То самое Лычково
Валентина Оберемко, «АиФ»: — Владимир Николаевич, вы ребёнок войны. Для вас она с чего началась?
Владимир Минин: — Я услышал сообщение по радио — дома же тогда у всех было радио. Мне было всего 12 лет — мальчишка, поэтому я достаточно легкомысленно всё воспринял в силу возраста и хорошей работы советского агитпропа: «Если завтра война — всех шапками закидаем».
Когда объявлялась воздушная тревога, вместо того чтобы идти в бомбоубежище, мы с товарищами выбегали на улицу смотреть, что происходит, как летят самолёты. Но в июле нашу школу эвакуировали из Ленинграда. То ли по недомыслию, то ли по чьему-то злому умыслу эшелоны направили не в безопасное место. Мы доехали до теперь уже печально знаменитой станции Лычково. Нас выгрузили, мы пошли располагаться в риге — такое помещение для сушки зерна. Устроились, побежали купаться. Потом поели и отправились спать. А ночью случился налёт. На станции в это время скопилось много эшелонов с детьми. Станцию разбомбили, те дети, кто оставался в вагонах, погибли. Повезло только тем, кого успели выгрузить. Так я по счастливой случайности остался жив.
Военного значения эта станция не имела, почему случился налёт — понять трудно. Нас после расстрела эшелонов снова погрузили в теплушки и на этот раз повезли на восток. В тот день я понял, что началась страшная война.
Нас эвакуировали в Кировскую обл., в село Арбаж, поселили в старой школе. Бытовые условия в сельской школе довольно однозначные. Спальня — 25 деревянных топчанов. Вокруг печки-буржуйки только на метр тепло, а дальше — холод собачий. На улице температура иногда доходила до —40. Внутри помещения потеплее было. Но чернила в чернильнице замерзали.
Мы работали в колхозе — овощи на участке выращивали, заготавливали дрова для отопления школы. А что такое заготовка дров? Нам, мальчишкам, нужно было с корнем валить лес. Большой праздник был, когда нам поручали возить сено или навоз. Потому что тогда давали похлёбку, которой можно было неплохо набить живот. В селе том было довольно голодно, а есть хотелось постоянно. Что такое 300 г хлеба на день для мальчиков? Разве этим наешься? Нам ещё, можно сказать, повезло — у нас была своя столовая в школе.
Я безмерно благодарен тем людям, которые приютили нас. 4 года назад наш хор решил дать там концерт, выразив этим свою благодарность. Конечно, мало кто остался жив с тех времён. Но в селе есть музей войны. Я нашёл там школьный журнал со своей фамилией.
— Учились хорошо?
— Что такое «учились» во время войны, когда один учебник на пятерых? Ну что вы! Учителя были снисходительны, все всё понимали и ставили оценки, чтобы не очень расстраивать ими детей.
А вот музыкой мы занимались постоянно. У нас был хоровой класс. Директор нашего училища, Палладий Андреевич Богданов, святой человек, заставлял нас заниматься, несмотря на голод и холод. Он был бывшим регентом царской придворной капеллы, научил нас не только самодисциплине, но и сплочённости. Эту настоящую сплочённость русских людей я видел и после войны, когда в 1948 г. уже в Москве приходил в храм слушать Рахманинова. Храм был полон. Но атмосфера меня поражала. Стояло гнетущее молчание. Это же были годы многочисленных арестов, борьбы с космополитизмом. Было страшно, но люди всё равно шли в храм.
Братались и плакали
— Новости о войне как узнавали?
— Радио слушали, газеты читали. Ловили каждое сообщение: где наши войска, куда отступаем. Очень трепетно относились к каждому шагу нашей армии. В эвакуации я услышал о блокаде Ленинграда. Мой папа остался в городе и умер там голодной смертью. Так я понял, что остался сиротой, — мамы не стало, когда мне было 5 лет.
— Говорят, что люди, познавшие голод в войну, потом не могут наесться, никогда не оставляют недоеденное, хлеб не выбрасывают...
— Хлеб не выбрасывают — это факт. Люди войны вообще очень бережно относятся к покупке продуктов. Из-за хронического голода, недоедания мы порой не могли контролировать себя. Шёл 1945 год, я уже был студентом 1-го курса консерватории. Нам по карточкам давали концентрат пшённой каши, его потом нужно было варить. Чтобы дойти от магазина до общежития, мне надо было пройти по Пушкинской площади, Камергерскому переулку. И я не доносил до дома этот сырой концентрат, съедал всё по дороге — так хотелось есть. Тогда думалось лишь о том, чтобы набить желудок. О вкусе пищи мы размышляли в последнюю очередь.
Свешников перевёл нашу хоровую школу в столицу в 1944 году. А летом того же года по Садовому кольцу наши солдаты вели пленных немцев. Впервые в жизни я увидел пленного немца. Тогда у меня и у всех вокруг, кто шёл по одной улице со мной, появилось стойкое ощущение, что война должна закончиться нашей победой. Народ почти расправил плечи, в зданиях столицы даже появились коммерческие магазины, рестораны. Обстановка чувствовалась невоенная.
— А как вы встретили Победу?
— У-у, это особая история! Сообщение пришло ночью. Мы сорвались со своих кроватей, 10 человек из старшего класса, и полетели на Красную площадь. Куда же ещё? И вот там было настоящее половодье чувств, какое-то всемирное братание: люди плакали, смеялись, обнимались, военных качали. Из американского посольства вышел какой-то американец, стал тоже со всеми брататься. Это было непередаваемо. Рассказать об этом нельзя, это надо пережить.
— После Победы у народа были большие ожидания, что наконец наступит светлое будущее. А вместе этого — снова голод, репрессии... Было разочарование?
— Самая главная надежда была, что больше никогда в жизни не будет войны. Это уже потом пришёл 1946 год, постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Мне было 17 лет, ещё юный, сам многого не понимал, но за партой в консерватории рядом с нами сидели люди, прошедшие войну. Они-то осознавали происходящее.
— Дети войны — это те, кто настрадался, но при этом остался за бортом, не получив никаких льгот. Да и про ветеранов, потерявших скромные сбережения в 1990-е, больно думать. Почему так отнеслись к людям войны?
— Да что об этом говорить? Тогда же после войны на моих глазах избавились от всех инвалидов! Их выселили из столицы! Как будто их нет, как будто не было войны. Вот тогда я начал понимать, что власть может быть людоедской, что насилие и ложь — это инструменты для власти, что для людей у власти нет ничего святого.
В 1990-е многие пенсионеры — и те, кто в войну был в тылу, и воевавшие — потеряли свои накопления. Они были не такие существенные, как заработок олигархов, но всё-таки. Я тоже к тому времени что-то имел и был уверен: «Ну, теперь я могу быть спокоен за свою старость». Чёрта с два! Всё пропало! Что об этом вспоминать? Только больно за людей.
Но я одно могу сказать: люди, прошедшие войну и потом сделавшие карьеру, конечно, были совсем другими начальниками, не чета сегодняшним. Они понимали цену человеческой жизни. Многие из них принимали твою просьбу как свой долг и выполняли её, не жалея себя. Вот такие были люди. И перед их светлой памятью надо снять шляпу.
Слава богу, что нынешние молодые поколения не знают войны. Но о войне им всё-таки следовало бы узнавать — хотя бы из уроков истории. Иначе снова получается шапкозакидательство, которое было в 1940 году, легкомыслие, фанфаронство, ощущение вседозволенности. Молодым, конечно, это позволительно. Но я хочу сказать: «Не дай бог никому испытать то, что пережили мы». О войне нужно помнить. А тех, кто эту войну прошёл и привёл нас к Победе, необходимо чтить.