Кажется, у Константина Симонова, я когда-то читал, что должность военного корреспондента одна из самых одиноких военных профессий. Казалось бы, как такое может быть, ведь вокруг масса людей, с которыми ты встречаешься и разговариваешь. Какое к черту одиночество! Но именно в этих частых поездках по «передку», мимолетных встречах на блокпостах или размеренных беседах в блиндажах и заключается одиночество военкора: ты сходишься с людьми, разговариваешь с ними о жизни, о войне, а потом берешь и уезжаешь. И не потому, что хочешь, а потому что надо — такая профессия.
А значит, у военкоров есть перед этими героическими парнями должок. И если не получится с ними больше встретиться, то надо, чтобы истории их жизни прочитали на «большой земле». Чтобы о них узнали, как можно больше людей, семьи, дети, внуки. Точно вам говорю, здесь на «передке» служат и защищают Родину такие люди, что молчать о них никак нельзя.
Северный охотник суров, но весел
Как оказалось с Леоном мы пересекались ещё в предыдущие командировки к добровольцам «третьего» Барса, но основательно посидеть и поговорить получилось только год спустя. Да он меня сразу и не признал. И поначалу держался довольно строго. Только когда мы разговорились, и я рассказал, что он в прошлую командировку одарил меня вещь-мешком взамен порванного рюкзака. Леон вспомнил, и беседа потихоньку начала клеится.
По гражданской профессии Леон егерь. Под его охраной большие лесные угодья в Архангельской области на границе с Вологодчиной. А узнал я об этом совершенно случайно. Леон начал угощать колбасой, а когда я отметил её необычный вкус, объяснил, что это лосятина.
— Из дома прислали. Ты, кстати, мне посылку и привез, — объяснил он.
Я вспомнил, что мне действительно в руки отдали коробку и сказали передать в роту. С ней на руках я и болтался в салоне УАЗика, пока мы неслись по грунтовке, прислушиваясь к противному писку дрон-детектора.
— До СВО я работал в охотхозяйстве, а как всё началось почти сразу ушел добровольцем, — рассказывал Леон, нарезая колбасу, и подкладывая мне в тарелку. — А там у нас лосей, кабанов, волков, хоть пруд-пруди. Ягоды много, грибов. Раздолье.
Леон лишь на пару-тройку лет старше меня, но почему-то хотелось его называть по имени-отчеству.
— Называй по позывному я уже привык. Это я на гражданке Леонид Валентинович, а здесь Леон, — сказал он и весело улыбнулся. — Но чувствую позывной ко мне прилип на постоянку.
«Суров, но весел», — подумал я про себя. Понятно, что позывной пошел от имени моего героя, но невольно сразу вспоминается знаменитый фильм Люка Бессона. Тем более, что и наш Леон в начале СВО был снайпером.
Постепенно разговор от охоты перешел на «войну», так здесь называют СВО, и Леон начал вспоминать свои боевые будни. А историй у него масса.
Он рассказывал какие-то невероятные с точки зрения гражданского человека военные истории с такой непосредственной иронией и почти детским азартом, сдабривая всё крепкими словцами, что я его слушал, раскрыв рот и не перебивал...
Позже бойцы, сидевшие с нами в блиндаже, и слышавшие разговор, сказали, что мне повезло. Леон редко так задорно и откровенно рассказывает.
Лупили в «немецкий» танк со всего, что стреляло
Смеялись с историй архангельского охотника все, кто был в это время в блиндаже, хотя речь шла о ситуациях, в которых смерть ходила в паре шагов. Но когда Леон стал рассказывать о первой встрече с украинскими танками все бойцы невольно притихли.
— Мы под Лобковым оборону держали. Нас выдвинули вперед, чтобы перерезать «немцам» дорогу для подвоза БК. Вот здесь и здесь были они, тут наши позиции. — Леон конфетами выложил расположение наших и украинских позиций, что я невольно переспросил: «Так вы что в окружении были?».
— Почти, — спокойно ответил Леон, — Наша задача была выбивать всё, что движется по дороге. Пока пытались «всушники» проскакивать на машинах, мы уверенно их долбили, но, когда появился танк, немного струхнули. Нет, давай скажу так, — сам себя перебил Леон, — Рёв стоял страшный. Холод по спине пробегал. А увидели, что это танк — успокоились немного. Когда он вошел в зону поражения, гасить по нему начали со всего. У нас тогда несколько «граников» седьмых было (гранатомет РПГ-7 — прим. ред.). Что-то летело мимо, что-то попадало. Но всё-таки гусеницу ему сбили. Танк остановился, а мы стали подбираться к нему. Он по нам продолжал стрелять. Думаю, с испугу, что подожжем, а БК рванет в танке. Тогда им точно конец.
А дальше Леон рассказывал, как они выкуривали украинских танкистов, и от души смеялся вместе со всеми.
— Танк стоит, но двигатель работает. Мы по башне стучим, кричим: «Сдавайтесь», обещаем, что не убьем, а они сидят, как мыши. Решили танк заглушить, но никто не знает как. Кто-то предложил жахнуть в движок из «мухи» (прим. — одноразовый гранатомет). Как нас не поубивало — не знаю. Танк заглох только минут через пятнадцать, а «всушники» вылезли часа через четыре. Один танкист вообще пацаненок. Руки связали и отправили «кому надо».
В журнале боевых действий всё рассказанное Леоном выглядело совсем коротко: «Танк ВСУ пытался прорвать боевые позиции батальона БАРС-3. Был подбит. Экипаж взят в плен и передан по команде...»
Вот и всё.
«Я контужен, “Укроп” ранен, кошка “двести”»
Леон по роду своей гражданской профессии прекрасно дружит с собаками. У него дома их три. Все натасканы на охоту. А в Запорожье он подобрал маленького щенка. Вырастил. Назвал «Укропом» и с тех пор с ним не расстается.
— Похлеще любого дрон-детектора будет, — рассказал Леон, поглаживая собаку, — Если бежит впереди меня — значит в небе тихо. Только рванул куда-то прятаться, значит самому пора искать убежище, скоро прилетит.
— А как ты его тренировал?
— Жизнь тренировала. В нём несколько осколков сидит от сбросов. Нам с Укропом несколько раз прилетало. Не так давно по нам артой отработали. Я пока соображал куда бежать, накрыло серьезно: кошка «двести», Укроп — «триста», а меня стеной привалило. Откопался сам, Укроп в кровище, в подвал его стащил и недели три выхаживал.
— По нему и не скажешь. Глянь, как выплясывает, — показал я крутящего хвостом Укропа.
— Пока тихо — смелый. Чуть грохнет, ныкается так, что днем с огнем не найдешь.
За пулеметчика лупили артой весь день — 92 прилета
— Леон, ты лучше расскажи, как пулеметчика завалил, который вас обстреливал, — попросил боец. Он сам, скорее всего, знал эту историю, но раз журналист приехал, то посчитал, что и я должен знать.
— А что там рассказывать. Это в самом начале СВО было. Наглые тогда «немцы» были. Силенка у них ещё была. Закошмарил их пулеметчик нас тогда по полной. И главное наглый такой был. Выходил перед бетонным ДОТом (долговременная огневая точка — прим. ред.) и поласкал по нам из ПК (пулемет Калашникова — прим. ред.) от пуза. У нас тогда особых укрытий не было, прятались кто где мог. Я был снайпером, но без винтовки. Не выдали её. А вражина от нас метров за семьсот, из автомата не достать.
А тут к нам на позиции завели взвод «Патриотов», на шевронах было так написано. У них я и выпросил «снайперку». Хотел сползать поближе по полю, но хозяин винтовки заартачился, говорит, что если меня грохнут, то как он своё СВД (снайперская винтовка Драгунова — прим. ред.) заберет.
Нет и нет. Я тогда выбрал позицию в сарайчике, обложился мешками и дождался пока пулеметчик чайку попил и опять вышел по нам палить. Без суеты прицелился. Расстояние, как сейчас помню, 720 метров. Бах и готов. Затем «Патриоты» ещё двоих завалили, которые пытались вытащить пулеметчика.
Леон встал из-за стола, поставил на огонь чайник и продолжил рассказ. По нему было видно, что он не бахвалится. Просто для него на тот момент это была работа. Опасная, но работа.
— Уж за пулеметчика и ещё своих двоих «немцы» по нам крыли артой и минометами целый день. Я насчитал 92 прихода именно по нашей позиции. Там трактор стоял чей-то. Его сначала пополам переломило, а затем вообще искорежило до неузнаваемости. Здорово они разозлились.
Договорить нам спокойно не получилось. Леона вызвали к комбату. Мы перебросились накоротке, стоя у выхода из блиндажа.
— Леон, — спросил я, — А охота и война отличаются?
— Для меня — да. Там охотятся, а на войне убивают, — уже без улыбки ответил Леон, — Я вот, что тебя попрошу. Ты не приукрашивай ничего. На «передке» порой бывает очень тяжко. И как ни трудно об этом вспоминать, нельзя всё это вычеркивать ни из своей памяти, ни из газет. Иначе веры не будет...