся в СК детьми. «Девочкой из собачьей будки», «магаданским мальчиком» и еще сотнями других.
Тот, кто еще год назад возбуждал дело по факту проживания пятилетней девочки в элитном роддоме, куда ее заточили собственные родители. И расследовал тьму трагедий, за горький свет в конце которых отчитывались потом другие люди.
Человек, бывший плоть от плоти системы — и сам не бывший ею. Бур репрессивной машины, вечно причинявший добро.
И вот он вышел из тени.
Его уволили. Указом президента. В сентябре 2019 года.
Так Игорь Федорович Комиссаров вышел на свет.
(И даже завел страницу на Facebook).
Удивительно другое: как его вообще так долго терпели? Со всех сторон.
И это — долгая история.
«Путин. Бастрыкин. И Господь Бог»
В октябрьский день, когда я встречаюсь с генералом впервые, в Саратове маньяк убивает 9-летнюю девочку, напав по дороге в школу, за гаражами.
Комиссаровский формат общения — 4 часа. Минимум. 4 часа разговоров за пустым столом, как правило, ночью. Вообразите: городок, скажем, в Ростовской области (где недавно сгорели дети), в заснеженной Якутии (где только что собаки растерзали парнишку) или, скажем, на Камчатке (где подростки сварились в кипятке теплоцентрали), тьма объяла улицы, все спят загробным сном, и только в кабинете, ну, скажем, на верхнем этаже следственного управления (или Минобра, или у губернатора, или в местной думе, или еще у кого-то, на кого Комиссаров с трапа самолета показал: ты!) горит огонек. Как на Лубянке в 1930-х. 4 часа. Без лишних глаз. Один на один. За жизнь. Только хардкор. С депутатами, чиновниками, хозяйственниками, опекунами (как раньше — с солдатами, криминальными авторитетами и даже женами олигархов) — у Комиссарова для всех один формат.
Перевоспитания. (Спойлер: любимый с юности автор — Макаренко).
Для журналистов (к которым теперь можно без формы, в мотоциклетном шлеме) формат такой же.
Мне назначено еще по-божески: к 8 утра.
На мотокроссе в Истре.
«Мы там с женой тренироваться будем, приезжайте, поговорим».
И я выезжаю на рассвете (Лиза Киселева даже еще не вышла из дома в своем Саратове) на первое из серии 4-часовых собеседований к человеку, который говорит про себя: «У меня было три начальника: Господь Бог, Бастрыкин и Путин. Теперь остался один».
Шаги за сценой
Сейчас уже можно сказать: это комиссаровские шаги 10 лет слышны были за сценой.
Это он придумал личные приемы у следователей, обязательное психологическое сопровождение детей в уголовных процессах, отдельные комнаты для допросов жертв сексуального насилия и должность уполномоченного по правам ребенка («Это я, идиот, это мой грех», — про последнее). Это он был «горячей линией» и «контактом» поисковиков («Лизы Алерт», например) в Следкоме, помогал доктору Лизе вывозить детей из Сирии и Донецка, инициировал исследование по детским самоубийствам и бился с Яровой, вынимал на свет божий никому не нужные травмы поколений и детские трупы (крупным планом, 10 на 15, в руки каждому участнику заседания Общественной палаты).
Это его приключения в Питерском РУБОПе легли в основу некоторых произведений Кивинова (и это его сыграл Пореченков в «Убойной силе», в серии «Братство по оружию»), а 8 снятых им на войне вехаэсок стали фильмом «Русский спецназ в Грозном. Командировка в смерть», который получил золотую и серебряную медаль на Фестивале документальных фильмов в Нью-Йорке в 1997 году и никогда не был показан в России. Это Комиссаров про каждого приличного человека говорит: «Он мой друг». И про каждого подлеца — «Жалко его, конечно».
Это 60-летний генерал на пенсии летит сейчас на дне песчаного карьера, в который раз за утро заходя на круг: «вылет» — «стол» — «приземление».
Я ловлю образ: приземлиться — самое сложное. Сделать это красиво. Не упасть. Не вылететь за границы. Остаться на коне.
Но генерал крутит у виска: «Самое сложное — это ручку газа до отказа. Оторваться от земли — вот это страшно. Никогда не знаешь, что будет в полете. Но если очканешь, то не возьмешь барьер».
Фотограф зумирует объектив, приближает к нам кислотные фигуры на дне карьера: берущего круг за кругом барьер генерала и его молодую жену Ксению. Когда тренировка закончится, высокий и так, в мотоциклетном шлеме Комиссаров и вовсе покажется мне Дон Кихотом. Который боролся мы помним с чем.
Beautiful world
Одного забили мухобойкой в Сибири. Другого утопили в ванной. Третьего макали в унитаз. Четвертую насиловал отец, поместили в детдом, из детдома забрал дед — и начал насиловать уже сам. Девочка из собачьей будки. Замерзающая старуха с внуком на Крайнем Севере. Ребенок, забытый санитарами на подогреваемом матрасе и обгоревший до костей. Сирота, которую преступник выкрал из окошка палаты детского дома, поиздевался в поле, а когда ее подобрали сотрудники учреждения, несколько лет скрывали случившееся... «Хотите, я вам фотографии покажу? Я вникал всегда предметно. Я не теоретик, я практик».
Совещания Игорь Комиссаров проводил на кладбищах: «Свежая детская могилка, три чиновные дамы на шпильках, комары, грязь, как вот тут, в карьере, глаза их пустые: „Мы не при делах“...»
— В одном городе (не скажу, каком, там в итоге человек исправился), где парень пошел зубы лечить и анестезиолог налажал так, что ребенок стал овощем (а тот просто трудоустроился на Север), я всю ночь проговорил с губернатором. Показал ему две фотографии: до и после. И наутро он мне сказал: «Я понял, Игорь Федорыч, это ж мой внук мог быть...» Пока человек сам не испытает страдания, ничего не поменяется.
10 лет Игорь Федорович Комиссаров ездил по стране и причинял страдания. Полицейским, городским, опекунским, министерским начальникам, многодетным, приемным, благотворительным, чиновным... Своими разговорами, распечатанными крупно фотографиями, совещаниями на кладбищах, цитатами из Библии, «Педагогической поэмы» и «Идиота».
— С чего это началось?
— Это началось с Жени Табакова. Женя Табаков меня спас.
К ним в квартиру в подмосковной военной части проник грабитель, Жене было 8 лет, он защитил маленькую сестру, а сам был зверски убит: 22 ножевых удара. А меня как раз в первый раз (их таких потом много было) Быстрыкин собирался уволить после 2 месяцев работы в СК. (От меня тогда требовали пустить под нож книжку фотохроники с войны 2008 года, где я был с начальником, я пошел в храм, постоял перед иконами, вспомнил убитых солдат и отказался выполнять приказ. Раз они смогли, и я смогу). Я уже пакую вещички, и вдруг Бастрыкин собирается к маме Жени и зовет меня с собой (потом мы каждую неделю с ним навещали разных детей). Сидим у них дома с Жениной мамой, с его сестрой, и я чувствую, что шеф раздражен, не понимает причину моих поступков. «Если ты такой правильный, — говорит, — все про бога мне тут рассказываешь, то скажи, Игорь Федорыч, зачем тогда Женя умер?» И я сказал: «Чтобы вы лучше стали, Александр Иваныч. И я лучше стал, и она, — на маму киваю. — Он за всех нас погиб». Выходим от Табаковых, шеф говорит: «Не могу, пошли водки выпьем». Выпили. И тогда он говорит: «Отдаю тебе самое дорогое. Оставайся и занимайся детьми». Так Женя меня спас. Женя не зря умер...
Спустя несколько лет Галя Табакова ждала ребенка, позвонила Комиссарову в конце весны. Он попросил ее потерпеть до его дня рождения. И она потерпела. Родила 1 июня.
В День защиты детей.
Дни защиты детей
Комиссаров без шлема и в черной худи с капюшоном и надписью «Beautiful world» в комнате отдыха спортивного клуба напоминает мне францисканского монаха, фанатика, миссионера: у него серо-зеленые глаза, горящие огнем, это глаза подростка лет от силы 15, даже самого трудного подростка, вера в нечто большее, чем мундиры, чины и написанные человеком законы в котором еще просто не успела выйти по сроку годности. Непримиримый праведник, стирающий пятна с солнца. Судия, мерящий высшей мерой. В его мире нет компромиссов, полутонов, в этом мире человек почти никогда не может пройти в игольное ушко идеальных комиссаровских представлений.
Если только он не ребенок.
Или взрослый, сохранивший в себе этого ребенка. А такой в окружении Игоря Комиссарова только один: он сам. И с этим Игорем очень сложно всем взрослым.
Любым. Системщикам, общественникам, региональных олухам, преступникам и родителям пострадавших. Потому что генерал Комиссаров идет не против конкретных нарушителей вселенского равновесия и даже не против зла этого мира: генерал идет против природы человека. И до его планки никому никогда не допрыгнуть. Даже тем, кого он называет «мой друг».
И поэтому Комиссаров защищает детей. На их сторону встать легко, это не требует разрыва шаблона. Ребенок заведомо удовлетворяет генеральской мерке.
— Расскажите все сначала, Игорь Федорович.
— Приходите завтра. В клинику Рошаля. У Вани, сына Веры Дробинской, — знаете? — послезавтра операция.
Я знаю семью Веры, которая взяла под опеку несколько детей, в том числе троих из страшно известной Разночиновки, детского дома-интерната, в котором стала вскрывать творившиеся там преступления, за что ее попытались лишить детей. Верой в итоге занимался Комиссаров. «Вера — мой друг». И еще я знаю, что завтра день рождения Ксении Комиссаровой.
Ксения — красавица и модный фитнес-тренер. У нее есть любимая байка про подарок мужа на 8 марта несколько лет назад: «Днем 7 числа Игорю позвонила Елизавета Петровна Глинка и сказала, что в донбасском роддоме в отделении недоношенных, где находилась пара десятков детей, кончились баллоны с кислородом для кювезов, и попросила помочь их найти. Игорь нашел, и к вечеру 8 марта они были на месте. Я уже в ночи ему говорю: „Слушай, а ты не забыл про подарок мне?“ И он отвечает: „Ну... вот тебе 20 детей. Устраивает?“» Свой завтрашний день рождения Ксюша проведет на Павелецком вокзале: «Фонд доктора Лизы», еще один осколок дела Елизаветы Глинки, где сейчас работает Комиссарова, будет раздавать горячую еду из жбанов с гречкой, рисом и тушенкой бездомным людям, почти как в старые добрые времена.
И еще, пока мы разговариваем на мотокроссе, в Бурятии принесут билет на поезд Оле, маме Максима Чиркова, про которого в последующие недели будут трубить все телеканалы. «Крайнего» подопечного генерала. Того, кем он занимается, уже не имея ни единого властного рычага и пользуясь только Facebook и своим именем. «После 7 сентября для меня ничего не поменялось, просто решать вопросы стало труднее».
Максима летом сбил блатной лихач, «череп раскололся, как арбуз», водитель уходит от ответственности, Максим, почему-то до сих пор живой (выйдя из комы, сказал: «Мама, убей меня», — так было больно; мозг пульсировал под голой кожей), лежит тряпкой без медицинской помощи в их маленькой квартирке в поселке Новый Уоян, одинокую маму-учительницу везде отшвыривают (к детскому омбудсмену Анне Кузнецовой она обратилась еще летом). И, когда Оля наконец слышит в трубке голос Комиссарова, который сначала вникает, а потом решает вопрос, городок крутит у виска: «Да ладно, Оль, брехать-то. Какая Москва? Кому ты там нужна?»
Скоро Максима погрузят в специальное купе на поезд Северобайкальск — Москва и повезут в клинику Рошаля, и с каждой станции Макс, пристегнутый к койке, будет звонить Комиссарову: «Привет, Дед Мороз».
Через пару дней после убийства Лизы Киселевой саратовские власти предлагают косить траву и рубить деревья на пути следования школьников, чтобы никакой маньяк больше не смог спрятаться за стволами.
Назавтра мы встречаемся у Коли, сына Веры, в клинике Рошаля. Утром генералу не идти на работу.
Он этой работе в итоге оказался не нужен.
Потому что у каждого свои методы.
«Не ссать»
Наутро Комиссаров с коробкой пазлов и мы с фотографом Юлей Маковейчук поднимаемся на 5 этаж клиники к Коле, сыну Веры Дробинской.
— Слушай сюда, — писаный красавец с пушистыми ресницами, Коля с сухой ногой сидит в коридоре на «проработке» у генерала; завтра операция, у Коли гниет кость (запустили ногу еще в детдоме). — Был тут тоже нытик один несколько лет назад, мозг мне выносил. Ваня Воронов. Вот, в твоей палате лежал. Потом у нас с Ксеней дома жил. Его Лиза из Донецка привезла. Так у Вани ног не было, руки одной не было, 28 наркозов перенес, жить не хотел! Я к нему еще Ника Вуйчича дважды привозил, тоже с ним потом всю ночь в гостинице проговорили... А сейчас Ваня плавает, на велике ездит, живет в Москве, отличник, я ему еще протез руки бионический хочу, осталось его уговорить. Так что не ссать. Вот смотри, за окном снег идет. Можешь ты с этим что-нибудь поделать? Нет. Значит, надо принять. Так и здесь. Все будет хорошо. Я договорился. Врачи сделают все, что можно. Митиш — мой друг.
Валерий Митиш — директор клиники. За окном — синяя Москва, сухое октябрьское утро. В спину меня кто-то толкает. Это пробегает по коридору улыбающаяся Айша, покалеченная своей теткой семилетка из Ингушетии, которой в клинике Рошаля пришлось ампутировать руку: из-за травм началась гангрена. Коля смотрит на отрезанную руку счастливой (не бьют!) Айши, и я понимаю, что он думает о своей ноге: сколько от нее завтра останется? Айша хохочет и снова толкает меня сильной культей. «Да она нам и пазлы все время рассыпает!» — обличает Айшу Коля.
— Ну, давай, завтра сразу звони, как в себя придешь. Целоваться не по-пацански. Бывай.
Я обнимаю Колю. Фотограф Юля говорит: «Я за тебя молиться буду».
— И я, — говорит генерал.
Мы идем к метро, Комиссаров рассказывает, что с сентября так и путается в том, куда прикладывать карточки («20 лет с мигалкой ездил!»), и пригибается под низким сводом, чтобы не удариться головой.
Операция у Коли, сына Веры, пройдет хорошо.
Айша рассыпет и генеральские пазлы.
«Перевоспитать» Анну Юрьевну
Накануне прибытия поезда Северобайкальск — Москва, который четыре дня тащится в столицу через Россию, Оля Чиркова звонит Комиссарову с какой-то станции, встревоженная и уставшая: у Макса идет носом кровь, силы заканчиваются, он просит привезти ему динозавра. С ними едет врач, утром их должна встречать скорая и транспортировать в клинику Рошаля. «Потерпите, завтра я вас встречу».
Мы в это время стоим над речкой в подмосковном санатории Управления делами Президента (Комиссаровы снимают до декабря половину одноэтажного коттеджа здесь, пока в столичной однушке, тоже в ведомственном доме, идет борьба с плесенью). Генерал в красной куртке, повсюду осень на самом ее излете, тревожном пике, уже не золотая, но бронзовая, он выше ее на голову. В моем диктофоне уже закончилось место: очередные 4 часа позади. И я понимаю, что не хочу сейчас ни про то, как Комиссаров приставлял свою эталонную лупу, сантиметр и калькулятор к самым разным благотворительным и общественным проектам — волонтерским слетам, кванториумам, обучению сирийских врачей, мониторинговому центру Павла Астахова — и «вникал». Требовал отчетов. Задавал неудобные вопросы. Сажал напротив и разговаривал. Не хочу даже про Ксению Соколову, возглавившую фонд доктора Лизы после ее смерти, — самый «знаменитый» и, собственно, единственный публичный эпизод карьеры Комиссарова в Комитете, из-за которого бывшая президент фонда «Справедливая помощь» уехала из страны с формулировкой «меня заказал генерал СК».
Хотя все-таки придется сделать здесь остановку.
— Соколова продвигала проект строительства частной клиники в центре Москвы. Вроде для бездомных, но для бездомных там была пара коек, а остальное приносило бы деньги. Она просила моей поддержки. Но Лиза — мой друг. Она бы такого не предложила.
Когда проект с клиникой был заморожен, конфликт вышел на принципиальный уровень. Сама Соколова говорила в интервью Зое Световой так: «Люди не любят чужеродности. Но можно было мимикрировать. Например, генерал присылал мне книгу про доктора Гааза («святой доктор», член Московского тюремного комитета и главный врач московских тюрем, филантроп — от ред.), он пытался как бы обратить меня в свою веру. Но я упорно не обращалась. Я не переставала носить свою шубу. Я говорила: „Вот я такая, как есть, а вот то, что я хочу сделать“».
А Анну Кузнецову, детского омбудсмена, которую генерал все эти годы пытался «перевоспитывать», которую всегда ставил в палатах клиники Рошаля перед телекамерами отчитываться за его, генеральские, шаги за сценой и которую сажал в песчаном карьере на мотоцикл, Комиссаров надеялся дотянуть до своей планки до последнего момента, много лет, вплоть до этих событий с Максимом Чирковым. «Эх, опять полночи с Анной Юрьевной ссорился... — грустно кивает он на переписку в телефоне. — Нет, не смогла».
Но я не хочу сейчас про сиюминутное.
Я хочу про главное.
Осень генерала
Мы стоим высоко над рекой, красная куртка генерала — самая яркая точка щемящего пейзажа: одинокая фигура над осенней рекой. Генерал показывает в какую-то сторону света. И я понимаю, что все поведанные сегодня им байки и истории меркнут перед какой-то большей правдой.
Хотя — роскошные сюжеты! И про то, как в 23 года был назаначен командиром роты в Группе советских войск в Германии, и как — старлей! — шел на принцип, когда в его часть заезжали генералы закупаться велюровыми пледами: доходился до того, что его собрались командировать обратно. «Меня Родиной не запугать», — сказал Комиссаров. (Ушел в итоге на повышение).
И про то, как на площади Минутка во время штурма Грозного прятался от пуль за осколком бревна. «Деревяшка, 10 на 10 сантиметров, больше для самоуспокоения. Один боец у меня на руках помирал. „Ты, если выживешь, — говорит, — должен про это рассказать“. И я сделал фильм „Командировка в смерть“ из 8 кассет, которые наснимал».
Про питерский РУБОП. Про «одного барыгу, который в итоге оказался хороший человек». «Он издавал самых именитых авторов миллиоными тиражами, а у меня друг с войны был, Виталий Носков, военкор, который мечтал напечатать свое. Издатель этот взял и издал: „Это все, — говорит про полки с бестселлерами, — ради денег, а это — про книжку Виталия — для души“. А когда его самого заказали, неудачно по голове дали, и потом он долго лежал еще овощем, я его как-то из Москвы в Питер транспортировал: олигарх, а летел в моем теплом нижнем белье и шапке: некому было принести его...» Или про сирийского мальчика Ахмада, которому оторвало ногу, вторую спасти на месте не могли, и генерал готов был продать самое дорогое, — мотоцикл — чтобы Ахмада привезти в клинику Рошаля: привез, нога цела, мотоцикл — тоже... Сегодня мне приходит на ум уже новое сравнение: с Данилой Багровым.
Все эти истории — про мальчишеские понятия чести, про пацанов. Они про Игоря Комиссарова, который в 13 лет сам пешком пошел в другой город поступать в Суворовское училище. И, хотя вся эта феерическая биография так и просится в кино, но все равно меркнет перед чем-то бо́льшим. И оно совсем рядом. Мне нужно только понять, что.
— Почему все эти дети вообще в вас попали, Игорь Федорович? В вас-то что про это болит?
И тогда генерал рассказывает о том, как рос в дальнем гарнизоне, видел отца-офицера раз в неделю на час (отец собирал книги, в доме были тысячи томов, мама была простым фельдшером), как после военной академии и юрфака искал правды на вечернем Свято-Тихоновского православного университета: проучился полтора года, и не нашел. О том, как «родители не привыкли как-то внешне выражать свою любовь, у нас все было строго». И о том, что «все мы родом из детства...»
— Теперь я понимаю, что создавать нужно было институт уполномоченного не по правам детей, а по правам семьи! Есть столько надзорных, карающих, репрессивных органов, и нет ни одного, который бы ей помогал, когда взрослые не справляются не только с детьми, но даже сами с собой. Сколько поколений уже калечит своих детей, одно за другим... И вот тут надо ставить окончательную точку.
«Главное — ручку газа до отказа», — вспоминаю я. И вижу под красной курткой человека, всего несколько месяцев назад еще бывшего рукой федерального центра, которого целое десятилетие боялись регионы огромной страны, всех юных героев книг подряд: и молодогвардейцев, и шкидовцев, и генералов песчаных карьеров. Удивительно, как Игорь Комиссаров смог отрастить на себе генеральский мундир и не скукожить внутри живого подростка.
— У моего отца на глазах фашисты сожгли всю семью, он видел, как в окне горела маленькая сестренка. И он никогда об этом не рассказывал. А вон там, видите? — Комиссаров показывает куда-то за желтеющий за санаторием Управделами горизонт. — Там, в 80 км отсюда, лежит мой дед, политрук роты, я его разыскал, в братской могиле. Я следователь, я всегда нахожу, когда ищу. Представление его к «Красной звезде», место захоронения и карту боев в тех местах. Шли с лопатками на танки... И вот представьте: много-много синих стрелок в направлении на Москву — и один маленький красный полукруг со стрелкой на Запад. Мой дед. Все бежали. А дед со своими выжившими бойцами шел. Верил. И взял деревню.
Победил.
И погиб.
Живой среди чужих
Ярославский вокзал, сразу проваливаешься в предрассветную тьму и туман режущего дымного запаха поездов дальнего следования. Комиссаров будет нервничать, что не видно скорой (уже бегут с конца перрона), телевизионщики («Они, кстати, собирались динозаврами переодеться») — выпускать пар изо рта, начальник вокзала, когда медики войдут в вагон, — их торопить: «Пора отправляться!» А обездвиженный Макс Чирков едва привстанет на локте: «Все, Максим, ты до меня доехал. Все кыш», — шикнет на нас Комиссаров. И уточнит: «Он мой друг». И тогда Макс шепотом попросит генерала наклониться к нижней полке: «Дай я твою бороду пощупаю».
Максима и маму увезет с вокзала скорая. Комиссаровы поедут за ними. Днем генерал наймет адвоката Оле Чирковой и найдет ей жилье в Москве.
Не по должности, не по рангу, не по разнарядке.
Сам.
— Понимаешь, Комиссаров оставался в верхушке единственным живым среди мертвых, поэтому и реагировал на всех этих несчастных, которые валятся на нас, журналистов, и на них, следователей, сотнями, — изнасилованных, убитых, униженных, оскорбленных — на разрыв аорты, — говорит Екатерина Сажнева, член Общественной наблюдательной комиссии Московской области, журналист «МК», после нескольких статей которой о пострадавших детях тяжелая ситуация на месте вдруг быстро менялась. Как и Максим Чирков, Сажнева долго думала, что в Следкоме завелся «Дед Мороз», тайный агент или просто — глюк системы. (Недавно Катя создала петицию за смещение с должности нынешнего детского обмудсмена Анны Кузнецовой, которая уже набрала больше 5000 голосов). — Генерал реагировал на проблемы как нормальные люди. А так нельзя: если хочешь оставаться наверху, ты должен притвориться мертвым. И поэтому система его выдавила. И так же он был чужд всему общественному движению, потому что олицетворял силу и власть. Он одиночка. И с ним тяжело.
Еще через неделю медики Рошаля начнут ставить Макса на ноги: разогнутся скрюченные конечности, к парню вернется память и речь. Разгибаться будут через боль, за месяцы атрофии мышц на суставах наросли контрактуры: «Мам, сфоткай меня, пошли Игорь Федорычу, покажи, как я сижу. Скажи, солдат ничего не боится. И не может подвести генерала».
Комиссаров будет навещать Максима несколько раз в неделю.
В Рошаля. А затем — в реабилитационном центре в Домодедовском районе, в который поможет пробить квоту. 16 декабря Максиму исполнится 11 лет: день рождения он встретит в палате центра с Комиссаровыми. Ребенок, которого вынесли на носилках из поезда в октябре, сегодня хочет жениться, требует пирожков и пристально смотрит на набившихся в палату взрослых одним видящим и хохочущим глазом.
«Генерал — он мой друг».
P. S. Пока вы читали эту статью, в России как минимум один ребенок стал жертвой преступления. Умысла, халатности или безразличия.
Словарь Игоря Комиссарова:
- Надо любить людей, но не надо любить их недостатки.
- Бабло не побеждает зло.
- Меня Родиной не запугать.
- Щенки не могут без эффектов.
- Какая интересная жизнь!
- Вот нож, им можно хлеб нарезать, а можно человека убить.
- Мы так далеко не играем.
- Революцию делают романтики, пользуются плодами негодяи.
- Человек слаб.
- Что ты на слабого наезжаешь? Бейся с сильным.
- И в нищете человек не должен опускаться.
- У Бога на земле нет других рук, кроме наших.
- Дураком родиться не стыдно, стыдно им умирать.
- Человек хочет кушать, размножаться и смерти боится.
- У победы есть родители, поражение — всегда сирота.
- Достигнутым может считаться только то, что вошло в культуру, быт, привычку.
- Среди слепых и одноглазый — царь.
- Визгу много, шерсти мало.
- Нет плохих людей, есть плохие поступки.
- Бог есть.
- Он мой друг.
