Мой папа - Поляков Федор Кузьмич, родился в 1884 году. В детстве он со своими родителями жил в подмосковном городе Дмитрове, вернее, в поместье под Дмитровом. Его отец (мой дедушка) служил у помещика лесничим, а мать (моя бабушка) - поварихой.
Вот что он рассказывал мне о том времени.
Как-то он играл с сынишкой хозяйки - своим ровесником. Вдруг бежит барыня, хватает своего мальчика на руки и кричит: "Это же кухаркин сын! Никогда с ним не играй!" Папа на всю жизнь запомнил эту обиду.
В царские времена на каком-то этапе детям простолюдинов разрешили учиться. Но только в 3-классных церковно-приходских школах да в ремесленных училищах. А выше пробивались только дети особо одаренные. Моего папу отдали в церковно-приходскую школу типа интерната, так как там учились дети из дальних деревень.
Папа очень любил свою учительницу, всегда говорил о ней с теплом и даже обожанием. И вот однажды она рано-рано утром разбудила ребят: "Вставайте! Солнышко играет". Было это на Пасху. И дети видели, как солнышко играет. Папа много раз рассказывал об этом, и всегда с какой-то особой, светлой радостью. И много, много лет потом (да и теперь, пожалуй) мне хотелось увидеть, как солнышко играет. Но так и не удалось.
Папа был способный мальчик, и его из 1-го класса перевели сразу в 3-й. А по окончании 3-го класса его мама сказала: "Пойдем, сынок, в "мальчики". Папа побежал к ребятам и сказал, что уходит в "мальчики". А ребята ему сказали: "Федька! Только к плотнику не ходи, у него опилки, а из них блохи родятся". Папа сказал это маме. Мама заплакала и ответила: "Нет, сынок, мы к плотнику не пойдем". И попал мой папа в какую-то артель.
...Все знают картину Перова "Хмурое утро" (в народе ее называют "Тройка"). Трое детей, запрягшись в сани, везут бочку с водой. Сзади им помогает жеребенок. Однажды, когда мне было лет 7-8, мы с папой и мамой были в Третьяковской галерее. И около этой картины папа сказал: "Смотри, дочка, это твой папка". Я, еще глупая, спросила: "Пап, а где ты?" Папа положил мне руку на голову, погладил и сказал: "Ну, это не точно я. Но и я вот так же рано утром возил такую же бочку с водой. И упаси Господь, если к 6 часам утра самовар не закипит: подмастерья изобьют вдрызг".
Потом из мастерской, где по утрам возил бочку с водой для самовара, папа ушел. И перешел работать - тоже "мальчиком" - в книжный магазин известного издателя Сытина.
Однажды он в подвальном помещении разбирал вновь привезенные книги. Вдруг вбегает другой "мальчик" и говорит: "Федька, иди скорее в зал, там Горький с Чеховым разговаривают". Папа побежал. Встал в дверях зала и увидел: Горький и Чехов стояли у прилавка друг против друга и разговаривали. "Оба в шляпах", - добавил папа. И все. Но ведь прошло сколько десятков лет! А папа говорил с таким благоговением, с таким удовлетворением в голосе, как будто два великих писателя не друг с другом разговаривали, а с ним, "мальчиком". Я до сих пор слышу этот папин рассказ и чувствую его глубочайшее уважение к нашим великим писателям.
И еще об одном моменте из папиной "мальчиковой" жизни очень хочется рассказать. Кто-то (папа не знал кто) купил в магазине Сытина книги для Льва Николаевича Толстого. И папе поручили отнести книги в Теплый переулок, в Хамовниках, где у Толстого был дом. (Теперь там музей.) Была зима. "А сапоги-то у меня были "холодные" (по-теперешнему - кожаные), - рассказывал папа. - Дали пятак на конку. Но тратить жалко. Думаю: дойду до Теплого переулка и согреюсь". А как вошел в переулок, как подул ветер с Москвы-реки, ну, думаю, все, не дойду".
К счастью, его увидел дворник Льва Николаевича. Он стоял у ворот. Подбежал, взял у папы книги и скорее повел его в кухню. А кухня у Льва Николаевича отдельно, рядом с домом стояла. Там папу раздели, разули, посадили ближе к печке, растерли ноги, дали шерстяные носки, напоили чаем. Словом, обогрели, обласкали...
А потом, когда мне было лет 12 лет, мы всей семьей ходили в музей Л. Н. Толстого в Теплом переулке. Больше всего мне запомнилось, как папа удивлялся, что у такого большого писателя такой скромный дом. Особенно долго папа стоял около кабинета Льва Николаевича и сокрушался, что кабинет-то уж очень неказистый и главное - потолок очень низкий. И с уважением говорил: "Это Толстой! Великий писатель!"
Я потом не один раз была в музее Л. Н. Толстого. И вот совсем недавно, после того, как он открылся после ремонта, тоже была. И каждый раз, как в свое время папа, особенно долго стояла у кабинета Л. Н. Толстого, вспоминала нашу экскурсию и папины слова: "Это Толстой! Великий писатель!"
Папа был простой человек, работал на дому: делал кисти художникам и ершики для мытья пробирок в лабораториях. Но работа в магазине у издателя Сытина для него не прошла даром. Он стал большим книголюбом. И у нас собралась неплохая домашняя библиотечка. В доме был небольшой подвальчик, и когда началась война, папа привел его в порядок и сложил туда книги. Для него это было самое-самое дорогое. А потом он ушел на фронт. Последние два письма от него пришли в июне - июле 1942 года (я их до сих пор храню).
Много потом было разного в моей жизни, но папу я не забывала никогда...
ЛИЧНОЕ. Ненавижу!