Вкус войны
ОГЛЯДЫВАЯСЬ назад, в свое далекое довоенное детство, я вижу себя избалованным пятилетним упрямцем, главное удовольствие которого - издеваться над собственной бабушкой. Бедная старушка терпеливо сносила все мои проказы. Помню, как я убрал стул, на который она уже садилась. Бабушка упала навзничь и вместо того, чтобы дать мне хорошую затрещину, смеялась вместе со мной. Родители мои, люди совсем еще молодые, были постоянно заняты. Мама училась в пединституте, а отец, инженер-строитель по профессии, постоянно пропадал на своих бесчисленных стройках - наш город Махачкала, вытянувшийся между грядой Кавказских гор и Каспийским морем, в те годы активно застраивался. Так что с утра и до вечера я был на попечении бабушки. День начинался с того, что бабушка пыталась впихнуть в меня завтрак. Обычно это была овсяная каша. Я, естественно, отказывался. Помню, как однажды бабушка ходила за мной с тарелкой, умоляя съесть хоть ложечку. А я ускользал от нее и занудно твердил: "Невку-усно... невку-усно..." И тогда бабушка впервые не выдержала. Она устало присела на краешек стула и с тоской сказала:
- Вот начнется война - все тогда будет вкусно...
Увы, бабушка оказалась провидицей. Не прошло и месяца, как наступил роковой день 22 июня 1941 года... Помню застывших у репродуктора родителей... Они слушают выступление Молотова... И когда до меня наконец доходит суть происходящего, я, как оголтелый, начинаю носиться по квартире и орать во все горло:
- Ура! Война! Теперь все будет вкусно!..
Бедные мои родители были в шоке. Меня же обуревал телячий восторг. Как же, бабушка обещала, что теперь все будет вкусно...
А потом потянулись бесконечные унылые дни, когда я начал постигать истинный "вкус войны"...
Вот когда вспоминались и даже снились мне пирожки с маком или курагой, которые пеклись до войны в нашем доме и от которых я по дурости тоже частенько отказывался...
Говоря о "вкусе войны", не могу не вспомнить многое из того, что было связано с моим дедом. По возрасту - 60 лет - на войну деда не взяли. Он работал директором тарной базы, которая находилась в трех километрах от города. Частенько я уходил к нему. Смотрел, как рабочие возятся с тарой. Удил рыбу - от тарной базы до берега моря было рукой подать... К деду на базу тянулись разные люди. В основном беженцы. Они прибывали в город непрерывным потоком. Уходили от наступающих немцев. Таборы беженцев заполонили все городские скверы, парки, даже бульвары. Переночевав, многие из них шли дальше, в Азербайджан. Говорили, что из Баку можно переправиться через Каспий в Среднюю Азию. Чаще всего в качестве земли обетованной я слышал название незнакомого города - Алма-Ата...
Однажды я встретил у деда женщину, которая рассказывала, как ей удалось избежать расстрела. Жила она под Моздоком и до прихода немцев не успела уйти из города. Ей, еврейке, грозила смерть. Она уже стояла у края рва, куда согнали толпу обреченных. Глаза в глаза видела своего палача - молодого немца за пулеметом, который стрелял по толпе длинными очередями.
- Вы представляете, - нервно и возбужденно говорила она, - ясные голубые глаза... И улыбка... Не убийцы, который получает удовольствие, отправляя вас на тот свет. А человека, который делает вам одолжение. Убивая, желает счастливого пути... Муж успел столкнуть меня в ров до того, как пулеметная очередь скосила нашу толпу...
Застывшим голосом женщина добавила:
- Вот так. Меня спас, а сам погиб...
Дед поселил женщину у себя дома. Он был удивительно отзывчив на человеческое горе.
По рангу моему деду полагался личный транспорт. Это был тихий, покорный мерин по кличке Ворон. И при нем кучер Аким. Он запрягал Ворона в линейку с двухместной скамейкой и облучком. Этот экипаж каждый день возил деда на работу. С Акимом мы быстро сдружились, и с сорок третьего по сорок шестой год, пока дед работал на тарной базе, были, можно сказать, закадычными друзьями. Меня привлекала в Акиме та же свобода, что и в героях любимых книг. Аким виртуозно ругался матом и со своим Вороном на другом языке не разговаривал. При всей своей неказистости Аким был человеком упрямым и даже бесстрашным. Он даже не боялся ругать самого себя. Однажды, когда Аким был в подпитии, дед сделал ему внушение. На что Аким ему объяснил:
- Вот ты, Наумыч, терпишь мою непутевую голову только один год. А подумай, каково мне таскать ее на плечах целых сорок пять лет...
Рассказы Акима о войне во многом сформировали тот "вкус войны", который живет во мне уже шесть с лишним десятилетий. За годы нашей дружбы я слышал их не один раз. И запомнил буквально слово в слово. Из разных эпизодов сложилась целая одиссея простого русского солдата, который как мог приближал нашу победу...
Расстрелять или наградить?
...ВОЙНУ я начал в Дербенте. Тыловой крысой, можно сказать. Часть нашу готовили к переброске в Иран. Много эшелонов туда уже отправили. Немцы сами имели виды на Иран. Только мы их опередили. Успели закрыть это направление раньше них... Житуха в Дербенте была фартовая. Солнце, фрукты, море Каспийское рядом... В увольнительной целый день на пляже загорали... Веришь, черные, как черти, ходили... Так до зимы и прокуролесили. А зимой приказ - грузиться... Только отправили нас вовсе не в Иран, а в Саратов... Ребята в дороге такой цирк придумали. На каждой станции двое наших шли на перрон к торговцам... Много их там бывало... Картошечка горячая... Рыба жареная... Огурчики соленые... Так те двое высматривали кого побогаче и предлагали вместо денег кинжал. Красивый такой... Ножны в золотом орнаменте... Кто-то обязательно клевал на крючок... Отдавал за кинжал жратву... И тут к нему подходили трое других. Тоже из наших. Вроде как патруль.
- Оружие есть?
Люди пугались. Сразу отдавали кинжал.
На следующей станции тот же номер... Нехорошо, конечно, людей дурить. Дак ведь не на свадьбу - на фронт ехали. На смерть, можно сказать...
Три месяца в Саратове готовились. Помощником командира пулеметного взвода назначили... Через три месяца послали нас под Орджоникидзе. Немец там уже был. Горючее у него кончилось. Танки, машины - все стояло. Поэтому он рвался к нефти... Окопались мы на одной стороне Терека. Немец - на другой... Веришь, восемь раз туда-сюда бегали. То в атаку, перейдем Терек, займем рубеж, а он соберет силы и скинет нас назад. То в атаку, то назад... Из тысячи человек в нашей части осталось сто тридцать. Многих положило. Тех ребят с кинжалом тоже. В первой же атаке погибли... Ну, меня тоже осколком в шею... Попал в госпиталь... Полежал немного... Приходит комиссар. Трудно на передовой, говорит, людей мало. Кто пойдет?
Все лежат, раненые ведь, свежие... А, думаю, где наша не пропадала!
- Я пойду!
Встал с кровати, подошел к нему. Врач осмотрел меня. Дней десять, говорит, надо бы подождать... Да чего уж ждать. Пойду... Ну ладно. Перевязали меня как следует. Тут и другие повыходили... Направили в часть. В новую. Нашей-то не осталось.
- Ты кто? - спрашивают.
- Автоматчик, - говорю. Надоело пулемет таскать, тяжелый. Все время на горбу же...
Повесили мне на пузо автомат. Дали шесть рожков с патронами - и на передовую. Командиром взвода. Готовиться к обороне приказали. Атака будет... Окопались мы. Воды нет... Хотел послать солдата за водой. Да, думаю, ладно, сам схожу. Спустился к Тереку. Смотрю, в кустах три станковых пулемета стоят новенькие и ленты к ним. Я - назад. Давай, говорю, ребята, за мной. Приволокли эти пулеметы. Выкопали ячейку. Установили.
- А кто стрелять будет? - спрашивают.
- Да я и буду...
Ждем.
Под утро - артподготовка. Ладно, кончилась. Смотрю - идут. Под музыку. Оркестр-то сзади играет. А они вышагивают. Во весь рост. Рукава закатаны. Штаны до колен. Прут прямо на нас. Штыки блестят... Подпустил метров на восемьдесят. И давай... Из одного ствола... Из другого... Из третьего... Ну, веришь, как снопы валятся... Шеренга за шеренгой... Всех положили... Так шесть атак отбили... Прибегает комроты. Обнимает, целует. К ордену Красного Знамени, говорит, представлю... А через час вызывают к комбату. Захожу. Он за пистолет.
- Расстреляю! - кричит. - Почему скрыл, что пулеметчик?
- Вы поосторожнее, - говорю, - а то у меня тоже есть чем стрелять.
Покричали друг на друга. В конце концов поставил он меня командиром пулеметной роты... Раз двадцать в рукопашную ходили... Первый раз с немцем столкнулся. Лицом к лицу. Растерялись оба. У меня наган, у него автомат. Наставили друг на друга - кто первый выстрелит. Глаза у него круглые, как бараньи яйца. Вылупил... У меня тоже не хуже... И тут его мой старшина сбоку из автомата прошил... После этого уже не терялся. Бегу, стреляю в одного, а другого уже краем глаза вижу, кто в меня целится... И того с ходу тоже, в упор...
Отомстил
А В СОРОК третьем меня опять ранило... Отступали немцы. На бронетранспортерах. Мы за ними. А они поливают огнем - никак не догонишь. Приказываю пулеметному расчету подойти ближе и бронебойными поджечь эти бронетранспортеры. Три их было перед нами. Ну, расчет только пополз, первого номера - наповал. Сам я пошел. Прицелился, дал короткую очередь. Есть! Загорелся один. Второго тоже ребята подожгли. А третий удирать... И в этот момент меня по ноге как будто ударило. Упал. Смотрю на ногу - не чувствую ничего.
- Ранен ты, чего смотришь, - говорит мой второй номер.
Разрезал он мне сапог, нога болтается туда-сюда. Разрывной пулей кость перебило. Перевязали кое-как.
- Ну, ты иди, - говорю я ему, - догоняй наших. А я здесь подожду санитаров.
А сам думаю: нет, должен я за свою ногу отомстить. Видел, откуда стреляли. От транспортера горящего... Пополз туда. Смотрю, немец лежит, тоже раненый. Он-то, сука, как раз и стрелял... Ну ладно, думаю, сейчас я с тобой рассчитаюсь... Сел рядом с ним, достал наган. Патроны еще оставались. Прицелился - и в ногу ему - раз!.. В руку - два!.. Он орет благим матом... Последним прицелился и прямо в лоб закатал, мать его... Рассчитался. Теперь можно и своих поискать. Пополз. Нашел воронку, а там уже наползло наших раненых - полная воронка. Лежим. Ждем... Тут наши танки пошли, чуть не передавили. А потом - санитары...
Раненые все - пить да пить. А мне сначала ничего, а потом тоже - внутри все горит, хоть кричи. Встретил своих. Воды нет - вино. Веришь, шесть кружек залпом выдул. Окосел. Хорошо... Меня на телегу с винтовками положили, мягко... В санбат привезли, перевязали, а потом в госпиталь в Махачкалу отправили. Полежал я там месяцев шесть. В Ереван перевезли. Потом выписали и отпуск дали... Продовольственными талонами тоже хорошо снабдили... Нашел себе я там бабу. А она мне придумала занятие - самогон в подушках резиновых развозить... Только скоро надоела мне такая жизнь. Прихожу как-то на вокзал. Форма-то на мне военная. Только без погон. Пристроился я к одной части. Смотрю - загружаются в вагон. Целый взвод и старшина с ними. Я к нему. Куда едете? В Грозный. А мне в Махачкалу, по дороге, захватите? А водка будет? Будет. При мне-то целая грелка припасена... Как сядем, говорю, в вагон, так и будет. Он - в сумку. Погоны запасные достает. На, говорит, будешь вторым сопровождающим. Надел я старшинские погоны и в вагон. До Махачкалы ту грелку самогона и распили. Только слезать в Махачкале я не стал. Куда, думаю, слезать? Надоело бродяжничать. Нога вроде поправилась. Попросился я в часть. И снова на передовую...
Вот и весь подвиг
В ОДНОМ бою танком чуть не раздавили... Пошли наши в атаку. Немец со своих позиций открыл шквальный огонь. Пришлось залечь прямо в степи... Приказ по цепи - окопаться... Попробовал я землю лопаткой, а она твердая, как камень. Не поддается. Выкопал сантиметров тридцать. Сижу. Жду. Все равно, думаю, сейчас дальше пойдем... Вдруг смотрю - прямо передо мной девять танков. Слева - тоже девять. И справа - девять. Ползут прямо на нас. Ну, думаю, делов не будет. Нужно копать. Веришь, вмиг окопался. За пять минут такой окоп вырыл... А он, гад, уже подползает. И прямо на меня. Гусеницами встал на окопе, смраду напустил да еще и развернулся. Проутюжить хотел. Да не вышло. Сбросил я землю, отряхнулся, высунул голову, а он уже далеко по другим окопам ползет. И всех утюжит. Злой я стал. Ах ты, сволочь, раздавить меня хотел! Были у меня три бутылки-зажигалки. Две треснули, растекаются. Одна осталась. Схватил я бутылку и за ним. Догнал... Загорелся сразу. Хорошо горит... Немец из люка руками вверх вылезает. Сдается сразу. А на кой хрен он мне нужен? Я его из автомата... Остальных тоже уложил...
...Вышли к Днепру. Командир части построил нас и говорит:
- Ну, хлопцы, надо форсировать Днепр. Позиции у немцев, сами знаете... На ту сторону трудно выйти... Кто выйдет, получит Героя...
Пошли. Ночью. Кто на чем. На плотах, на катерах, на понтонах... Вокруг все кипит от разрывов. Ракеты - светло, как днем. Наш катер у самого берега снарядом задело. Он и раскололся, сразу на дно пошел. Все потонули, а я ничего, выплыл... Ну, после этого, когда закрепились, подходит ко мне комиссар. Так и так, ерунда, говорит, получается, герой, а беспартийный... Ну, написал я заявление... Только повоевать больше не довелось. Рана на ноге открылась. Меня и комиссовали.
- Так ты что, Герой Советского Союза? - с недоверием спросил я у Акима.
- Ну! - односложно подтвердил он.
- И Звезда Героя у тебя есть?
- Имеется...
- Так почему не носишь?
- Перед ребятами, которые полегли, совестно... Я телом амбразуры не закрывал... "Мессеров" в небе не сбивал... Просто выжил... Вот и весь подвиг... За что Героя? Такая вот ерунда получается...
"Гитлер капут"
...ЛЕТОМ сорок шестого года в нашем городе появились пленные немцы. Их приводили большими группами в сопровождении солдат охраны. Увидеть живого фрица казалось событием невероятным. До сих пор мы знали их только по кинофильмам и газетным карикатурам. Отношение к ним было у всех однозначное: убийцы, фашисты, враги. И представлялись они лично мне чем-то вроде хищников в зоопарке, которых держат в клетке. Но когда я их увидел, то испытал некоторое разочарование. Потому что увидел тихих, покорных судьбе людей в одинаковых мышиного цвета мундирах, усердно выполняющих свою работу. Пленные мостили дороги, рыли котлованы для новых домов, перестраивали старый стадион. Многие были заняты благоустройством города. В тех самых скверах и парках, где когда-то стояли таборы беженцев, они перекапывали землю, убирали мусор, сажали деревья...
Весь город высыпал смотреть на пленных врагов. В первых рядах, конечно, были мы, мальчишки. Помню, как в первую встречу кто-то из нас с издевкой прокричал:
- Немец-перец-колбаса!
Остальные подхватили, тоже стали кричать, улюлюкать - кто во что горазд.
Долговязый немец, сгребавший мусор, глянул в нашу сторону и в рот-фронтовском приветствии воскликнул:
- Гитлер капут!
Двое других, копавших канаву, тоже вскинули руки:
- Гитлер капут!.. Гитлер капут!..
Почему-то это нас рассмешило. Мы просто покатились от хохота. Охранники не дали повеселиться. Они потребовали, чтобы мы прекратили разговоры с пленными и отошли. Такие строгости были только поначалу. Со временем пленные стали активно общаться с горожанами. Особенно с нами, мальчишками. У нас быстро наладился взаимовыгодный обмен. За кусок хлеба можно было выменять открытку с изображением незнакомого немецкого города и готической надписью. За кусочек сахара - фотографию бравого офицера со свастикой на рукаве. У всех у нас были уже и рейхсмарки, и металлические пфенниги, и латунные пуговицы от мундиров, а кое у кого даже солдатские железные кресты. Все эти "трофеи" демонстрировались друзьям и были предметом особой гордости. Возможно, в этом было что-то от гордости победителей. Добытая у бывших врагов, вся эта фашистская символика - кресты, орлы, свастики - воспринималась теперь не как угроза, а как символ поверженности.
Однажды я подошел к группе пленных, рывших возле стадиона траншею. У меня был припасен кусочек сахара, и я поинтересовался, что могу за него получить. Один из пленных показал пару почтовых марок, на одной был изображен танк, на другой самолет. Другой показал открытку с видом Берлина. Меня такой обмен не устраивал. Фотографий и открыток было у меня уже достаточно. Я уже хотел отойти от траншеи. Но тут возник третий немец, не принимавший участия в торге. Он отложил лопату и показал бляху от солдатского ремня. На ней было выбито "Gott mit uns" - "С нами Бог". Увидев, как я загорелся, хозяин бляхи запросил целых пять кусков сахара. У меня был только один. На всякий случай я поинтересовался, не согласится ли он на три. Немец отрицательно помотал головой.
Я разглядывал бляху, как бы подсчитывая свои возможности. И вдруг - до сих по не понимаю, как смог решиться на такое, - сорвался с места и бросился бежать.
- Так не можно!.. Так не можно!.. - неслось мне вдогонку. Но я уже метнулся в один переулок, потом в другой... Зажав в кулаке бляху, проходными дворами выскочил на набережную и тут, смешавшись с толпой гуляющих, наконец перевел дух.
Отрезая путь сомнениям, я сразу же решил - это моя месть врагам, которых нельзя воспринимать как обычных людей. Это злодеи, которые пытали и убивали наших людей. Расстреливали из пулеметов... Сжигали целые города... Я вызывал в воображении самые страшные картины войны - казни, расправы, которые чинили немцы на нашей земле, вспоминал погибших, изувеченных - всячески распалял в себе ненависть. Бессознательно я искал опору, которая помогла бы мне обрести уверенность в правоте моего поступка...
"Страдивари" из Дрездена
ВО МНОГОМ мое отношение к немцам определялось под влиянием кучера Акима. Из его рассказов получалось, что немцы - наши заклятые враги. Тут-то как раз и произошло событие, в котором наш кучер раскрылся совсем с другой стороны.
Однажды на тарную базу привели группу немцев, человек десять. Они должны были построить здание нового склада. Пленные сразу же приступили к работе. Начали рыть траншеи под фундамент. В это же время Аким неподалеку запрягал своего Ворона. В сторону немцев он демонстративно не смотрел, всем своим видом показывая, что они его совершенно не интересуют. Нагляделся, мол, во время войны... Тут я заметил, как один из пленных пристально приглядывается к Акиму. Он смотрел на нашего кучера как завороженный. А потом вдруг бросился к нему и схватил за руку.
- О, майн готт! - вскричал немец.
Аким же, ничего не понимая, довольно грубо отстранился от него. А пленный, заикаясь от счастья, восторженно воскликнул:
- Немца в плен брал?
- Ну... - неопределенно ответил Аким, тоже приглядываясь к пленному. - Тебя, что ли?
- Меня! Меня! - ликовал немец, стуча кулаком в свою грудь. - Ты меня брал плен. Потому я живой!.. Как это по-русски... Ангель-хранитель. Ты есть мой ангель-хранитель...
- Ишь ты, мать твою... - усмехнулся Аким, и это означало, что его тоже наконец проняло...
В память о встрече, вернее о двух памятных встречах, немец преподнес Акиму собственноручно изготовленную скрипку. По мирной профессии он оказался скрипичным мастером из города Дрездена. И даже в плену ухитрялся заниматься любимым делом.
Поначалу Аким пробовал использовать скрипку как балалайку. А когда не получилось, отдал ее мне. Наша соседка по дому старушка Нисневич до войны работала в оркестре городского драмтеатра. Она взялась давать мне уроки игры на скрипке. Я оказался способным учеником и вскоре кроме упражнений уже наигрывал кое-какие мелодии.
Приди, весна...
ОДНАЖДЫ я решился подойти со скрипкой к строящемуся складу. Поначалу пленные не обратили внимания на мое появление. Они ко мне привыкли. Но когда я заиграл "Сурка" Бетховена, они оживились, стали переглядываться, а кто-то даже спустился с лестницы, чтобы получше слышать. После Бетховена я сыграл "Колыбельную" Моцарта. Поощрительные реплики со всех сторон и благодарные аплодисметы вселяли уверенность. На подъеме я исполнил "Майскую песню"...
Кто-то крикнул "браво" и попросил повторить. Его поддержали другие. Я повторил весь репертуар. Потом мне пришлось сделать это еще дважды...
В это время в конторке деда находились посетители - постоянные заказчики с консервного завода. Среди них была задиристая бабенка - тетя Клава, которую я недолюбливал. Когда-то она сделала деду выговор за то, что я вожу дружбу с Акимом.
- Подумайте, какое влияние на ребенка может оказать этот матерщинник и пьяница! - негодовала она.
Дед, не любивший вступать в бессмысленные споры, отделался философским замечанием:
- Если у человека нет ни одной низкой черты, - сказал он, - ему никогда не стать великим...
Увидев мое выступление перед пленными немцами, тетя Клава пришла в негодование.
- Ты посмотри, Наумыч, - воскликнула она, указывая в сторону склада, - внук-то твой концерты фрицам устраивает! Они наших людей в печах жгли, насильничали, а он им на скрипочке...
Один из немцев, стоявший возле конторки, оправдываясь, сказал:
- Нихт фашистен... "Рот-фронт"!
- Знаем мы ваш "Рот-фронт!" - метнула в его сторону лютый взгляд тетя Клава. - Это сейчас вы все - "Рот-фронт", а как на войне, так - "Хайль Гитлер!"
- Гитлер капут! - с воодушевлением воскликнул немец.
...Придя в тот день домой, я положил скрипку в чехол, который сшила бабушка, и дал себе слово никогда больше к ней не прикасаться.
Несколько дней я не появлялся на базе. Аким даже поинтересовался у деда, куда это я пропал. Я сослался на занятость в школе. Но на другой день бабушка попросила отнести деду обед...
Когда я подходил к базе, то первыми, кого встретил, были кучер Аким и скрипичный мастер из Дрездена. Они спокойно стояли рядом и курили. А со стороны склада до меня донеслись звуки губной гармошки. Я прислушался. Да ведь это "Майская песня" Моцарта, которую я играл пленным на скрипке!
Теперь кто-то из них повторял ее на губной гармошке. Несколько мужских голосов тихо подпевали по-немецки:
Приди, весна, и снова
"А ведь ее написал тоже немец", - подумал я. "Нет, - сказал я себе со всей доступной мне тогда убежденностью, - не все немцы - фашисты..."
Пусть рощи расцветут...
Смотрите также:
ВОЙНА ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА. Ненависть