110 лет со дня рождения драматурга Е. Шварца
Предлагаем вниманию читателей отрывок из воспоминаний писателя Николая Корнеевича ЧУКОВСКОГО.
НА ОДНОМ писательском собрании в Ленинграде, в середине тридцатых годов, выступил Евгений Львович Шварц и между прочим сказал: "Конечно, никому не возбраняется втайне, в глубине души надеяться, что он недурён собой и что кто-нибудь, может быть, считает его красивым. Но утверждать публично: я - красивый - непристойно. Так и пишущий может в глубине души надеяться, что он писатель. Но говорить вслух: я - писатель - нельзя. Вслух можно сказать: я - член Союза писателей, потому что это есть факт, удостоверяемый членским билетом, подписью и печатью. А писатель - слишком высокое слово..." Он так действительно думал и никогда не называл себя писателем. В советской литературе проработал он лет тридцать пять, но только к концу этого периода стали понимать, как значительно, важно, своеобразно и неповторимо всё, что он делает. Сначала это понимали только несколько человек, да и то не в полную меру. Потом это стали понимать довольно многие. И с каждым годом становится всё яснее, что он был одним из замечательнейших писателей России.
ВО ВТОРОЙ половине двадцатых годов вышла в свет стихотворная сказка Шварца: "Стёпка-растрёпка и Погремушка". Вдруг в литературе возник человеческий голос, мягко, но настойчиво изобличающий грязь, лицемерие, жестокость и говорящий о красоте доброты. Конечно, в "Стёпке-растрёпке" голос этот был ещё очень невнятен; прошли годы, прежде чем он окреп и стал голосом "Обыкновенного чуда", "Тени", "Дракона", - голосом, говорящим правду навеки. Шварц как писатель созревал медленно. Как человек он созрел гораздо быстрее, но прошли годы, прежде чем он нашёл изобразительные средства, чтобы выразить себя.
Свою работу драматурга Шварц начал со сказок для детского театра. Потом он стал писать пьесы для взрослых, но его пьесы для взрослых - тоже сказки. Он выражал условным языком сказок свои мысли о действительности. Шварц тяготел к сказке потому, что чувствовал сказочность реальности, и чувство это не покидало его на протяжении всей жизни. Занявшись драматургией, он вовсе не сразу понял, что ему надо писать сказки; он попробовал было писать так называемые "реалистические" пьесы. Но сказка, как бы против его воли, врывалась в них, завладевала ими.
Первым сказочным произведением, написанным Шварцем во весь голос, был "Голый король" (1934). Тут он впервые обратился к сказкам Андерсена, воспользовавшись сразу тремя - "Свинопасом", "Принцессой на горошине" и "Голым королём". Только четверть века спустя, уже после смерти автора, "Голому королю" суждено было иметь шумный, даже буйный, сценический успех. Запоздалый успех доказал только прочность и жизнеспособность этой пьесы, благородные герои которой, ополчившиеся против бессмертной людской глупости и подлости, поют:
Если мы врага повалим,
Мы себя потом похвалим,
Если враг не по плечу,
Попадём мы к палачу.
Шварц, в пору своей художественной зрелости, охотно использовал для своих пьес и сценариев общеизвестные сказочные сюжеты. "Снежная королева" и "Тень" - инсценировка сказок Андерсена, "Золушка" - экранизация известнейшей народной сказки, "Дон Кихот" - экранизация знаменитого романа. Даже в таких его пьесах с вполне самостоятельными сюжетами, как "Дракон", "Обыкновенное чудо", "Два клёна", отдельные мотивы откровенно заимствованы из широчайше известных сказок. И при этом трудно найти более самостоятельного и неповторимого художника, чем Евгений Шварц. Его инсценировки несравненно самобытнее, чем великое множество так называемых оригинальных пьес, в которых при всей их "оригинальности" нет ничего, кроме банальностей. Шварц брал чужие сюжеты, как их брал Шекспир, он использовал сказки, как Гёте использовал легенду о Фаусте, как Пушкин в "Каменном госте" использовал традиционный образ Дон Жуана. Я слышу голос Шварца, когда в кинокартине "Дон Кихот" студент-медик, леча больного Дон Кихота, говорит: "Подумать только - эти неучи пускали вам кровь по нечётным числам, тогда как современная наука установила, что это следует делать только по чётным! Ведь сейчас уже тысяча шестьсот пятый год! Шутка сказать!" Я слышу голос Шварца в каждом кадре, хотя написанный им сценарий - необыкновенно верное и сильное истолкование великого романа Сервантеса.
ВЕРИЛ ли Шварц в возможность побеждать зло искусством или не верил, но пьесы его полны такой горячей ненависти к злу, к подлости всякого рода, что они обжигают. Охлаждающего скептицизма в них нет ни крупинки: скептицизм насмешливого, житейски осторожного Шварца сгорел в пламени этой ненависти без остатка. Его пьесы начинаются с блистательной демонстрации зла и глупости во всём их позоре и кончаются торжеством добра, ума и любви. И хотя пьесы его - сказки, и действие их происходит в выдуманных королевствах, зло и добро в них - не отвлечённые, не абстрактные понятия.
В 1943 году он написал сказку "Дракон" - на мой взгляд, лучшую свою пьесу. Потрясающую конкретность и реалистичность придают ей замечательно точно написанные образы персонажей, только благодаря которым и могли существовать диктатуры, - трусов, стяжателей, обывателей, подлецов и карьеристов. Разумеется, как все сказки на свете, "Дракон" Шварца кончается победой добра и справедливости. На последних страницах пьесы Ланцелот свергает Бургомистра, как прежде сверг Дракона, и женится на спасённой девушке. Под занавес он говорит освобождённым горожанам и всем зрителям:
- Я люблю всех вас, друзья мои. Иначе чего бы ради я стал возиться с вами. A если уж люблю, то всё будет прелестно. И все мы после долгих забот и мучений будем счастливы, очень счастливы наконец!
Так говорил Шварц, который, держа меч в вечно дрожавших руках, двадцать лет наносил дракону удар за ударом. В эти годы у него сильнее стали дрожать руки. Почерк его изменился, превратился в каракули.
В ПОСЛЕДНИЕ годы он был уже очень болен. В Ленинграде, в Доме Маяковского отпраздновали его шестидесятилетие. Актёры и литераторы говорили ему всякие приятности - как всегда, на всех юбилеях. Шварц был весел, оживлён, подвижен, очень приветлив со всеми, скромен и, кажется, доволен. Но вскоре после этого вечера ему стало плохо. И потом становилось всё хуже и хуже. Я навестил его незадолго до смерти. Он лежал; когда я вошёл, он присел на постели. Мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не показать ему, как меня поразил его вид. Мой приход, кажется, обрадовал его, оживил, и он много говорил слабым, как бы потухшим голосом. Ему запретили курить, и его это мучило. Всю жизнь курил он дешёвые маленькие папиросы, которые во время войны называли "гвоздиками"; он привык к ним в молодости, когда был беден, и остался им верен до конца. Несмотря на протесты Екатерины Ивановны, он всё-таки выкурил при мне папироску. Рассказывал он мне о своей новой пьесе, которую писал в постели, - "Повесть о молодых супругах". Глаза его блестели, говорил он о Театре комедии, о Николае Павловиче Акимове, об актёрах, но смотрел на меня тем беспомощным, просящим и прощающим взором, которым смотрит умирающий на живого. Живым я его больше не видел. Чем дальше уходит его смерть в прошлое, тем яснее я вижу, какая мне выпала в жизни удача - близко знать этого человека с высокой и воинственной душой.
Это она - Леночка!