190 лет назад, 27 декабря 1832 г., в семье московского купца второй гильдии родился первенец. Впоследствии новорождённый, названный Павлом, увеличит наследный капитал в 45 раз.
Если бы речь шла о рядовом предпринимателе тех времён, то ничего особенного в такой судьбе не было бы. Иные состояния преумножались гораздо круче, да и производственные мощности конкурентов росли не в пример веселее, о чём говорил и сам наш герой: «В Москве многие богаче моего брата, а мои средства в шесть раз меньше, чем у брата…» Но всё-таки только ему довелось вывести семейное дело на принципиально иной уровень и достигнуть мировой славы. Судите сами — его дед Захар Елисеевич Третьяков в 1828 г. открыл в Москве заведение по окраске холста. А чем знаменит внук Захара, Павел Михайлович Третьяков? По большому счёту — всё тем же, поскольку любая картина с чисто формальной точки зрения есть не что иное, как особым образом окрашенный холст.
Народное или модное?
Третьяков, чьё имя ещё при жизни носила знаменитая на весь мир художественная галерея, прекрасно понимал и ценил эту парадоксальную связь. Более того — делал на её основе смелые выводы. Костромская мануфактура братьев Третьяковых в конце XIX столетия производила льняного холста больше, чем фабрики Швеции, Голландии и Дании, вместе взятые. Но до трети (!) доходов от продажи фабричных холстов шла на приобретение холстов уже штучных, холстов-шедевров. На что особенно делал упор Павел Михайлович: «Деньги, которые я трачу на картины, не мои. Это деньги рабочих фабрики Третьяковых. Галерею создал не я, а они. Я только доверенный их».
Другое дело, что к таким выводам он пришёл не сразу. Поначалу Третьяков мало чем отличался от массы московских купцов. А тех в середине XIX столетия одолело поветрие, которое иронично называли «картинной горячкой». В общем, всё логично — то, что сейчас называют «статусным потреблением», у представителей третьего-четвёртого поколения купцов приобрело, наконец, благородные формы. Нувориши могли напоказ жрать ассигнации со сметаной и в пьяном угаре бить в ресторанах зеркала, но в тех кругах, где бал правило «обаяние старых денег», на такое смотрели косо. А вот собирание произведений искусства было, напротив, социально одобряемым и модным.
Третьяков, как говорится, «был в тренде». В 1852 г. двадцатилетний купец посещает Эрмитаж и очаровывается старыми голландскими мастерами. В 1853 г. он решает завести свою коллекцию и войти в круг ценителей искусства. Но терпит оглушительное поражение. Причина проста. Павел Михайлович был обеспеченным, но в живописи пока разбирался слабо. И закономерно стал жертвой жуликов с Сухаревского рынка, где торговали картинами и антиквариатом, приобретя у них 9 полотен «старых голландцев» за рекордно низкую цену в 900 руб. Что именно купил тогда Третьяков — тайна, которую он предпочитал не разглашать. Впрочем, его близкие подтверждали — хвалиться там было нечем. Скажем, купец и художник Илья Остроухов прямо говорил, что начинающего коллекционера жестоко надули: «Первые ошибки в столь трудном деле, как определение подлинности старых картин, навсегда отвернули его от собирательства старых мастеров».
Точка сборки
Однако этот провал в конечном итоге обернулся впечатляющим триумфом. Во-первых, для самого Третьякова. Прежде всего он твёрдо усвоил железное правило, которому следовал потом всю жизнь: «Самая подлинная картина — только та, которая лично куплена мною у художника». А во-вторых, триумф ожидал всех нас — благодаря новой доктрине Третьякова в России наконец-то состоялось явление под названием «отечественная национальная живопись». Или, если угодно, «великая русская живописная традиция».
На первый взгляд, это слишком смелое утверждение — неужели такой традиции до той поры не было? А иконы? А мастера конца XVIII и начала XIX столетий? Однако в том-то и дело, что интерес к русской иконописи тогда только начинал возрождаться, да и то на волне общего увлечения национальной темой. Что же касается русской живописи, её существование если и признавалось, то лишь в статусе вялого повторения второсортных европейских клише. О чём, собственно, и говорил Третьяков: «Если иногда какой-нибудь художник наш и напишет недурную вещь, то считалось, что это случайно. И что он потом увеличит собой ряд бездарностей. Я был иного мнения».
Его называют собирателем русской живописи, что вполне заслуженно. Но при этом само определение понимается чрезвычайно однобоко — в том только смысле, что Третьяков-де коллекционировал произведения русских художников. Это большая ошибка. А чтобы понять, в чём вся соль, нужно вспомнить, как в школьных учебниках называют деятельность московского князя Ивана III Великого. Правильно: «Собирание русских земель вокруг Москвы». Это не коллекционирование городов и волостей — это создание нового государства и новой государственной традиции.
Ровно тем же самым занимался и Третьяков. Он в буквальном смысле собирал русскую живопись, как Иван III собирал русское государство. И примерно с тем же результатом — итогом деятельности и того, и другого стало грандиозное явление, с которым всем окружающим пришлось считаться, хотели они того или нет.
А ведь это собирание подчас вызывало бурные протесты и даже скандалы. Сейчас в это трудно поверить, но, например, ставшая классической картина Виктора Васнецова «После побоища Игоря Святославича с половцами» в прессе была освистана и осмеяна, а сам автор с горечью констатировал: «Перед моей картиной стоят больше спиной». Третьяков же упрямо гнёт свою линию: «Я люблю произведения Васнецова и не опасаюсь это говорить, хотя, может быть, да и наверное, многие от них приходят в ужас…»
В конце 1880-х гг., когда Третьяков обращает внимание на молодых тогда художников Михаила Нестерова, Александра Бенуа и Валентина Серова, на дыбы встаёт уже не публика, а свой брат-живописец. В частности, такой авторитет, как основатель Товарищества передвижников Григорий Мясоедов: «С каких пор, Павел Михайлович, стали вы прививать вашей галерее сифилис? Как можно назвать иначе появление у вас такой, с позволения сказать, картины, как портрет девицы, освещенной солнцем?» Однако у Третьякова, который приобрёл то самое полотно Серова «Девушка, освещённая солнцем», мнение иное: «Большая дорога лежит перед этим художником».
Что есть истина?
Иногда он и вовсе поступал «от противного», как секретарша Верочка из фильма «Служебный роман», когда начальница-«мымра» скептически отозвалась о приобретаемых сапогах: «Значит, хорошие сапоги, надо брать». Именно так и выглядела покупка Третьяковым картины Василия Сурикова «Меншиков в Берёзове»: «Мне в ней многое очень нравилось по частям и в общем, но в восторг же я не приходил, но поголовное осуждение всех художников и интеллигентных любителей меня также удивляло…»
Но и это ещё не всё. В ситуации, когда галерейщик покупает то, что категорически не нравится художникам, цензуре, критике и даже публике, можно увидеть своего рода браваду, желание выделиться любой ценой, позёрство, в конце концов. Но когда галерейщик покупает то, что не нравится ему самому — это уже выходит за рамки понимания.
А такие случаи бывали и не раз. Самый, пожалуй, характерный эпизод — приобретение картины Николая Ге «Что есть истина?» Полотно вызвало у Третьякова отторжение чуть ли не на физическом уровне — душа не принимала, и всё тут. Что, в свою очередь, вызвало неприятие у Льва Толстого, который написал Третьякову крайне резкое письмо: «Вы собрали кучу навоза для того, чтобы не упустить жемчужину. И когда прямо среди навоза лежит очевидная жемчужина, вы забираете всё, только не её». Кто другой обиделся бы и оскорбился, а то и прервал бы с наглецом общение. Но не Третьяков. Ради реального дела своей жизни он был готов поступиться и личными вкусами, и даже авторитетом: «Ваше мнение так велико и значительно, что я должен теперь же приобрести эту картину. Я не стыжусь своего непонимания, потому что иначе бы я лгал».
Последовательность, доходящая до самоотречения — вот стиль Третьякова. Ради дела он не только сокращал свои личные расходы и средства, предназначавшиеся на содержание дочерей, но и жертвовал своими убеждениями. Вернее, признавал, что есть более высокие цели и идеалы. Например, цель служения своему народу: «Я наживаю деньги для того, чтобы вернуть нажитое народу в виде полезных учреждений. Для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, принесущего многим пользу и всем — удовольствие».