В середине апреля Татьяна Ивановна Куликова, последняя оставшаяся в живых жительница 3-этажного особняка в Гагаринском переулке, узнала, что её… продали. Вместе с домом, в котором она прожила три десятка лет, откуда похоронила любимого мужа. Необъявленная война против 70-летней женщины со стороны мошенников, желающих поселиться в самом центре Москвы, продолжается.
В этот дом она вышла замуж. Не девочкой, уже с одним несложившимся браком за плечами и сыном Гришей на руках. И он, дом, крашеный бледно-зелёной краской, свидетель последних столетий московской жизни, стал её наследством и судьбой. Со всей его историей, тайнами и горем. Она — хранительница дома. Им же и хранимая.
Заколочены двери в квартиры на трёх этажах, и только на последнем — свет и запах жилья; её шаги в ответ на мой звонок — и потом, пока мы пьём чай — чужое шарканье по коридору: пришельцы, «деятели», бандиты… На высоких подоконниках лестничных пролётов — иконы, как обереги от злых людей. Так пока и не сотворившие чуда. Татьяна расставит святые лики на лестничных площадках. Там, где её ныне покойный муж Сергей Куликов 16-летним мальчишкой отдыхал после каждого подъёма, возвращаясь с 12-часовой смены на заводе. В цеху, устроенном в бывшем храме Успения на Могильцах, он делал в войну снаряды, а возвращаясь домой, обессилев, не мог подняться на три пролёта сразу. По этой же лестнице лёгкой походкой взбегал дед мужа — тросточка, широкополая шляпа — Иван Бирюков, строитель первого московского водопровода, личность, за эту заслугу известная во всём тогдашнем мире, он же — первый житель современной Рублёвки. Шесть детей было у Ивана Бирюкова — Татьяна достаёт фотографию, на которой на рублёвской веранде сидят 5 девочек в облаках белого кружева и один сын. Девочки проживут по сто лет каждая, а мальчика расстреляют молодым.
А пока все живы, и детям пора в гимназию, Иван Бирюков покупает для семьи 5-комнатную квартиру в Гагаринском переулке. Его репрессируют, и долгие годы он налаживает водопровод в Кемерово. Вернувшись домой, застаёт дом полным привидений и новых жильцов. Уплотнённым Бирюковым остаётся 2 комнаты в их прежней квартире. Сюда, к столетней маме, в 1986-м приведёт Сергей Куликов жену Татьяну, младше его на пару десятилетий, и она влюбится в историю дома раз и навсегда. Чтобы уже после смерти мужа эту историю отстоять…
«Бабку закошмарить»
…Письменный прибор Ивана Бирюкова, дедовская же рейсшина, с помощью которой создавался проект московского водопровода, антикварный стол и истлевшая подшивка газеты «Московский листок» за 1901 год — всё, что осталось в квартире от предков. Но советский быт скромной семьи художников, истерзавший старые комнаты, не выхолостил из них духа столетий. Ведь особняк по Гагаринскому, 9 дробь 5 был когда-то домом причта местной церкви, стоял по границе Белого города, в гиблых местах: Серёжа ещё помнил, как в 30-х в переулке всплывали кости — из Спасо-Божедомских катакомб, где находили последний приют странники, беглые люди и прочий тёмный народ. В этом доме бывал Чайковский — в гостях у критика Кашкина. И в этом же доме жил и мёл двор незаметный человек Сергей Бархо, ассириец, отец единственного сына Эдика, жившего с мамой в Пензе. Жившего до поры…
Жильцами уже нашего времени среди прочих оказалась семья Даниила Сухачёва, ресторатора, в 80-м заведовавшего общественным питанием на Олимпиаде, а в начале XXI века открывшего на первом этаже дома в Гагаринском ресторан «Гранд-Империал», названный так в честь найденной при ремонте царской монеты и пользовавшийся известностью среди сильных той, лужковской Москвы, включая самого мэра. Жена Сухачёва Роза была принята в Кремле, у Путина, входила в список самых заметных дам города. Куликовы и Сухачёвы дружили, и исчезновение Розы стало шоком для всех… Приехавший из Пензы сын дворника-ассирийца Эдуард Бархо к тому времени уже стал большим человеком и распростёр свою длань над домом, крашеным бледно-зелёной краской.
— Он по-честному расселил пару квартир, а дальше — развязал войну против тех, кто не желал уезжать, — рассказывает Татьяна Куликова. — Роза Сухачёва два года провела в плену, где её накачивали психотропными препаратами и заставили подписать бумаги, передающие право на их квартиру Бархо. Ресторан «отжали» обманным путём. Даниил Сухачёв умер в собственной машине при странных обстоятельствах, Роза бежала из Москвы. Сына моего мужа от первого брака так охмурили, что он в надежде поживиться подал в суд на отца. После смерти старушки из нашей квартиры её комнату в обход меня Бархо записал на себя… В комнату старушки поселил дагестанцев, которым было дано чёткое указание насчёт меня: «Бабку закошмарить», — чтобы я отдала свои комнаты. Дагестанцев выгнали, их место заняли русские мордовороты. — Художница достаёт фотографии валяющихся на полу в соседней комнате — в бессилии доползти до нар — толстых красных рож в лужах разлитого красного пойла. — Они следят за мной, фотографируют и снимают на видео, однажды подпустили 50 мышей, в другой раз — мадагаскарских тараканов… Моего мужа к началу этой оккупации уже не было в живых, меня некому было защитить, кроме самого духа этого места…
«Он послал мне тебя»
Почти 20 лет Куликовы прожили в счастье. Познакомились через Татьяниного сына, которого она привела «на просмотр» с папочкой рисунков в художественную школу рядом с Третьяковской к завучу Куликову. «И через Гришины рисунки он понял про нас всё. Понял, что мы, москвичи, по духу — деревенского воспитания: всё своё детство я провела у бабки на Рязанщине, засыпала под её молитвенный шёпот, когда она стояла под иконами на коленях, такое же воспитание я дала и своему сыну. На его акварелях были деревенские избы, для натюрмортов я ставила ему принадлежности пасечника… И много лет спустя муж мне признался: вы пришли ко мне в школу в понедельник, а всё воскресенье я молился в Лавре, чтобы Бог послал мне любовь. Он послал мне тебя…»
Они, ошпаренные первым опытом брака, шли друг другу на ощупь, осторожно… Их медовый месяц пришёлся на перестройку. «И я не знаю, как без Бога мы смогли бы всё это пережить». Организовали общину, взялись спасать храм Святого Власия по соседству, в котором был концертный зал, отстояв, взялись за обустройство. Всё было дорого и дефицитно — стали мастерить своими руками убранство: подсвечники, иконы, хоругви… Маслом, растворённым скипидаром, по искусственной замше Татьяна пишет лик, делает аппликации золотой тесьмы, вышивает; творит она и походные храмы бордового бархата: святые врата — на пуговичках… Её хоругви есть и у Путина в Огарёво, и на подводной лодке «Георгий Победоносец», и у жены Башара Асада Асмы. Тонкая, светлокожая Асма в кружевной кофточке и красных узких брюках принимала делегацию русских женщин, в составе которой была и художница Куликова, в разгар сирийской войны…
— А после мы поехали в монастырь Святой Фёклы, ещё в I веке нашей эры вырубленный в скале, в деревне Мааллюля, едва ли не единственном месте на Земле, где ещё говорят на древнеарамейском — языке Христа, и келья-грот моя была прямо в пещере, скала нависала над кроватью… Вскоре после нашего отъезда настоятельница матушка Пелагея попала в плен, а монастырь — под обстрелы…
Муж уже не застал, как Татьяна с хоругвями шла крестным ходом по улицам Дамаска, как не единожды приезжала в охваченную войной страну.
— Я привезла Сергея Александровича в больницу — был уже совсем слабый… Позвала отца Евграфа, и тот на исповеди предложил Серёже постричься в монахи. «Что ты, какой я монах! Я Татьяну люблю… Мы ж на том свете вместе тогда не будем», — отмахнулся он. После этого — врачи давали месяц — он прожил ещё три года. Ходил в лес мне за первыми ландышами, надев по привычке две пары очков: одни свои, другие мои…
Когда-то в институте Сергея послали на практику в Пошехонье, места, которые должны были быть затоплены Рыбинским водохранилищем. И он фотографировал, зарисовывал весь этот крестьянский быт, эту уникальную культуру, тронувшую его до глубины сердца. И всегда мечтал, что жена у него будет — деревенская. Вот я такой и оказалась… — в старообрядческом платке, седая, но с игривыми рыжими бровями, ореховым огнём глаз, Татьяна сидит под своими хоругвями в комнате с эркером, в которой когда-то крестили её Серёжу, а теперь в ней — штаб обороны, и полотнища не колышутся в стоячем воздухе столетий. — И сейчас я думаю, что спасаю этот дом, как он когда-то спасал пошехонскую старину… Ведь не всё можно купить на этом свете! Есть вещи, которые не продаются! Как не продаётся судьба поколений из этого дома, наша любовь и память. — Она целует обручальное кольцо, по-прежнему сидящее на пальце правой руки. — Он со мной.