Сердце настоящего рыцаря без страха и упрека может дрогнуть только под натиском красоты. Железная логика бессильно пасует перед магией женских чар, и неопровержимые факты отходят на второй план. В ходе расследований юный детектив Родион Ванзаров не раз приходил в смятение чувств. Этот факт простителен для молодого человека, поскольку ареной для новых преступлений стал первый в России конкурс красоты.
Таинственный маньяк одну за одной убивает прекрасных конкурсанток. Невероятный способ убийства, вопреки всякой логике, наводит на мысль о современных вампирах. Но доверчивость, с которой прекрасные жертвы шли на казнь, значительно сужает круг подозреваемых. На поиски преступника начальство отвело Ванзарову всего три дня. В этот нелегкий период героя не оставляет его верный друг – блестящий криминалист Аполлон Лебедев. Вот уж кому незнакомы неудачи на личном фронте! Там, где появляется этот шумный и бесшабашный гигант в неизменном облаке никарагуанского табака, самые прекрасные женщины теряют голову, а самые невероятные улики складываются в стройную логическую картину.
В новом романе «Аромат крови» Антон Чиж предлагает вниманию читателей не только захватывающую детективную головоломку, но и уникальную информацию о секретах красоты петербуржских красавиц XIX века. Во все времена женщины ради сохранения и поддержания хорошего внешнего вида готовы были идти на любые жертвы. Современным читательницам остается только изумляться ухищрениям, на которые они шли, и радоваться тому, что индустрия косметологии с тех пор шагнула далеко вперед.
Издательство «Эксмо» любезно предоставило нам эксклюзивный отрывок из романа.
Не всех природа равно оделила, и красота к тому же — редкий дар. Если бы все люди или даже большинство были красивы, тогда бы не было преимущества красоты, и жизнь стала бы скучна. Стоит лишь внимательно приглядеться к окружающей жизни, и мы увидим в ней такое же поклонение красоте всеми средствами, как и борьба из-за золота. Без красоты сегодня немыслимы ни брак, ни любовь. Если любовь — жизнь, то уход за красотой — кровь, которая ее поддерживает.
Золотая книга женщины. Варшава, 1896
17 ОКТЯБРЯ
Влажные средства наносят на кожу при помощи мягкой кисточки, дают просохнуть и избыток стирают платком. Их опытные люди почти никогда не употребляют для лица, редко их употребляют и для рук. Это объясняется тем, что при искусственном освещении получается от этих средств окраска, напоминающая мертвенную бледность.
Д-р. Пашкис. Косметика. СПб, 1896
Нет дела более важного в нашей империи, чем праздники. Даже печатание денег и награждение орденами чиновников отступают перед ними. Вопрос это серьезный, значительный, не терпящий самовольства и шуточек. Особо требует начальственной заботы и внимания. А все почему? А все потому, что сам народ российский праздновать не умеет.
Ну, скажите, что за праздники придумывает этот народ? Стыд и дикость, не иначе. Ну, устроят объедание блинами и кулачный мордобой на Масленицу, ну, лезут как отмороженные, в ледяные проруби в крещенские морозы, ну, разговляются до потери чувств на Пасхальной седмице. Или того лучше: разгуливают по домам, горланя песни да выклянчивая конфеты, на Рождественских Святках. А еще чего доброго станут прыгать через костер на Ивана Купалу или голяком в речке купаться. Где тут назидательный урок, где воспитательный эффект? Их нет. А есть безграничье разгула и даром потраченные выходные. Не говоря уже о несмываемых пятнах позора перед цивилизованными странами да горах мусора на городских площадях.
Не так устроены государственные праздники. Все в них продуманно и отлаженно, размеренно и степенно, чинно и благородно. Звон колоколов с парадными маршами. Начальство блистает в золоченых мундирах, дамы машут платочками, народ, как полагается, ликует, а не безмолвствует. Потому официальные торжества возбуждают в душах только почтение да благость, то есть лучшие чувства, какие способен выжать из себя гражданин в отношении власти. Не жалеет государство на празднование ни сил, ни средств. За что его подданные признательно благодарны. И особо за то, что верноподданнические чувства им доводится выражать изредка.
Однако в конце октября 1895 года случился настоящий обвал государственных праздников. Их оказалось куда больше снега рано пришедшей в этот год зимы. Началось все сегодня, когда с молебнами, торжественными собраниями и речами в клубах народного просвещения отметили чудесное спасение императора Александра III с семьей и наследником в железнодорожной катастрофе в Царском Селе, когда состав рухнул под откос. Искренно радовались не только прямые виновники торжества — машинисты паровозов и путейцы, но и прочее население столицы.
Не успел отгреметь один, как на смену спешит другой. Уже 20-го не менее пышно и значительно будут отмечать годовщину кончины все того же императора Александра. Согласитесь, есть это в характере народа: только у нас умеют скорбеть не менее зажигательно, чем веселиться. Конечно, опять готовились молебны, собрания и речи просветительных собраний, хоть и печальные. Но пик торжеств выпадал на следующий день, 21 октября, когда все подданные, утерев слезы, намеревались радоваться годовщине восшествия на престол императора Николая и его супруги Александры. И хоть коронация назначена на весну будущего года, размах торжеств поражал воображение уже сейчас.
Столица, озябшая от колючего снега и ледяного сквозняка с Балтийского моря, внезапно приободрилась. Главные улицы и проспекты украсились, как невеста на выданье. Государственные флажки, флаги и даже трехцветные орифламмы расцветили серо-зимние стены и балконы. В витринах магазинов особо сознательных купцов красовались портреты Молодой Державной Четы (как полагается — с заглавных букв!). Менее патриотичные выставили державные бюсты. Но особый прилив эмоций вызвала иллюминация. Электрические лампочки, еще не вполне привычные, будучи развешены гроздьями, весело мигали желтыми огонечками в рано наступавшей тьме. А на самых видных местах Невского проспекта взметнулись световые вензеля. Буква «А» так нежно оплела ножкой «Н», что казалось, будто змея обвила несчастную жертву перед укусом. Впрочем, чего не бывает в семейной жизни.
Одним словом, такого размаха Петербург не видывал давно—лет, наверное, восемьдесят, с возвращения из Парижа армии, победившей Наполеона. Кто-то посчитал эту чрезмерность выражением любви народной к новому царю и надежд на его царствование. А кто-то — тайным вздохом облегчения, что юные монархи, взявшись за рычаги управления, не пустили махину российского государства под откос сразу.
Но праздничной атмосферы хватило не всем. Вот, например, на углу Садовой улицы и Мучного переулка рядом с афишной тумбой продолжительное время пребывает какой-то господин. Он как будто не обращает внимания на пронизывающий холод, хоть одет в обычное пальто, шляпу, только перчатки кожаные. Судя по всему, господин старательно ищет, где бы повеселиться. Он внимательно изучил афишу премьеры «Власти тьмы» графа Толстого в Малом театре и рядом — ту же премьеру в Александринском театре. Обе постановки были истинной сенсацией: цензура семь лет не разрешала ставить пьесу и вот позволила. Но история порочной крестьянки, убившей с любовником мужа и дитя, не тронула его. Как и премьера комедии господина Мансфельда «Папашины дочки» в театре Неметти. На балеты императорского Мариинского театра он даже не взглянул. Чуть сместившись, принялся изучать он зрелища попроще. Так, концертный зал «Alkazar» призывал его насладиться неаполитанскими напевами в исполнении трио «Граменья» или цыганским разгуляем хора Шишкова. Не менее горячие зрелища сулило заведение «Помпеи». Кого могут оставить равнодушным русские комические куплетисты Богдановы, известный юморист Фистул-Александров и женщина-баритон Марусина? На закуску был обещан великий фокусник Орсини. Иди и наслаждайся. Но господин достаточно юных лет отчего-то не был расположен к веселью. Печально вздохнув, обратился он к афишке самой заметной и вызывающе дерзкой. Жирные буквы сообщали о зрелище уникальном, если не выдающемся, а именно: первом в новейшей истории «Конкурсе красавиц». Незаурядное событие должно было случиться в конце недели в помещении Дворянского собрания. То ли женская красота не волновала господина, то ли развлечения требовались немедленно, но и этот призыв не нашел отклика в его сердце. Оторвавшись на карманный хронометр, кое-как разобрал он в ранней тьме начало пятого часа и затем отошел к другой стороне тумбы.
Как раз в этот момент в некотором отдалении объявился прохожий. Лихо распахнутая шуба была отдана на волю ветра, а владелец ее выписывал зигзаги не хуже шлюпки в штормовых волнах. Праздничное настроение субъекта горело высочайшим градусом. О чем прохожий сообщал громкими воплями, в которых нежный слух узнал бы изувеченную «Аиду». Широкими жестами дарил он каждой встречной барышне дружбу, но те, подхватив юбки, с визгом разбегались. Мелкие неудачи не останавливали гуляку, он с упорством шел к своей цели. Как вдруг у него за спиной, словно из тьмы и ветра, выросли крепкие фигуры в одинаково новых пальто, подхватили гуляку под локотки, наградили легким тумаком и, не внимая гневному бульканью задержанного, поволокли к ближайшим воротам. Калитка с лязгом захлопнулась, а перед ней встала массивная фигура с метлой и бляхой дворника.
Господин у тумбы наблюдал за происшествием краем глаза, но не пытался вмешаться или вызвать полицию. Исчезновение, а вернее всего — похищение человека средь бела дня, хоть и темного, оставило его внешне равнодушным. Он уткнулся в новинки театрального и некоторым образом эстрадного искусства.
Не прошло и пяти минут, как таинственная калитка распахнулась. В проем кое-как втиснулась парочка городовых, которые бережно поддерживали знакомого нам гуляку и нежно, как дитя, понесли внезапно ослабшее тело к ближайшей пролетке, где погрузили, закутали одеялом и приказали извозчику трогать.
Счастливое разрешение загадки не оторвало господина от афиш, которые читал он по третьему кругу. Так что пропустил явление из калитки новых фигур. Одна из них хоть и кутала нос в меховой отворот зимнего пальто, но, кажется, носила погоны и полицейскую шашку. Служивую выправку не спрячешь, сами понимаете. Зато другая, облаченная в изящное пальто тонкой шерсти, шелковое кашне и лакированные ботиночки для бального паркета, выглядела, как и полагается насквозь промерзшему штатскому человеку. А именно: сотрясалась мелкой дрожью.
—Это что же это такое, господин пристав? — слегка клацнув зубами, возмутился господин, одетый не по погоде. — На пытку, что ли, меня вызвали? Уморить вздумали? Что я вам сделал? Это жестоко...
—Так ведь... Как бы сказать... Как полагается... Все в порядке... — словно оправдываясь, прогундосил оробевший пристав.
В ответ замерзший господин яростно чихнул и возопил:
—И это называется «в порядке»?
Даже этот шум не привлек внимания читателя афиш. А вот нам происходящее у калитки становится любопытным, пора уже выяснить, кто тут мерзнет, в самом деле.
Под теплым пальто и собачьим шарфом, вязанным заботливыми ручками жены, стыл не кто иной, как сам пристав 4-го участка Казанской части подполковник Вершинин-Гак. Известный среди подчиненных и купцов, счастливо кряхтящих под его властью, кличкой Желудь, Савелий Игнатьевич нынче оказался в редком положении, когда чихвостили его самого (а не наоборот). И задело. Оплошал, так оплошал. Но винить полагалось только себя. Вчера в голову Желудя забрела мысль, что обычно предрекало ужасные последствия. Пристав смекнул: а неплохо бы перед праздничком очистить улицы от всякого пьяного сброда, чтоб его участок блистал образцовым порядком и трезвостью. Как говорится, прохожим хорошо, и начальству приятно. Вторая мысль, пришедшая следом, была предвестником апокалипсиса, не иначе. Желудь так уверился в успехе, что зазвал на показательную облаву репортера из уважаемой газетенки «Петербургский листок». И как назло, прислали не какого-нибудь мальчишку, а знаменитость, самого Леонида Данонкина.
Виртуоз пера, известный статьями о модных новинках вообще и мира искусства в частности, попал в неведомое ему полицейское царство, как мышь в сметану. Редактор обещал занимательные происшествия в теплой обстановке, требовалось всего лишь отразить героические будни полиции. Данонкин оделся, как на приличное мероприятие, но оказался в ледяной подворотне в обществе грубого вида мужланов, сопящих и злобных, да еще в гражданской одежонке. Что объяснялось «маскировкой». Это понять было можно. Но то, что творилось в подворотне, требовало веских объяснений. За час непонятного действа репортер промерз до полного изнеможения и поклялся, что прощание со здоровьем кое-кому обойдется дорого.
—И это называется облава? — гневно прохрипел он, давясь кашлем.
Желудь виновато смахнул морозную соплю.
—Это фельетон натуральный, а не облава! — не унимался Данонкин. — Как это понимать: ловят подгулявшего хама с проститутками под ручку и тут же отпускают! Почему не в камеру?
—Так ведь купец с нашего участка, уважаемый отец семейства. Не с проститутками, а племянницами, они же объяснили-с... — оправдывался Желудь, стараясь не вспоминать криков: «Ты что, Игнатьевич, меня в кутузку? За что я тебя кормлю? Вот каков ты, гнида!» И хохот девиц вдобавок.
—С чего это племянницы дядю «милый котик» называют? Вас не удивляет?.. Обычное дело?.. Ну-ну... А другой хулиган чем заслужил снисхождение?
Пристав только крякнул. Как втолковать залетной птице, что нельзя вот так запросто арестовать сынка уважаемого владельца банка, даже если тот немного разбил витрину. Банк-то тоже на участке. А подношения на праздники — самые щедрые.
—Допускаю, что проявили необъяснимую жалость. Но ведь последний негодяй оскорблял вас наглым образом, лыка не вяжет, а вы его велели домой отвезти! Хороша облава на хулиганов и уличных дебоширов!
Нет, не понять репортеришке, что чиновник Департамента полиции, даже подгулявший, приставу роднее общественного порядка. Эх, зачем только взвалил на шею эту обузу?
—Что мне в статье писать прикажете? Про какие подвиги?
—Наша служба и опасна и трудна, господин Данонкин. И пусть она на первый взгляд не очень заметна, мы всегда на посту... Вот об этом и пропишите... Только уж будьте добросердечны, не поминайте всяких шероховатостей... А ежели вам недостатки надо указать, так это, пожалуйста, — заискивающе улыбнулся пристав.
—Неужели у вас есть недостатки? — Данонкин вложил в этот вопрос весь промерзший сарказм, но притав не заметил.
—Вот они! — Палец Желудя, обтянутый перчаткой, указал в спину господина, изучавшего афишу. — Наглядный пример, каким не должен быть чиновник полиции. Сами видите: ленив, равнодушен к службе, не принимает участия в облаве. От себя добавлю: негодный полицейский. Самые посредственные способности. Подозреваю, что способен на служебный проступок и даже мздоимство. В тот час, когда весь штат, как один, заступил на служение закону и порядку... Одним словом: черное пятно на нашем участке. Так и пропечатайте.
—Неужели?
—Именно так. Прислали к нам от сыскной полиции, надежды возлагали. А он что? Пустое место. И хуже того: дерзок с начальством, невоздержан во мнениях, выскочка и недоучка, даром что коллежский секретарь. Стыдно сказать: чиновник для особых поручений. Да и что за вид: ни подтянутости, ни молодцеватости, рыхлый какой-то, чуть не толстяк, а всего-то двадцать три годочка, что же из него будет! Как станет носить гордое имя чиновника полиции? Маменькин сынок, одним словом. Только болтать горазд. Служит у нас меньше года и ничего не сделал, у коллег авторитета не заслужил. Гнать таких надо каленой метлой. Уж поверьте, у меня глаз опытный.
Нечасто полиция яростно рвет в клочья честь мундира. Данонкин заинтересовался:
—И кто же эта паршивая овца в отборной полицейской стае?
Савелий Игнатьевич, разгоряченный тирадой, выплюнул с языка ненавистное имя, как раскаленный свинец.
Не поверив ушам своим, Данонкин переспросил. Но Желудь упорно стоял на своем.
—Этого не может быть! — отмахнулся репортер. — Я слышал в редакции: это умный и талантливый сыщик, очень дельный, хоть он молодой. О нем идет добрая слава. Мне рассказывали: раскрыл несколько запутанных преступлений. Как же вы говорите, что...
—Ложь, — обрубил пристав. — Сплетни и домыслы. Никакой он не сыщик, это звание заслужить нужно. Юнец желторотый. Мелкий прохвост. Присвоил себе чужие заслуги и доволен.
Горестное выражение на холеном личике подполковника не оставляло сомнений, кого именно так обидели. Новые ужасы о «мелком прихвосте» готовы были, казалось, явиться на свет, но тут Желудь приметил во тьме шатающуюся фигуру. Все силы были брошены на защиту порядка. Кажется, в этот раз удача обрела черты подгулявшего артельщика.
Данонкин обещал присоединиться к показательной расправе чуть позже, сам же приблизился к исчадию ада, все еще мирно изучавшему афишки, и с некоторым сомнением спросил:
—Прошу прощения, вы господин Ванзаров?
Во тьме улицы различить детали сложно, но выдающиеся кошачьи усы нарисовались, несомненно. Репортер невольно оценил: юноша, быть может, и ленив, но уж не дурак — точно. Во всяком случае, по первому впечатлению. Взгляд его словно проникал внутрь человека, обладая необычайной силой. Казалось, он быстро исследует характер, вынося точные заключения. Было много в нем намешано всякого: и проницательности, и цинизма, и (не по годам) серьезности, и какого-то детского, почти наивного простодушия. А еще, быть может, того, что стыдливо называют «обаянием благородства». Нет, врет пристав, врет подлец.
Несколько смутившись от прямого вторжения в свою личность, Данонкин сделал определенный вывод: может, преступники еще и не дрожали от этого взгляда, но вот женщинам от него лучше держаться подальше. Ничего хорошего не сулил он барышням, а только мучительные раздумья: кто этот юноша — безграничный романтик или коварный обольститель. Или не то и не другое, а нечто редкое и неописуемое. А быть может, и не было ничего подобного в том взгляде, а все это только отражения смутных фонарей? Или некоторая мрачность, явно сквозившая в характере юноши, оставила под глазами синюшные круги, словно он долго и упорно мучился, а то и страдал от чего- то. Или Данонкин сам нафантазировал и себе же поверил, с репортера станется, такие выдумщики. Но вот служебные пороки, так колоритно описанные приставом, на чуть полноватой физиономии не оставили от¬метин. Одно удивительно: молодой чиновник будто и не чувствовал холода.
— Вы, кажется, известный колумнист из «Листка»?
Голос заклятого врага Савелия Игнатьевича оказался приятным, чуть моложавым, с несколько форсированным баритоном. Так иногда мальчик пытается выглядеть старше, нарочно давя горло хрипотцой.
Представившись, Данонкин спросил, отчего чиновник полиции не принимает участия в такой важной облаве.
—Нелогично, — немедленно последовал ответ.
—Простите?
—Зачем бороться с последствиями, когда логичнее, то есть эффективнее, ликвидировать причину.
Знаток прекрасного не понял.
—Надо регулировать продажу спиртного, а не ловить пьяных, — ответил Ванзаров и виновато улыбнулся. — Не подскажете, на что бы сходить сегодня вечером, чтобы... ну, как-нибудь развеяться. А то я не силен в театральных новинках.
На такую искреннюю просьбу невозможно не откликнуться. Тем более что юноша невольно тронул любимую струнку в душе репортера. Позабыв про холод, Данонкин собрался горячо рекомендовать юноше парочку премьер. Как вдруг на перекресток выскочила полицейская пролетка, с которой буквально скатился нарочный, почти мальчишка, побежал к заветным воротам, заглянул в них, выпрыгнул наружу и подскочил к афишной тумбе.
—Га-сдин... Ваз-ров... — задыхаясь от спешки, прокричал он. — Фу, еле нашел... В участке... Нет... Сказали... Здесь... Прошу со... Ох... Мной... Срочно...
Срываться с места в карьер Ванзаров не спешил:
—В чем дело?
—Господин полковник... Вендорф... Оскар Игнатьевич... Требует... Вас... Лично... Немедленно... Прошу вас... Транспорт дали...
Юный сыщик, слегка похожий на мишку средней упитанности, отвесил легкий поклон и непринужденным шагом отправился к пролетке, на которую запрыгнул изящной птичкой.
Месье Данонкин погрузился в раздумья: разве понадобится самому полицеймейстеру 1-го отделения столицы бездарный и недалекий чиновник, да еще срочно? Вдруг самое интересное как раз и начнется там, куда отправился Ванзаров? Может, попроситься с ним? Но пока тянулись размышления, пролетка исчезла с глаз.
Досадуя, что выпустил из рук сенсационный репортаж, Данонкин стал искать пристава, но Желудь, как назло, исчез, а вместе с ним и героическая облава. Словно тьма и ветер поглотили их. Только остались пустые тротуары да одинокие фигуры, спешащие неведомо куда. Даже дворник засадной подворотни сгинул, бросив скрипящую калитку на вой сквозняка.
Эхом завыла метель в душе репортера. Запахнув плотнее воротник, побежал он трусцой в редакцию, чтобы отразить уж как-нибудь героические подвиги полиции в завтрашнем выпуске. Но первым делом — изгнать морозец из тела графинчиком водки с обильным холодцом.
Служебная пролетка бойко стремилась по Невскому проспекту. Весело цокали подковы по морозному насту, игриво мигали огоньки праздничных гирлянд,
