В "АиФ" N 48 напечатан отрывок из мемуаров А. И. Солженицына, главная мысль которого в том, что в 1970 году "Новый мир" погибал "без красоты, с нераспрямленной спиной". Акцент в осуждении сдвинут с гонителей журнала на А. Т. Твардовского и его сотрудников - совсем в духе высказывания крупного функционера тех дней: "Мы не допустим, чтобы вокруг "Нового мира" был ореольчик".
15 лет назад я написал полемический ответ на книгу "Бодался теленок с дубом", изданную Солженицыным в 1975 году в Париже. В те годы я не считал возможным для себя спорить с ним здесь, дома, где его не печатали и предавали анафеме, да и то, что я написал, никто бы и не решился тогда напечатать. Поэтому я опубликовал свои возражения Солженицыну там же, где он печатал свою книгу, - на Западе, в альманахе материалов самиздата "XX век" (Лондон, вып. 2, 1977).
Теперь положение изменилось: наши газеты и журналы наперебой печатают и хвалят Солженицына, с той же энергией, как недавно ругали. Не сомневаюсь, что в ближайшее время ему будет возвращено гражданство - это элементарный акт справедливости по отношению к выдающемуся писателю. Но истина есть истина. Публикация "АиФ" вынуждает меня к ответу. Предлагаю читателям отрывок из полемического очерка "Солженицын, Твардовский и "Новый мир", который будет опубликован полностью, как только в СССР появится в печати мемуарная книга Солженицына.
В. Лакшин
...От некоторых читателей этой книги я слыхал мнение, что Твардовский, несмотря на привнесенные Солженицыным "тени", выглядит у него фигурой крупной, привлекательной. Рад, если это так и персонаж победил тенденцию автора "Теленка". Но сам помириться с таким изображением А.Т. не могу. Возможно, это легче сделать тому, кто не знал Твардовского или знал его издали. Для тех же, кто знал его хорошо и близко, кто прожил с ним эти годы, такой портрет - обида его памяти.
Солженицын не сказал тех заслуженно добрых слов, какие можно было сказать о Твардовском, не увидел многих его замечательных черт. Ну, да этим что попрекать - на нет и суда нет. А вот то, что он преувеличил, выдумал и раздул "слабости" А.Т., - простить нельзя. Три роковых недостатка Твардовского брошены резкой тенью на его величавую фигуру. И первое - трусость перед ничтожными людьми и опасными обстоятельствами, трусость, связанная с тем, что А. Т. носил "красную книжечку" в нагрудном кармане...
Солженицын смотрит на дело просто: для него "красная книжечка" - уже уничтожение человека, каинова печать, по-видимому, в той же мере, как нательный крест - гарантия просветления и спасения. Но здесь ли черта, делящая людей на дурных и хороших, благородных и подлецов, своекорыстных и самоотверженных, трусливых и мужественных? Ты веришь в церковь и Бога, он - в социализм и человека. Но и та, и другая вера может быть темной, тупой, безгуманной - и высокой, доброй, сердечной. "А есть такие беспартийные, которые хуже нас, партийных..." - смеясь, говорил А. Т. о Леониде Соболеве, Федине и им подобных. Мир наш дал тысячи примеров, что можно исповедовать любую доктрину, быть приписанным к той или другой духовной церкви, а в каждом конкретном случае человеческие качества, отношения с людьми будут куда больше определять человека. Хорошие люди - верующий и неверующий - поймут друг друга. Фанатик религии и атеист (то есть Фанатик безрелигиозности) - никогда.
Конечно, у Твардовского были иллюзии, слабости, заблуждения, и журнал разделял их с главным редактором. Но подлости и мелкости в "Новом мире" не было. И уж никакой не было трусости в самом А. Т., тем более связанной с его партийным или общественным положением.
...Второе, что делает образ Твардовского у Солженицына малопривлекательным, - это водка. Не очень бы хотелось об этом писать по деликатности сюжета... Солженицыну важно показать, "какими непостоянными периодически слабеющими руками велся "Новый мир". Он повторяет, таким образом, привычную напраслину казенных недоброжелателей Твардовского: журнал ведет алкоголик, его слабостями пользуются и т.п.
Третье обвинение Солженицына Твардовскому еще очевиднее относится не только к нему лично, но и к самой атмосфере журнала - это обвинение в гордыне, "культе" главного редактора, его чрезмерной важности, недемократизме... По всей книге разбросаны замечания о том, что Твардовский был труднодоступен: рядовые редакторы попадали в его кабинет нелегко, многое зависело от его настроения, капризов и т. п.
Обидно, что художник такой наблюдательности и психологической догадливости так неспособен к пониманию людей и обстоятельств, так напористо пристрастен, что рисует не просто искаженную, а прямо перевернутую картину.
Впечатляюще нарисовав прощание Твардовского с редакцией в феврале 1970 года, когда он обошел все комнаты и сказал несколько прощальных слов каждому из сотрудников, Солженицын подчеркивает, что до этой минуты на других "этажах", кроме своего, Твардовский и не бывал никогда, "прежде никогда не собирал" всех работников журнала. Глупость! Собирались неоднократно все вместе и за деловым, будничным, и за дружеским, праздничным столом. Все, кто работал тогда в "Новом мире", помнят товарищеское тепло этих встреч...
Отчего же, хочу спросить, так искаженно и пристрастно, с каким-то внутренним раздражением и злорадством рисует автор "Теленка" жизнь журнала? Почему в Твардовском - редакторе я лишь изредка, лишь в немногих эпизодах узнаю живого Твардовского? Одна причина на виду: Солженицын мало знал Твардовского и плохо его понял. В свои приезды в журнал, в вечной спешке, занятый одним собою, он очень поверхностно мог наблюдать то, что делается в редакции, и, собравшись писать об этом, ухватил лишь внешние фельетонные черты, о многом судя по ложной догадке. Солженицын не вполне безразличен к сплетне, дурному слуху, недоброму пересуду. Он легко берет их за истину и скрепляет авторитетом независимого мемуариста.
...Да, останавливаю я себя, но, может быть, все это не важно, безразлично или простительно, в сравнении с той страшной, огромной правдой, какую он в своих лучших сочинениях высказал? Значит, снова старая дилемма: как совместить малую ложь и большую правду, великость души и неблагодарность?
Упреки Солженицына, что журнал, на его вкус, был недостаточно смел, отдают максималистской риторикой. Надо ли напоминать, что у Твардовского не было ни своей печатной машины, ни своих наборщиков, ни своей типографской бумаги; что каждый лист сверки прочитывался и штамповался цензором, а последние годы фактически целой цензорской коллегией, испещрявшей текст такой густоты красным карандашом, что багровело в глазах; что неподписанные листы типография автоматически не принимала в печать и никакая "смелость" редактора тут не выручила бы; что журнал, и без того опаздывавший книжками на месяц - на два, вовсе не вышел бы в свет, если бы, выждав все возможные сроки, апеллируя во все вышестоящие кабинеты и написав гневные протесты против самоуправства цензуры (сколько их написано Твардовским!), редакция не заменяла бы материал другим, часто не менее серьезным, беря цензора на измор.
Словом, стань Солженицын на месяц редактором "Нового мира", он со своими понятиями о смелости, вероятно, и одного номера журнала не выпустил бы, а о публикации рукописи "Один день Ивана Денисовича", никому не ведомого учителя математики из Рязани, и речь не успела бы зайти...
И вот с такой мерой требовательности, с таким робеспьеровским максимализмом Солженицын вдруг проявляет неожиданную терпимость к факту разгона редколлегии журнала, вынужденной отставке Твардовского. Ни с каким публичным протестом по этому поводу он не выступает, а, напротив, в разговорах с писателями и письмах ко мне пытается задним числом обличить старую редакцию в слабости, непоследовательности, считает кару едва ли не заслуженной и фактически поддерживает журнал Косолапова.
Он желчно укоряет редакцию в иерархическом мышлении, недемократизме. Он, не советовавшийся ни с кем о своих действиях и ставивший это себе в доблесть, бранит Твардовского за то, что он не собрал "низовых сотрудников" и не посоветовался, как ему поступить перед уходом... И даже страшную болезнь Твардовского, причины которой трагичны и бессомненны, он трактует как следствие малодушия А. Т, "Рак - это рок всех отдающихся жгучему, желчному, обиженному, подавленному состоянию". То есть сам себе и виной - зачем поддался настроению... Какая дурная игра слов: рок - рак; а за этим мучительные годы каждодневного противоборства Твардовского с тупостью, духовным насилием и фальшью, терпеливо, подвижнически сносимые им оскорбления, газетная брань и задержание его книг. И еще досада на отступничество людей, слывших ближайшими друзьями журнала, некоторых вчерашних его сотрудников.
Твардовский не шутил со словами - честь, правда, народ, мужество, родина. И своей смертью заплатил за это...
При жизни Твардовский был постоянным укором многим законопослушным, но на словах "либеральным" людям. В лагере не сидел, напротив того, обласкан и увенчан, а переменился в эти годы, как никто, всем пожертвовал ради журнала, ради общего дела, и умер нравственно непобежденным. Среди читателей, до которых так или иначе дойдет эта книга, возможно, найдутся не только те, что прочтут записки Солженицына с разочарованием и недоверием, но и те, что возьмут их в руки с охотой, воспаленным интересом: еще одна "либеральная репутация" пала. Ведь так сладко сказать себе: "Не колите мне глаза вашим "Новым миром"; не я один труслив и жалок, вот Твардовский - а тоже трусоват и зависим".
Солженицын сыграл в масть этим настроениям. Неведомо почему обидно ему показалось, что в глазах всего мира его репутация стояла рядом с другой высокой репутацией - Твардовского и его журнала, и он поспешил ее принизить.
Скажу еще раз напоследок: значение этого писателя огромно, разрушительная и очистительная сила лучших книг Солженицына необъятна. К художественному дару добавлена в нем колоссальная энергия, дьявольское честолюбие и неслыханная работоспособность. Им отсечены в себе многие истинно русские слабости - от водки до простой человеческой жалости. В личной жизни и в жизни общей он почти "надчеловек", великое дитя XX века, скроенное по его мерке.
И все-таки, думаю я, художник - не сверхчеловек, не "человекобог", а просто человек прежде всего.
"Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! - писал Пушкин Вяземскому. - Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов".
Не знаю, как к Байрону, а к Солженицыну я готов отнести эти строки. Когда я хочу представить себе человека высокого и бескорыстного строя души, я всегда вспоминаю Твардовского. Чтимым в глазах добрых людей останется, я убежден, и его дело последних лет жизни - "Новый мир".
9-30. VIII. 1975.
Роман с бутылкой