«Думаю, доктора Хауса выгнали бы с работы в любой американской больнице примерно через 15 минут», — cчитает доктор Иосиф Раскин из США.
Раскин живет в небольшом городе Альбукерке, штат Нью-Мексико, и работает терапевтом, специалистом по внутренним болезням (по-английски Hospitalist) в Gerald Champion Regional Medical Center в Аламогордо. Это городок с населением чуть более 30 тысяч человек на юге штата. В больнице 40 коек, из которых 10 — реанимация. В ноябре он выпустил книгу «Записки бродячего врача», а в своем Facebook регулярно публикует посты с историями из жизни и о работе в американском госпитале.
«АиФ» поговорил с Раскиным о пандемии, работе врача в США и их системе здравоохранения в целом.
Дмитрий Толстошеев, АиФ.ru: Иосиф, как много людей у вас в штате сейчас болеют коронавирусом?
Иосиф Раскин: На сегодняшний день в штате более 650 госпитализаций с ковидом, из которых 200 человек лежат в отделениях интенсивной терапии. Это много, учитывая, что и до этого все койки там были заняты. Болеющих коронавирусом пациентов сейчас примерно столько же, сколько и во время второй волны осенью 2020 года.
— Как вы встретили первую волну коронавируса?
— До нас ковид добрался довольно поздно. В штатах он появился весной 2020 года в Нью-Йорке, и мы готовились. Я принимал участие в заседании штаба. Летом мы были уже готовы, обучили медсестер работать в реанимации, начали обучать врачей. К тому же мы закрыли больницу, то есть практически перестали делать плановые операции. И так в полной готовности мы провели месяц или два, и ничего не произошло — первая волна ковида до нас просто не дошла.
А эта волна пришла в Нью-Мексико в октябре прошлого года. И это было страшно, потому что не было никаких вакцин, рекомендаций научных сообществ и так далее. Хотя мы уже что-то знали: я и мой начмед сидели на сайтах интенсивистов тех городов, где был Covid-19. К тому моменту уже появились стероиды, пытались лечить цитокиновый шторм, сменилась тактика вентиляции легких. Все это собиралось и пересылалось между врачами в Италии, Франции и здесь. На самом деле, довольно быстро сложилось то, как мы лечим коронавирус, еще до того, как эти схемы попали в рекомендации больших сообществ.
Я надевал три слоя защитной одежды, шлем с поддувом. У нас экипировка была лучше, чем в большинстве больших госпиталей. Но все-равно было страшно и очень депрессивно. Все из-за того, что присутствовало ощущение: мы пытаемся лечить пациентов, а болезнь идет своей стороной, и люди умирают, причем достаточно молодые — лет 50-60. Хотя и с лишним весом, с диабетом, но все-равно у них было еще лет 20-30 жизни. Когда я первый раз вернулся со своей недельной работы домой (я работаю вахтовым методом), жена сказала, что за те 13 лет, которые мы живем вместе, она никогда меня таким не видела. Но я всегда работал много и тяжело.
Позднее мы стали больше понимать, как течет коронавирус, что мы делаем с кислородом и как мы вентилируем, но эффективность лечения не очень сильно изменилась с тех пор — действенность лекарств достаточно сильно ограничена.
Сейчас появились вакцины, и я очень хорошо помню, что после того, как я в январе сделал второй укол, мой уровень тревожности просто рухнул почти до нормального.
На сегодняшний день все медсестры у нас или переболели, или привиты — все главные медицинские системы требуют вакцинации. Но в общем, мы, медицина и весь мир научились функционировать в условиях присутствия ковида. И, мне кажется, что хуже уже не будет.
— Как сейчас его лечите?
— Сейчас у себя в больнице мы лечим в соответствии с рекомендациями NIH (National Institute of Health — это одна из руководящих организаций американского здравоохранения). Мы кладем в больницу только пациентов, требующих больше 4-5 литров кислорода, у которых есть риск-факторы развития осложнений и тех, кто уже с самого начала в плохом состоянии. Все они получают профилактику тромбоэмболии — мы даем им долгоиграющий гепарин, антивирусный препарат, у которого по-видимому эффективность очень небольшая, а также стероиды. Внутри коллектива у нас есть дискуссии, какая доза стероидов должна быть.
Есть врачи, которые дополнительно к этому дают витамин С, витамин Д, но основа терапии — это антикоагуляция в той или иной форме и стероиды. Иногда мы даем моноклональные антитела.
Внутри коллектива у нас есть дискуссии, какая доза стероидов должна быть. Есть один врач, сторонник Ивермектина, но мы как группа его не используем.
— А возможно ли спрогнозировать течение ковида?
— В большинстве случаев — да. Сейчас уже видно, какие группы есть: большинство пациентов это те, кто пришел к нам на 4-х литрах кислорода, мы их положили, посмотрели день-два, и если им не становится хуже, то выписываем на тех же 3-4 литрах. А есть больные с факторами риска, попадающие в больницу на 40 литрах кислорода, и там трудно что-то предсказать: у них лишний вес, диабет и еще какие-то заболевания.
На данный момент мы собираемся провести анализ того, что наработали за это время. Хотим посмотреть, что может помочь предсказать течение болезни, потому что по непонятным причинам у очень мизерного процента из этих пациентов состояние улучшится через 3-4 дня, а у маленькой части ухудшится, и мы должны будем их интубировать и вентилировать.
— Что такое 40 литров кислорода?
— Если пациент требует до 10 литров — это обычный кислород, то мы можем можем выписать его домой или в реабилитационное учреждение. А все, что выше — это так называемый высокопоточный кислород, который подается через специальные приборы, и его можно давать только в больницах, но это не вентиляция легких — человек дышит сам. Прогноз у них гораздо лучше, чем у тех, кто оказывается на вентиляторе. Но на таком количестве кислорода мы оставляем их в госпитале.
— Какой процент вакцинированных среди заболевших в отделении?
— Сразу скажу, вакцина — не панацея, но по статистике за последние три месяца среди болеющих достаточно тяжело, чтобы попасть в больницу — 85% непривитых. А в блоках реанимации практически все. У нас были единицы вакцинированных, попавших в реанимацию. Это подтверждается данными практически по всему миру.
— Как думаете, когда закончится пандемия?
— Проблема в том, что это пандемия. Поэтому она в каких-то частях мира идет вверх, а где-то вниз. У нас в Нью-Мексико есть ощущение, что наступило плато, есть южные штаты, где волна прошла раньше и количество заболевших снижается. Но сейчас пришел «омикрон», про который мы пока знаем мало, но заразность у него, по-видимому, выше. В общем, мы еще не проехали.
Важно, что мир научился функционировать в условиях пандемии. Апокалипсис не наступил, и мое ощущение, что уже не наступит.
— А что вы думаете про вакцинацию и ее противников?
— С моей точки зрения, вакцинация — не панацея, но это самый эффективный метод остановить пандемию и способ персональной защиты. То лечение, которое у нас есть сегодня, оно на порядок менее эффективно, чем предупреждение.
На счет противников вакцинации — они существовали всегда. Некоторые люди, которые воевали против прививок кори, сами не прививаются. Пандемия вызывает экзистенциальный страх у всех нас. И моя теория, что кто-то сублимирует его в рациональные действия: носит маски, прислушивается ко всем рекомендациям, соблюдает карантины и прививается. А антиваксеры направляют его в иррациональное, у них поведение в большей степени контролируется эмоциями — они склонны к магическому мышлению, что вируса нет. Потом они говорили, что эта эпидемия — как простуда. И сегодня они борются с вакцинами.
На самом деле, это очень сложный вопрос, и социальные психологи будут писать еще много докторских диссертаций на счет антиваксерства. Плюс в России есть какие-то свои моменты, в штатах свои. Но в общем-то, это все эмоции.
— Насколько антипрививочники активны у вас в штате?
— В штате, честно говоря, не знаю. Мы в свое время в русском сообществе довольно быстро разругались из-за ковида. Так, мой список русскоговорящих, которых я забанил по этим вопросам, уже приближается к списку моих друзей.
В штате у нас большая часть живет в больших городах и голосуют за демократов, носят маски даже больше, чем надо, и вакцинируются. Но есть огромные площади — вся сельская Америка, где никто масок не носит и никто не вакцинируется, хотя там многие умирают.
— А что вы думаете про вакцину Sputnik V? Почему ее до сих пор не принимают во многих европейских странах и в США?
— Sputnik V сделан сильными профессионалами по технологии, разработанной на Западе достаточно давно. И сейчас все больше данных появляется в пользу того, что она работает не хуже, чем основные западные вакцины. Проблема в том, что в России нет культуры медицинских исследований по мировым стандартам: первые исследования были сделаны наперекосяк. Впрочем, если Россия откроется для Pfizer и Moderna, то путешествовать будет легче, да и Западу, наверное, будет больше стимулов признать Sputnik V.
— Как медицинская помощь в США отличается в маленьких и больших городах?
— Американская медицина сильно регламентирована: пневмония одинаково лечится и в большом госпитале Нью-Йорка, и в учреждении на 20 коек посередине пустыни (critical access hospital). Например, в моей больнице на 40 коек есть кардиолог, который делает катетеризацию сосудов сердца 24 часа в день. И, в принципе, больной с инфарктом у нас получает точно такое же лечение, как в большом центре. Это характерно для всей сельской Америки.
Но некоторых служб у нас просто нет. Так, в нашем госпитале не лечат тромбоз (thrombolysis free) при остром инсульте. Больного диагностируют, делают КТ и по видеосвязи консультируются с невропатологом, которого у нас тоже нет. Затем пациента сажают на вертолет и отправляют в большой город, где его уже ждет бригада инвазивной неврологии.
— Кто он — терапевт в Америке?
— Американский терапевт обучен многое лечить самостоятельно, работать в поликлинике, стационаре, в блоке интенсивной терапии и в реанимации. Особенно такая картина характерна для американской глубинки, где больницы небольшие, и многим там занимаются терапевты.
У себя в госпитале я лечу неврологических больных, хотя в городе и есть невропатолог, с которым я могу проконсультироваться, но ответ от него может прийти только через 24 часа. Кроме этого, вместе с хирургами я занимаюсь больными с переломами бедра и другими случаями, требующими хирургического вмешательства. В принципе, могу посмотреть глазное дно на очень-очень примитивном уровне, но то, что надо терапевту, я увижу. Хотя в больших городах пациента отдельно посмотрит кардиолог, потому что у него боль в груди, инфекционист, потому что у него пневмония, и пульмонолог.
— Это такой образ доктора Хауса?
— То, что показывают по ТВ, сильно отличается от реальности. Я думаю, доктора Хауса выгнали бы с работы в любой американской больнице примерно через 15 минут.
Но действительно есть области медицины, где положено уметь довольно-таки все, например, в семейной медицине. В хороших местах это люди, которые знают гинекологию, могут лечить детей, даже очень маленьких, принимать роды и фиксировать переломы.
Есть такая область как emergency (неотложная медицина), которая была создана для того, чтобы врач в приемном отделении мог лечить все и оказать первую помощь практически всем. Я как-то был на ротации в одной из таких Нью-Йоркских больниц, и там врач неотложной медицины в состоянии сделать торакотомию — раскрыть грудную клетку — поступившему больному с острой травмой и начать чинить большие сосуды, пока до него бежит сосудистый хирург. То есть существуют области медицины, где универсализм является стандартом.
Что касается Доктора Хауса, то он работал в госпитале, которого не существовало. Эта клиника в фильме находилась в городе Плейнсборо, Нью-Джерси, а я жил напротив этого места, и никакого госпиталя в те времена там не было. И в общем-то он работал в каком-то достаточно фантастическом отделении.
— Как проходит ваша смена?
— Я прихожу на работу в 7 утра, когда собирается дневная смена, в которой у нас 3 терапевта. Приходит врач ночной смены, который передает, кого он принял и что происходило. Как правило, в это время присутствует и хирургическая команда, с которой обсуждаем общих пациентов и планы. Это занимает 15-20 минут.
Потом я бегу в блок интенсивной терапии, пока ночные медсестры не ушли. Если там есть что-то срочное, я успеваю обсудить это с медсестрами — дневными и ночными.
После этого я начинаю обход с блока интенсивной терапии, иду в обычное отделение. В доковидные времена у меня было от 6 до 12 пациентов, сейчас между 10-15. По американским стандартам это разумная нагрузка.
Если происходит катастрофа, поступает больной в шоке, то я могу заниматься ей несколько часов и никого больше не смотреть. Все остальные лежат смирно и ждут, пока я освобожусь. Но, как правило, к 2 часам дня я успеваю посмотреть всех, сделать выписки, переговорить с консультантами. А после остаток дня, до 7 вечера, я сижу заполняю документы по пациентам — это процесс, когда изучаешь историю болезни, лезешь в литературу. Но сейчас с ковидом мой обход может происходить до 5-6 вечера.
— Сколько зарабатывает врач?
В среднем по стране терапевт, работающий в больнице, в США он называется hospitalist, зарабатывает около 220-270 тысяч долларов в год.
— Кто общается с родственниками пациентов?
Первый уровень — это когда родственники звонят в больницу и разговаривают с медсестрами. А второй — с врачами. Но каждый врач старается говорить с родными тех пациентов, которые сами не в состоянии.
Если у меня лежит пациент и может понять, что происходит, по телефону разговаривает со своей семьей — я не очень волнуюсь. Но если он на вентиляторе, семья 7 раз в день звонит медсестрам, то я, как правило, разговариваю с представителем семьи. А если дела совсем плохи, то даже сейчас, в условиях коронавируса, я иду в администрацию, организую встречу между семьей, которых мы приводим внутрь больницы, мной, медсестрой и иногда соцработником. Общение с родственниками — довольно большая часть моей повседневной работы.
— Для американской системы это правило?
Да. Больной должен знать, что происходит. Медсестра обязательно говорит, какие уколы она ему делает, какие таблетки дает. Ну, естественно, тем, кто в состоянии это понять. Это часть культуры медицины, которая отличается от страны к стране.