Крайняя осень крайнего романтика

Дойдёт до того, что того самого музыканта Юру заставят переименовать «Последнюю осень» в «Крайнюю», вот увидите.

Слово «последний» в том значении, в котором вы всем миром стали его использовать, для меня такое же кромешное, как «койко-место», например, или «в обратку»; я цепенею от него больше и чаще, чем от «как бы» и от «ништяк».

В советские времена, когда ты спрашивал у очереди, занимавшей полгорода: «Кто последний?», тебе отвечали либо «я», либо: «Последних у нас нет».

Между тем я показательно не верю в этот эвфемизм, в эту замену, не то чтобы считая её идиотской, я просто не люблю все, что режет слух. И всё, что выбирает, зубрит и талдычит толпа.

Ладно подводники, скажем, их ведь не заподозришь в том, что они «чересчур наддают драматизму: ведь каждое погружение может оказаться, не дай Бог, последним. Или когда дело касается сапёров: тут специфика на, простите за рискованный каламбур, поверхности. То же касается силовиков.

«Смотрел твою крайнюю программу», — пишет мне из Киева хороший парень Женя. «Ну давай крайнюю дозу и разбежались!», — кричит мне в вертепе наперсник. «В крайнем периоде мы переломили ход игры», — говорит Овечкин, хоккеист феноменальной производительности. «Я прочла крайнюю книгу Пелевина», — сообщает мне в кафе жизнерадостная вечная студентка. «Посмотрим на крайнюю», — говорит на кастинге измочаленным коллегам режиссёр, похожий на пропойцу. «Лёгкого вам крайнего дня!», — говорит дородная дама при мне измочаленному съёмочным циклом Малахову. «Признавайся, когда в крайний раз ты туда ходил?», — журит за неведомое мамаша мальчишку во дворе. «И, наконец, крайний вопрос», — сообщает-утешает собеседника моя наперсница Лера Кудрявцева во время телевизионного интервью.

Это уже не просто норма, а ненормальная норма, насажденная, как цирк с родом слова «кофе». (Кстати, выпьем крайнюю чашку?). Если вы считаете, что всё это «просто так» — вы примитивно устроены. Этот языковой кунштюк — следствие социальных сдвигов, два из которых я обозначить могу.

Во-первых, это появление на линии горизонта нашей жизни силовиков, способных кого угодно заставить поверить, что человечество как вид обречено. Это они привнесли новые стандарты в речь. Говоря «крайний», человек добавляет себе мужественности. Как бы: это психосоматика.

Потом, табу на использование слова «последний» в вожделенную для многих эпоху кризиса рациональности в «гнетущих урбанистических декорациях»: это мы не пристёгиваемся за рулём, но крестимся, завидев церковь. Мы переполнены уверенностью, что квартиры надо планировать по фэншуй, и читаем одновременно сводки бирж и астрологические прогнозы. Мы хотим быть научно подкованными и открываем кафедры теологи, тем самым подтверждая, что у нас кризис научного знания.

Стало быть, слово «последний» обретает силу оберега. Прощай, «последний», пылающий, по Гейне, трагедийным огнем! Никаких заигрываний, только православно-силовая симфония! Фильм Бертолуччи будет называться «Крайнее танго в Париже», скорсезевский шедевр — «Крайнее искушение Христа», а Меладзе переименует песнь песней в «Крайнего романтика».

И тогда наступают крайние тёплые дни, крайние времена для крайней стопки.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

Смотрите также:

• Отчего межнациональные стереотипы такие обидные? →
• Елена Зелинская: Разруха по умолчанию →
• Не трожь Кончиту Вурст! →