У нас в доме никогда не выбрасывают еду. Детей учат не оставлять ничего на тарелке. Неприличным считается класть себе больше, чем можешь съесть. И принято выдерживать долгую паузу, оглядываясь на сотрапезников, прежде чем возьмёшь со стола последний кусок. Холодильник забит баночками и тарелочками, прикрытыми фольгой... В холодной кладовке всегда хранится крупа, сахар и не меньше пяти бутылок постного масла.
— У вас не культ еды, у вас культ продуктов — заметила как-то моя знакомая, которой случилось пожить у нас неделю.
Так и есть. Надо видеть, как мама берёт в руки булку и бережно оборачивает её пластиковым пакетом — чтобы не засохла. Ни одному человеку еще не удалось уйти из нашего дома не накормленным.
Мой дедушка, Глеб Осипович Погребцов, не родной — родного убили в 1935 — тоже пережил блокаду в городе. С моей бабушкой они встретились и поженились после войны. В семье его все звали одним словом — «Глебощ» и очень любили. Так вот он, сколько его помню, постоянно сушил сухари. В кухне и в кладовке на гвоздиках висели мешки, наполненные твёрдым хлебом. Он и с собой постоянно носил маленький мешочек, туго набитый солёными кубиками, которые он самолично обжаривал на большом чёрном противне.
Мои родители уехали из Ленинграда по месту службы отца, морского офицера, во Владивосток. Однажды Глебощ приехал навестить нас. Он прожил тогда с нами целый месяц. По утрам он вставал рано, брал меня за руку и вёл на море, купаться. Мы сидели с ним на скамейках еще пустого пляжа «Волник», ёжась от утренней прохлады, смотрели на чистую морскую волну и по очереди таскали из мешочка солёные сухарики. Это и был мой блокадный хлеб.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
Елена Зелинская: «Оттепель». О живых и мёртвых 
Елена Зелинская: Каждый пишет, как он слышит… 
Елена Зелинская: Комсомольцы-добровольцы 
Елена Зелинская: Двенадцать друзей Исаева 
Елена Зелинская: Шоколад с моралью 
