Татьяна Лаврентьева, родившаяся в СССР, и Николай Шамшин-Трубецкой, из рода декабриста. История двоих, пробившаяся на обломках большой истории. Любовь, которая всегда будет нам оставаться, — даже когда рушится мир. И великая надежда, которая приходит вместе с прощением.
Утром Таня подхватывает Виви и Лулу, двух мальтийских болонок, и спускается к морю. Ялтинская набережная, открыточный вид. Голубой кашемировый свитер, узкие брюки, стаканчик кофе в руках. Ветер сминает её светлые волосы.
Утро в пригороде Нью-Йорка настанет позже — когда 99-летний отец Николая, Олег Шамшин, откроет глаза. Сын, который последние месяцы живёт в США, ухаживая за отцом, наладит линию скайпа и подключится к нашему с Таней общению: «Первое воспоминание: мне два с половиной года, я стою на палубе и вижу, как лодку с моими родителями относит в море необоримый норд-ост».
Если прямо от ялтинского дома Тани и Николая спуститься вниз по Морской, то сразу налево — незаметная табличка у разрушенного старого пирса, памятный знак: отсюда в ноябре 1920-го в холодные воды ушёл последний корабль врангелевского флота. Уносившего с собой и родителей Олега Шамшина — бабушку и дедушку Николая...
Исход был окончен. А громада XX века лежала вся впереди.
Таня и Николай встретятся в 2010-м.
«Я советская!»
Ницца. Он, потомок белоэмигрантов, поёт в церковном хоре. Она («В 2000-х работала в аэропорту „Кольцово“, одна воспитывала сына, иногда нам давали бесплатные билеты на самолёт...») проводила там отпуск. «Вы из России?» — в речи чувствуется акцент. «Как вы догадались?» — чистый уральский говорок. «На юге Франции русские барышни давно нарушили традицию надевать платок в храм...»
«Я не русская — я советская!» — смеётся Таня.
Под эти воспоминания мы откупориваем новосветское вино, и на пустой без Николая дом спускается ночь. Дом, до революции принадлежавший главному врачу города доктору Ширяеву, есть почти во всех путеводителях Ялты. Подвал с винтовой лестницей, мозаика на полу парадной. Напротив — самый дорогой отель города, бывшая вилла «Елена», в подвалах которой после отхода врангелевских кораблей красноармейцами были затоплены сотни жителей. От истории в этом доме никуда не деться. Вот комната, в которой пел Шаляпин, эту снимал Горький, на этой веранде Коровин писал маслом: «Видишь, как подросли пальмы под окнами, которые видны на картине?» А вот камин, в котором жители советской коммуналки нашли клад царских монет...
«Когда мы оба снова оказались в Париже, Николай позвонил. Назавтра начинался Рождественский пост, он позвал меня на заговенье в русский дом. Встретил в метро — в элегантном пальто, с такими манерами истинного джентльмена, которых я никогда не видела дома (мат не переносит физически, когда видит меня в брюках, говорит, что я похожа на Меркель). И я всё поняла. Вон он, человек моей судьбы... В старом эмигрантском доме без признаков евроремонта (резная мебель, портреты, иконы) на окраине Парижа мы пили вино, Николай готовил утку, его друзья пели, достав песеннички, „Очи чёрные“, „Ермака“, „Мурку“ и почему-то „Миллион алых роз“... Наутро мы зашли в зоомагазин, я присела перед болонками, и уже потом Ник сказал: „В тот момент ты была так искренна и беззащитна, как могут быть только дети“. Он тоже всё про меня понял. И рассказал ту историю, которую нам не рассказывали в школе».
Последний корабль
1920 год. Последний корабль, ушедший из Крыма, наконец бросил якорь в Константинополе. Оружие и золотые украшения обменяны на хлеб. Шамшины задержатся в Турции: деду Николая Геннадию, царскому офицеру, предложено сопровождать бывшие русские корабли в переходах — защищать «от советских агентов». Семья проживёт на корабле 3 года; в один из дней родителям понадобится сойти на берег, и 2-летний Олег будет с палубы наблюдать, как шквальный ветер грозит разбить их лодчонку. Спасутся, переберутся в Европу, где потом Олег встретит Мурочку Трубецкую, будущую жену. Во время войны Шамшин будет жить в Берлине, по ночам, как многие русские, уезжать на велосипеде за город и выкапывать картошку, спаржу, обтрясать яблони и, подкупив за коньяк и папиросы охрану, просовывать еду под колючую проволоку. «Это был лагерь для остарбайтеров, — не поднимая век, рассказывает 99-летний Олег Геннадьевич. — Красная армия подходила к Берлину, все знали: как только она перейдёт Одер, фашисты расстреляют всех советских пленных. Мы договорились, что уведём каждый по три человека. Из „моих“ до условленного места дошёл один — киевлянин Константин Лось. Я спрятал его у нас на чердаке. Потом на прощание он сказал: „Приезжай! Тебя выйдет встречать весь Киев! Ты спас мне жизнь!“ В 90-е я рассказал эту историю по телевидению. Костя увидел меня, нашёл... Так я узнал, что из Германии он отправился прямо в казахстанскую ссылку».
Семья Мурочки Трубецкой, матери Николая, бежала на год раньше, из Киева, где в имении были убиты два брата Трубецких, в Париж. «Мама родилась во Франции, училась в Сорбонне, во время войны участвовала в Сопротивлении, передавала на оккупированные территории продукты, затем сообщения в Лондон... Русская диаспора думала уже не о конце коммунизма, а как помочь братьям на родине».
Зелёную траву на аккуратных газонах за спиной Шамшина-Трубецкого покрывает первый нью-йоркский снег. Одноэтажная Америка, Си-Клифф. Чёрно-белый портрет бабушки из рода декабриста (локоны, кружева) — на стене. По утрам сын грузит 99-летнего отца и его коляску в автомобиль — и они едут смотреть на море. А в России Николая ждёт жена, по утрам выгуливающая мимо разрушенного пирса своих болонок... «Мама мечтала, чтобы я женился на русской».
«Дразнили красным»
«В детстве в Америке меня дразнили красным. Доходило до драки! Я не мог понять, в чём меня обвиняют: „Я — белый!“ Родители очень настаивали на „всём русском“. Школа, храм, русский скаутский лагерь, паломничество в монастырь... И, как всё насильно внушаемое, это было мне чуждо. Я учился на биохимика, думал стать врачом, с 18 лет жил отдельно, долгое время вообще не говорил по-русски... И — жаждал в американской пустыне духа. Мне было 22, когда я прочёл „Тихий Дон“. По-английски. И тогда понял, что это мой народ».
Остальное было делом техники. Туристом Николай смог приехать дважды, ещё до Олимпиады. «Если меня приглашали в гости, я чувствовал себя наконец дома. А полуразрушенные церкви, в которых были одни суровые бабушки, привели меня по-настоящему к вере... Много раз в жизни я попадал „посередине истории“. 19 августа 1991-го приехал на поезде из Финляндии, зашёл в Успенский собор, а выйдя из Кремля, увидел, как на меня движутся танки. А когда упали башни-близнецы, я был, наоборот, на Манхэттене...»
Начиная с 1988 г. Шамшин-Трубецкой, биохимик, изобретший свой метод лечения сердечно-сосудистых заболеваний, начинает постоянно «попадать посередине истории» в стремительно меняющейся русской стране: печатает православную литературу и иконы, привозит первые компьютеры, налаживает деловые проекты для Эрмитажа (где директором был когда-то один из предков), сотрудничает с Донским монастырём, с князем Зурабом Чавчавадзе пытается добиться у Горбачёва разрешения на въезд в страну для наследника престола в изгнании, находится «под колпаком у чекистов» — а потом обращает их к Богу, сутки идёт крестным ходом к месту расстрела царской семьи в Танином родном Екатеринбурге... И всё это время ведёт приём, консультирует, лечит, читает лекции в вузах российской глубинки.
«Для мужа его исследования и лечение — это его служение России. Как будто искупает чьи-то ошибки... Он вернулся один. Но вернулся за них за всех», — говорит Таня в темноте ялтинской ночи, в пустом доме сгинувшего в 20-м году доктора Ширяева.
«Нет и не может быть никакой ненависти, — подхватывает по скайпу мысль её муж Николай. — Пострадали и те, и те. Неважно, что именно делали люди — белые, красные... Все были пешками судьбы. России суждены эти испытания: они сделали её сильнее. Ведь русские — Богом избранный народ. Не лучший. Но тот, кто в ответе».